Начало

      — Твою мать... — выругалась я, оборачиваясь и протягивая руку к пилоту, — Стимпак, быстрее!       Пилот посмотрел на Мэксона.       — Шевелись, — неожиданно ровно сказал тот пилоту, возвышаясь надо мной и не делая попыток помочь. — А ты...       Я вскинула голову, бросив на него один-единственный взгляд. И не смогла понять, что за выражение было на лице старейшины. Слишком... странное. Чужое для него.       Слишком человеческое.       Я бы сказала, что он был сбит с толку... Если бы это было применимо к такому человеку, как старейшина Мэксон.       — Делай, что должна.       Неужели это можно было расценить как прикрытие? Прикрытие — синта?       Нет, некогда об этом думать. Потом.       Скользкими от крови руками я вытряхнула на землю содержимое аптечки, раскидала, пачкая кровью упаковки, и едва смогла удержать дрожащими пальцами заветный шприц, но стало немного спокойнее, когда тот опустел со знакомым шипением. Я секунду подумала, потом уколола еще один.       Данс глубоко вздохнул, приходя в себя. Зашевелился, пытаясь повернуться.       — Не двигайся, — когда я разорвала сразу несколько упаковок бинтов, руки уже не дрожали, как будто сами вспомнили, что надо делать. Прижала к ране несколько валиков, другим принялась бинтовать, стягивая так сильно, как только хватало сил. — Сейчас тебе будет лучше от стимуляторов, но тебя надо зашить, — говорила я и поражалась, насколько спокойно и по-деловому звучал мой голос, хотя минуту назад от вида такого количества крови меня саму едва не вырвало. — Я не знаю, что у тебя повреждено.       Муть в голове не рассеялась, а ясность в мыслях мне была бы очень и очень кстати...       — Старейшина Мэксон... — с расстановкой сказала я, поднимая голову, но глядя при этом в землю. Я пыталась подобрать слова и не знала, существуют ли такие, которые убедили бы его после всего, что я натворила. В тот момент это было безразлично, но посмотреть ему в глаза почему-то не могла себя заставить. Хотя почти физически почувствовала как меня коснулся его взгляд, — Я... прошу вас... выслушать меня. В последний раз. Клянусь, больше с моей стороны не последует ни одной просьбы...       В ответ я не услышала ничего, а потому подняла глаза — и мой взгляд будто разбился вдребезги о гранитный валун. Мэксон с непонятным выражением смотрел не на меня. На Данса. И я правда не могла понять, о чем он думает. О чем вообще мог думать этот человек.       Если он вообще был человеком.       Удивляло ли его ранение Данса? Так ранения бывали и раньше... Не думал же он, что когда выяснилась синтетическая природа Данса, после ранений из него бы стали сыпаться шестеренки?       — Пожалуйста, старейшина, разрешите мне сейчас уйти, — я с трудом могла сообразить, что говорю, стараясь лишь, чтобы мой голос не дрожал и не звучал слишком жалобно. — Я готова понести любое наказание за неповиновение. Но... прошу вас. Не сейчас. — я указала на Данса, который хоть и пришел в себя, но не вмешивался. Он поднялся, насколько ему это было возможно, и полусидел на земле, привалившись здоровым плечом к уцелевшему куску стены. Только изредка невозмутимо посматривал на нас, словно этот разговор его совершенно не касался. И не о нем была речь, и не с ним всё это произошло.       И даже было непонятно — то ли это его обычная невозмутимость, то ли невозмутимость от двойной дозы стимулятора.       Он дышал тяжело, и при каждом вдохе мне резали слух булькающие хрипы, которые я слышала, даже не приближаясь к нему.       Мэксон снова ничего не ответил.       — Артур... — прошептала я так тихо, что сама едва слышала себя. –Я клянусь, я больше никогда ни о чем тебя не попрошу.       Его глаза метнулись ко мне. Багровый блик в них сверкнул раскаленной сталью, на миг ослепив меня. Мэксон снял перчатку и коснулся кончиками пальцев моего лица, взял за подбородок. Натянутой тетивой прозвучало пение тонкой вибрации, отдалось внутри, разбежалось нетерпеливой рябью... и я, невольно ахнув, схватила его запястье, оставив на нем кровавый отпечаток.       — О нет, я думаю, попросишь... — чуть наклонившись ко мне, прошептал он. — Ещё как попросишь... — и его раскаленный шепот обжег меня до самой глубины души. Мне не надо было заглядывать в его расширенные зрачки, чтобы понять — он чувствовал то же самое, ту же необъяснимую тонкую трель, пронизывающую сладкой дрожью до самой сути. Мне не нужно было смотреть ему в глаза — я это знала, о, как же хорошо я это знала!.. Мэксон выпрямился, спросил уже в полный голос, — Знаешь, что делать дальше?       — Да, — твердо ответила я. — Спасибо...       Старейшина смерил меня напоследок еще одним странным взглядом. После чего развернулся и молча пошел к винтокрылу.       Нельзя думать. Нельзя. Нельзя...       Я собрала с земли то, что высыпалось из аптечки, кое-как рассовала по карманам, потом перекинула руку Данса через плечо, уперлась ногой и рванула его вверх, отчего он что-то невнятно пробормотал и зашипел сквозь зубы — что именно, я не услышала, потому что всё потонуло в звуке двигателя и раскручивающихся лопастей. Необходимость что-то делать меня даже радовала — пусть даже необходимость тащить на себе человека в полтора раза тяжелее меня. Это лишало мыслей.       — Я спросил, что ты намерена делать? — услышала я над ухом. Моим манипуляциям Данс, впрочем, не сопротивлялся, даже помогал, когда я, принимая на себя его тяжесть, волокла его вдоль полуразрушенных зданий. Пот градом катился у меня по лицу, рубашка прилипла к спине и, видимо, от пота же стало саднить рану на плече.       Я ответила не сразу — вначале привалила его к стене, одновременно прислушиваясь. Ночь в Содружестве — вещь опасная, а ночь в этом районе — еще опаснее. Но все было тихо, насколько «тихо» применимо в вечному скрежету металлических остовов-трупов зданий. До моего слуха не доносились другие, гораздо более опасные звуки — присутствия людей, например. Или еще хуже — тех, кто людьми уже не является. И отсутствие таких звуков радовало.       Рукавом я вытерла пот, не переставая оглядывать темные углы. Взглянула на Данса. Он сосредоточенно смотрел прямо перед собой, его лицо не кривилось от боли. И я понимала, что сейчас творится у него в голове — он всего лишь пытался держаться. Не потерять сознания. Не создать мне лишних проблем.       Хоть кто-то из нас делал это — не создавал проблем.       Темнота — это хорошо. С одной стороны. С другой — она так же хорошо скрывает и возможную опасность от нас...       — Тебя надо слегка заштопать, — ответила я, отдуваясь. — Это ты пока такой... живчик. Потому что на стимуляторах.       — И где же... — он с булькающим хрипом вдохнул, закашлял и сплюнул кровь.       Я вытащила из кармана еще один стимулятор, взяла руку Данса и выпустила в нее содержимое шприца, потом перекинула эту же руку себе через плечо. Некогда было отдыхать, и дело заключалось даже не столько в его ранении, сколько в нашем путешествии. Почти без оружия, без боеприпасов, с раненым... в подобном районе... ночью...       Я подвинулась ближе к стене. Хорошая вещь — стимпак. Не надо думать о том, куда и когда колоть. Всё само попадает, куда надо. При бледном свