Начало

      Душ привел меня в чувство — и в этот раз холодная вода была более чем уместна. Только она смогла бы отвлечь, освежить, избавить от боли в обожженной коже и от лишнего мусора, что скопился у меня в голове.       Мне это было необходимо.       Либо холодная вода, либо еще один тяжелый и жестокий бой.       Мне больше не хотелось воспринимать никакую информацию. Я устала. У меня больше нет сил всё начинать сначала.       У меня нет сил, чтобы просто жить дальше.       По мне текли струи воды, но смыть эту тяжесть они были не в состоянии. Холод я почти не ощущала — да разве мог он сравниться с холодом, который растекался у меня внутри?       Сквозь шум воды я услышала — или скорее почувствовала, как воздух всколыхнулся вокруг меня, и слегка повернула голову.       В душе я была не одна... И мне даже не надо было рассматривать того, кто вошел. Чье присутствие я всегда ощущала и так.       На его груди краснел ожог, и только теперь я могла разглядеть, что ожог намного больше и глубже, чем казался. Должно быть, это было больно... Мэксон едва взглянул на меня и молча встал под воду. Поднял лицо, подставляя его под холодные струи, и замер.       Не знаю, что меня толкнуло пойти к нему... Видимо, то же, что и толкнуло потом легко провести кончиками пальцев по его спине, приблизиться так, чтобы соприкоснуться всем телом с его горячей кожей. Потереться о его спину, ясно ощущая как вздрагивают его мышцы, напрягаясь.       По нему волной прошла дрожь. Восхитительно... Это было восхитительно — чувствовать, как от моих прикосновений он дрожит, и с его губ слетают тихие стоны.       Зачем я делала? Я знала, что он этого хотел, вот сейчас, сию минуту... Моих прикосновений, моих ласк... И меня даже не удивило это знание.       Мэксон чуть повернул ко мне голову, коротко взглянул на меня через плечо — серьезно, выжидательно... Но ничего больше. Просто ждал.       Молча.       Я слегка провела ногтями по его затылку, шее... Вдоль позвоночника, осыпая легкими поцелуями. Я вдыхала его запах, почти унесенный холодной водой. Почти — потому что я все равно его чувствовала. Металл и мускус.       Металл и мускус...       Наверное, даже в момент смерти я смогу его вспомнить.       Его запах. Его вкус, который оставался на моих губах.       Мэксон не двигался — лишь вздрагивал, прикрывая глаза, и под моими руками и губами вздувались литые мышцы. Я гладила его плечи, мои руки спустились ниже — и его левая рука дернулась ко мне в попытке обнять. Я вывернулась, не позволяя это сделать, и тут заметила повязку. Бинты промокли и порозовели, и я осторожно взяла его руку в свои ладони, переместившись так, чтобы быть к нему лицом.       — Тебе больно, — прошептала я и подняла его руку к своему лицу, потерлась щекой о его пальцы.       Он неопределенно качнул головой, стальные, потемневшие от страсти глаза нашли меня, поймали, сжали, не желая отпускать — но он вдруг послушался моего мягкого протеста и замер, не настаивая больше ни на чем.       Его грудь тяжело вздымалась, его дыхание опаляло меня — как и темное пламя в его глазах. Но он не двигался, не отнимал руки, но и не делал попыток обнять. Просто стоял, глядя на меня.       — Почему ты это делаешь? — спросил он, и его голос, глубокий и низкий, хрипловатый от желания, омыл меня горячей волной. Свободная рука двинулась к моей шее, медленно, тяжело. Мэксон осторожно и легко коснулся меня, пальцы поползли под волосы.       Я вдохнула, собираясь ответить, но не успела.       — Нет, — вдруг сказал он, на миг прикрывая глаза. — Не говори, — он подтянул мою голову к себе, прижался лбом к моему лбу. — Сейчас я не хочу правды.       — Артур...       — Молчи, — простонал он, — Молчи...       И его губы — жадные, голодные, властные — закрыли мой рот. Он целовал меня яростно и грубо, словно наказывал за что-то. Не позволял мне пошевелиться, прижимая к себе, вдавливая в свое тело — да я и не пыталась сопротивляться.       Он — тот, кто есть. Я принимала любые его ласки — его желания были и моими желаниями, неважно, был ли он со мной нежен или груб. Я не знала, почему, для меня это всегда было загадкой. Как и та тонкая поющая вибрация, которая жаркими волнами расходилась по нашим телам — и я отчего-то знала, что он чувствует то же самое...       Мой мужчина.       Не тот, кого я выбрала. Тот, кого мне следовало ненавидеть — именно из-за того, что он был тем, кем был. Тот, кто сам выбрал меня — и это наполняло меня непонятным тоскливым томлением. Может, и он сам тоже не хотел такого выбора — но теперь, когда он целовал меня с бешеным отчаянием, это уже не имело значения.       У его поцелуя был горький привкус чего-то непоправимого, фатального. Чего-то... последнего.       Но так было лишь несколько застывших в испуге мгновений — потом его натиск вдруг смягчился, отступил... Его губы стали нежны, поцелуй изменился — он больше не сминал меня в яростной попытке сломать мою волю.       Мэксон немного отодвинулся от меня, ненадолго отрываясь от моих губ. Его руки скользнули по моей груди, едва касаясь, спустились ниже, и его ладонь задержалась на моем животе.       — Я могу разжечь в тебе желание, — медленно сказал он, сжимая меня стальными оковами своего взгляда, — До такой степени, что ты будешь умолять взять тебя... Но не больше.       — Это... это вопрос? — с трудом возвращаясь в реальность, спросила я.       — Нет.       — А ты? Чего «большего» ты хочешь? Неужели для тебя это что-то... хм... большее?       Мэксон замер, в глазах его полыхнуло что-то незнакомое, странное... Темное. Огромное. Как морское чудовище, поднимающееся из глубины.       Он вздохнул — надрывно и глубоко, словно до этого долго не дышал.       — Я не знаю, — прошептал он. И так это было непохоже на него, так чужеродно, что я невольно подавила в себе порыв встряхнуть его. — Это имеет значение? — спросил он, и вопрос прозвучал неожиданно растерянно, словно вдруг он оказался в незнакомом ему мире, где всё было страшное, чуждое, непонятное... И было непонятно даже, кому он задает этот вопрос — мне или себе самому.       Я не ответила. Ответа я и сама не знала.       — Ты не задаёшь мне вопрос напрямую, девочка, — сказал Мэксон после недолгого молчания.       — Зачем? Я не получу прямого ответа.       Он едва заметно мотнул головой.       — Нет. А может, для тебя это неважно? Так почему? Почему, скажи мне!       — Артур...       — Нет, — сказал он и закрыл мой рот ладонью. И это не было хоть сколько-то грубо, наоборот — это мягкое прикосновение к моим губам стало нежнейшей лаской. — Не хочу больше слышать это.       «Не-на-ви-жу... тебя...» — беззвучно пронеслось в его глазах.       «Не-на-ви-жу... Не-на-ви-жу... Не-на-ви-жу...» — отдалось многократным эхом мне куда-то внутрь.       — У тебя будет ребёнок, — ровно сказал он, и я заметила, что он не сказал «у нас», — неужели для тебя и это тоже ничего не значит? — и голос его был спокойным и не изменился, но прикрытые на секунду глаза рассказали мне о многом. — Я знаю, что ты чувствуешь по отношению ко мне, но он... Ты пожертвуешь им?       Я взяла его руку, поцеловала в ладонь.       Действительно — что это со мной? Безответственность? Или самопожертвование?       — А ты? — вместо ответа спросила я, прижимая его руку к своей щеке и чувствуя восхитительные трели вибрации.       — Да, — прошептал Мэксон. — Я — пожертвую. Но ты... Почему ты все равно идешь на такой риск? Рискуешь не только собой, но и им? Из-за меня? Неужели ты настолько сильно меня... — он запнулся, — ненавидишь? — вытолкнул он. — Неужели настолько сильно — что даже согласна погибнуть, но не дать нам хоть какого-то будущего?       — Нам, — сказала я, словно пробуя на вкус это слово.       — Нам, — повторил он, и мне вдруг почудилась тень страдания в его глухом голосе. Только тень... — Я говорю не о благе для всего человечества. Нам... Тебе и мне.       — Артур, — я не знала, что ответить. Закинула руки ему за шею, потянула на себя. Не хотела больше этого слышать. — Артур...       И мои слова снова потонули в поцелуе, бесконечном и глубоком — и поцелуй больше не подавлял мою волю. Он словно звал за собой, увлекал, погружал в его страсть. И был бесконечным, глубоким — и горьким...       Мэксон тяжело дышал, его руки блуждали по мне, лихорадочно, судорожно, словно цеплялись. Как цепляются за что-то, чего не могут поймать. Что ускользает, как не пытайся удержать.       И я сама хотела бы, чтобы удержал. Но сама не знала, было ли это возможно. Я — из другого времени. Не из его времени. Не из чьего... Я здесь чужая. Может, я и пришла, чтобы согреть стальную душу — но возможно, что и этого тепла ему достанется не так уж и много.       Сейчас, принимая его беспорядочные ласки, я не думала ни о чем. Лишь где-то далеко и высоко, на самой поверхности моего сознания колыхались эти смутные и невнятные мысли. Я не хотела их слышать. Я боялась их слышать.       Если бы я прислушалась, они стали бы говорить мне страшные и отвратительные в своей правдивости вещи.       Я не хотела слышать.       Сейчас я впитывала желание Мэксона, растворяясь в нем и от сочетания его горячих губ и холодной воды почти лишаясь разума. Его поцелуи огненным дождем рассыпались по моей груди, он сжимал руки на моей талии, приподнимал меня и его губы прокладывали чувствительные дорожки от шеи к ребрам.       — Не могу ждать. Хочу тебя!.. Сейчас... — горячо простонал он. — Прими меня сейчас!..       Рванул меня к себе, поднял — и я инстинктивно сцепила руки у него на затылке, обвила его ногами, стараясь однако не прижиматься к нему сильно, чтобы не потревожить ожог на груди. Холодная вода вокруг нас уже совсем не была холодной — ее струи по-прежнему текли на нас, но холода я не ощущала совсем — наоборот, мне вдруг стало жарко. Так жарко...       Мэксон вонзался в меня, сильно, резко, глубоко. Словно присваивал. Я кусала губы, пытаясь подавить стоны, но не могла — не стоны, а вскрики сами срывались с моих губ, когда внутри меня всё взрывалось от наслаждения, граничащего с болью и страхом. На миг он остановился, вдавил меня в металлическую стену, не ослабляя хватки.       — Моя... — прорычал он, сдавливая меня с тисках своего взгляда. В кольце своих рук. — Моя, — повторил он, не выпуская моего взгляда и одним движением заполняя меня до отказа. — Ты. Моя.       Из моих глаз бежали слезы — и оставались у Мэксона на губах, я чувствовала их соленый привкус, когда он целовал меня, и потом холодные струи смывали их, уносили прочь. Как уносили меня вихри его желания — отчаянного, горького, безысходного.       Я не помнила, как мы оказались в его каюте. И не помнила, чтобы меня это хоть сколько-нибудь обеспокоило — ни то, что я снова оказалась в его постели, ни то, что остальные могли это заметить.       Просто вдруг сильные и жесткие руки привычно и знакомо подняли меня и бережно уложили на матрас. И я, откинувшись на спину, раскрыла ему свои объятия, принимая на себя горячую тяжесть его тела...       — Не хочу отпускать тебя, — неожиданно произнес Мэксон, когда его дыхание немного выровнялось.       — Тебе придется, — ответила я, уже почти засыпая. Моя голова лежала на его груди, под своим ухом я ощущала биение его сердца — и это было таким привычным, таким родным, что мне становилось всё более страшно. До такой степени, что хотелось вырвать себе из головы все возможные мысли об этом.       Однажды я уже потеряла то, что считала своим. И лучше было бы, если бы не нашла вовсе...       А потом был Данс. Его я тоже в какой-то степени считала своим...       Данс... Внутри что-то больно кольнуло.       Он как будто и был моим — мы почти всегда были вместе, проводили друг с другом едва ли не каждую минуту жизни, я, в конце концов, привыкла видеть его рядом с собой! И что потом между нами произошло — это было правильно. Логично. Наверное, подспудно я даже этого ждала сама.       Но и этому крохотному кусочку теплого счастья не суждено было остаться со мной... из-за того, чье биение сердца я сейчас слышала. Кто с легкостью и наглостью завоевателя отобрал у меня мою собственную волю. В чьей постели я оказалась лишь по одному его слову — но я бы соврала, если бы сказала, что не хотела этого сама. И в последующем, чего бы я ни обещала себе самой, он с легкостью заставлял меня забывать обо всех своих обещаниях — одно лишь его прикосновение, один взгляд, одно коснувшееся меня веяние его стального духа...       И это если не принимать во внимание... всего остального. А я очень не хотела принимать во внимание свою беременность... Семья, любящий муж и ребенок — это в моем понимании сильно отличалось от того, что я имела в реальности. Да много чего уже было не так... Мой мир и без того превратился в грязного полуразложившегося гуля — и я не хотела, чтобы то светлое, что было у меня в прошлом, стало таким же. Мой муж и мой ребенок — светлые и единственные драгоценные воспоминания из моей прошлой жизни. И я не хотела, чтобы они заменялись... таким же гулем. Мне нужна была семья, а не военная романтика, и этому ребенку нужна была... В своем отце он должен был видеть именно отца, а не старейшину Братства, а в своей матери — именно мать, а не офицера, способного вести на штурм отряд бойцов.       Разве это семья?       Да и самому ему кем было суждено стать? Солдатом? Таким же одержимым безумцем, как и его отец?       Такого ли будущего я хотела?       В ответ Мэксон лишь сжал в кулак руку, лежащую на моей талии, и я слегка погладила его по груди.       — Ты не отстранишь меня от задания. Не можешь. Поставить под сомнение успех миссии из-за личных предпочтений? Это не про тебя, Артур, — продолжала я, понимая, что бью сейчас в ахиллесову пяту. — Братство превыше всего.       — Несомненно, — тихо сказал он. — Братство превыше всего.       Я потерлась щекой о его грудь, придвигаясь к нему ближе, закинула на него ногу. Его уютное обволакивающее тепло, та необъяснимая вибрация от прикосновений к нему — они влекли меня, как мотылька на пламя. Я не хотела чувствовать этого, и не могла не чувствовать. И ненавидела себя и его за свою беспомощность.       Но это ничего не меняло — и я могла ненавидеть его сколько угодно.       Впрочем... ненавидеть ли?       — Я буду не одна, — сказала я. — Так что шансов у нас не так уж и мало. Я не имею права погибнуть раньше, чем будет зачищен главный телепорт.       — Не одна... — задумчиво повторил Мэксон. — Данс?       Я не ответила. Ни к чему — ответ мы знали оба.       — Кто-нибудь из нас в любом случае останется жив настолько, чтобы дотянуть до активации телепорта.       Он кивнул. Я этого не видела, просто почувствовала.       — Аналитики считают так же. Большее количество людей может привлечь к себе ненужное внимание. Открытая стрельба может привести к тому, что вся эта конструкция рухнет. Поэтому придется идти кому-то одному. Или двоим... максимум.       — Я знаю, — я помолчала. — Артур... — и вдруг, поддавшись порыву, я подняла к нему лицо. — Артур. Поцелуй меня...       Мэксон не выказал совершенно никакого удивления, напротив, он словно этого ждал. Наклонил ко мне голову и его губы мягко дотронулись до моих. Потом еще раз. И снова.       Пока я не начала нетерпеливо возиться.       — Не так, — едва не застонала я. — Не так...       Он улыбнулся, легко, самым краешком губ — и приник к моих губам, ненасытно и яростно, захватывая их, раскрывая с той самой несгибаемой мощью, от которой у меня перехватывало дыхание и в голове стремительно пустело.       Как это возможно? Почему я сходила с ума от всего, что исходило от него — будь то нежность или грубость? Почему с Мэксоном были невозможны полутона, а только крайности? Почему мне стали так необходимы его болезненные поцелуи?       Почему это было... это было...       — Это было прекрасно, Артур, — прошептала я, даже сама не понимая, что имею ввиду. То ли этот поцелуй, то ли это время, проведенное с ним. То всё то время, что я пыталась сбежать от него.       Его левая рука скользнула выше по моей спине, пальцы правой взяли меня за подбородок. Заставили заглянуть ему в лицо.       — А... с ним тебе тоже было... прекрасно?       Я дернула головой, уперлась ему ладонями в грудь, пытаясь оттолкнуть. Вот это было неожиданно.       — Плохой вопрос, — резко сказала я, — Ты даже не хочешь знать на него ответа. Но всё равно задаешь.       Его руки сжались еще крепче, с пугающей легкостью преодолевая мое сопротивление.       — Скажи мне.       — Артур... — я изогнулась, пытаясь освободиться. Он стискивал меня так крепко, что мне стало больно. — Мне больно! — не выдержав, почти простонала я, уже чувствуя, что еще немного и у меня хрустнут ребра.       Хватка ослабла — немного, совсем чуть-чуть, чтобы я смогла вдохнуть. Он промолчал. И молчал, пока я, судорожно вдохнув, пыталась придумать ответ. Мэксон действительно ждал ответа. Что бы ни побуждало его задать вопрос — но ответы он привык получать всегда. И так скоро, как только возможно.       Иначе он мог попытаться узнать их сам. Как сейчас.       — Уж не ревнуешь ли ты? Данс... значит для меня очень много. Он — мой наставник, которого ты сам дал мне. Мой товарищ по оружию, тот, кому я доверю свою жизнь как никому... Многое. Чего бы у меня с ним ни было, это разве имеет значение?       — Не имеет, — откликнулся Мэксон. И снова на его лице промелькнула тень неуверенности, растерянности... Словно он прислушивался к чему-то внутри себя и находил там нечто такое, чему не мог найти объяснения.       И он не добавил больше ничего.       — Я не хочу сравнивать, — сказала я, осторожно пытаясь выбраться из его рук. Безуспешно. — Тебя с... кем бы то ни было.       Мэксон отвел глаза — не выпуская меня, однако, из своих жестких стальных объятий.       — Наверное, ты права. Наверное, я просто ревную — к тому, к кому ты намного ближе... вот здесь, — он коснулся меня там, где билось сердце, — ближе, чем когда-либо будешь ко мне.       — Почему ты... — я помолчала, подыскивая слова, — Почему ты вообще об этом думаешь?       — Не знаю, — и снова те же растерянность, и недоумение показали свое смутное лицо, на миг проступив в стальном взгляде. — Я не знаю...       «Мне слишком мало тебя, — снопом жарких искр хлестнул меня стальной взгляд, — Я хочу тебя всю. Я хочу владеть тобой, твоим телом, мыслями, душой — безраздельно. Хочу — но я не знаю, как это сделать... Ты видишь? Я ведь даже не могу сказать этого вслух...»       Он был растерян и беспомощен — и меня уже в который раз кольнул страх. Именно страх, а не удивление. Такой человек, как Мэксон, не может иметь слабостей. Даже его слабости в конечном итоге обращаются в силу.       Он знал, что значит хотеть безраздельной власти. Но как получить её надо мной — не знал. И не знал, что это называется «ревность» — вот это желание власти над одной-единственной женщиной, и желание знать, что она принадлежит ему и только ему.       — Ты слишком независима, — прошептал Мэксон, прижимаясь подбородком к моей макушке. — Но я... — он запнулся и не договорил, — ты нужна мне... Ты сбегаешь от меня. Сопротивляешься, — горячие мужские руки провели по моему телу вниз, повторяя его очертания, и я невольно выдохнула, изгибаясь, — Твое тело хочет меня... И сейчас, сию секунду — тоже... А разум? Душа... — почти нараспев произнес он, словно пробуя на вкус последнее слово. — Душа... она хочет?       Я слушала его, и отчего-то только сейчас могла не просто слушать, но и слышать — и отчего-то эти слова вдруг отдались глухой тоской куда-то внутрь.       «Нуждаешься ли ты во мне так, как я нуждаюсь в тебе? — исступленно спрашивал его взгляд, хотя голос звучал мягко и приглушенно. Почти равнодушно. — Хочу быть в твоих мыслях, в чувствах... Только я, слышишь меня? Только я!»       — Ты права, — сказал вдруг Мэксон, прежде чем я успела открыть рот, — Я задаю вопросы — и не уверен, что хочу знать ответы на них.       Я оперлась руками о его живот и выпрямилась, забираясь на него верхом. Мэксон оглядел меня — и снова сделал это серьезно, без удивления. Изобразил приглашающий жест и замер, словно любуясь картиной, представшей его глазам.       «Почему ты это делаешь?» — растерянно спрашивали наши взгляды друг у друга, но вслух не произносилось ни слова.       Промокшую повязку с левой руки пришлось снять, а новой повязкой он не озаботился — и сейчас, при свете, я видела покрасневшие и воспалившиеся края раны. Ожог — или скорее длинная глубокая ссадина — точно так же краснел, ясно выделяясь на груди. Будет еще один шрам, подумала я. В дополнение к тем длинным резаным шрамам, что пересекали его правое плечо.       Я осторожно провела кончиками пальцев по его плечам и шее.       — Мне пора...       — Нет. Не уходи. Не сейчас.       Я наклонилась над ним, стараясь на потревожить рану. Поцеловала — и отстранилась прежде, чем он ответил на мой поцелуй.       А ведь он прав. Не сейчас.       К черту всё. Через сутки меня, возможно, уже не будет в живых. На миг кольнула мысль — а не надеюсь ли я на это сама? Не хочу ли таким образом решить все свои проблемы? Это тоже бегство, да еще какое...       Нет, оборвала я сама себя.       Не хочу думать. Устала.       Я снова склонилась над ним, взяла его за запястья и завела ему руки за голову. Мэксон не протестовал, на его лице вдруг промелькнула тень удивления...       И мне даже нравилась эта иллюзия власти над ним — его глухие стоны, когда мои губы скользили по его чувствительной шее, его дрожь, прерывистое и тяжелое дыхание. Я спускалась ниже, лаская его неспешно и медленно, вдыхая неповторимый запах мускуса — именно его запах, к которому примешивался неизменный запах металла.       Была ли я чужой в этом мире? Да и сам мир — был ли он чужим мне? Моего тут ничего не осталось — не осталось даже прежнего смысла, не осталось даже меня самой. Той меня, прошлой.       Но ведь была другая, новая...       Я так отчаянно цеплялась за прошлое, что прошлое само стало точно так же цепляться за меня. И у того прошлого не было никакого будущего.       А у меня? У меня???       Я слегка прикусывала его кожу, остро чувствуя то пламя, что сжигало изнутри это сильное тело. Я касалась его губами — и моих губ касалась тонкая вибрация, пела и мурлыкала в унисон с неровным дыханием Мэксона. Заставляла меня откликаться на его желание — и мое тело откликалось. Откликалось всегда — и сейчас тоже... Мэксон судорожно сжимал мои бедра, вздрагивая и постанывая — и теперь уже я с упоением наслаждалась его сладкой мукой. Дразнила, поглаживала, лаская всё, до чего могла дотянуться.       К черту всё. Пока у меня было лишь настоящее.       Мэксон был прав — до отвратительного прав... Почему только теперь я смогла пустить в свою голову это понимание?       Я склонялась над ним, едва замечая привкус своих слез, что капали на него и смешивались с горячей испариной.       Мэксон был прав — я хотела его. И сейчас, и потом... и всегда. И во всех смыслах...       Мой мужчина. Отец моего ребенка. Кем бы он ни был — одержимым психопатом, безумцем...       Я щедро ласкала его, стремясь сама насытиться им. Стремилась, жадно поглощая каждое мгновение, каждый его вздох и стон, пока еще я могла делать это, отдаваясь этим ласкам не меньше него самого. Никуда не делось мое знание о том, кто этот человек. И как мало благородства было в его порыве — тогда, когда я впервые осталась с ним наедине в его каюте... И потом, потом тоже...       И каждый раз — когда одно лишь его прикосновение, один его взгляд превращали меня в развратную девку. Как бы не считал сам Мэксон, что я слишком независима, но по сути его власть надо мной была так велика, что это было по-настоящему страшно и невыносимо.       Никуда не делись эти знания... Просто вдруг я поняла, что принимаю его — именно его, и именно таким.       Он — Мэксон. Ему никогда не стать другим.       Я изогнулась, потерлась всем телом о мощный торс, с удовлетворением услышав приглушенный стон. Его руки поползли вверх, оглаживая мои бедра, талию, сомкнулись за спиной. Мэксон потянул меня на себя, словно не желая никакой преграды между нашими телами — даже такой, как пустота. Я коротко взглянула на рваную рану на его груди, оперлась руками по обе стороны его головы, чуть отодвинулась.       Я хотела будущего — отчаянно хотела! С Мэксоном, с нашим сыном — да любого будущего, лишь бы там были они оба! Я даже затаила дыхание и зажмурилась, не в силах выносить кристальную ясность этой мысли, этого понимания. Сердце на миг остановилось, придавленное щемящей тоской по тому, чего мне реально было нужно, а потом бешено заколотилось, зашлось в истерике. И моё упрямое бегство — да это был всего лишь панический ужас потерять это! Потерять — в который раз, черт возьми, в который раз! — надежду... И тепло. То самое тепло, которое сейчас обволакивало меня, и которое стало уже таким нужным и необходимым, таким... правильным. И всё это время я сбегала от страха обрести что-то — потому что неизбежно боялась потерять это.       — Артур... — прошептала я, заглядывая в стальные глаза, погружаясь в них, утопая.       Нет, не стальные. Просто серые — хоть и потемневшие от страсти. На меня смотрела живая человеческая суть, и сейчас она была обнажена, свободна от своей стальной брони так же, как были свободны наши тела.       Я смотрела на него сквозь пелену слез. Я знала, что больше не буду бояться его стального духа — потому что только сию минуту я смогла разглядеть человеческую сторону по-настоящему.       — Артур... — повторила я и слегка погладила его по щеке, провела кончиками пальцев вдоль шрама.       Я хотела бы сказать ему многое. Очень многое. Но на самом деле, чтобы сказать это «многое», слов надо было не так уж и много... Почему же так трудно было просто произнести это вслух?..       «Мы с тобой похожи, девочка, — сказал потеплевший взгляд серых глаз, — Тебе тоже трудно...»       — Хочу... быть с тобой... одним целым, — с трудом прошептала я.       — О да, девочка. Я тоже хочу этого, — серьезно ответил Мэксон. Прижал меня к себе и развернулся вместе со мной, вдавив в матрас. На миг замер, глядя мне в глаза, — Сейчас. И всегда.       — И всегда, — выдохнула я, принимая на себя тяжесть его тела. Сливаясь с ним.       И изнемогая, умирая от осознания мучительности всего этого...       Мое тело едва не сгорало заживо в том расплавленном хаосе, который царил внутри меня. Повсюду. В который я стремительно падала, чтобы раз за разом распадаться на миллион осколков — и я сама отчаянно, неистово жаждала потерять в том хаосе саму себя.       Мои чувства, мой разум — они тоже стремились к нему, к невыносимому жару этого мужчины. Отчаянно боялись его, но без него уже не могли. Как мотылек, раз испытав болезненный жар пламени, уже не может без него, обжигается, умирает от ужаса — но всё равно раз за разом возвращается в его жгучие объятия.       «Это начало новой жизни...» — сказал Нейт, перед тем, как захлопнулись двери криокамеры.       Это мучительное и тягостное понимание... это оно? Начало?       Начало новой жизни?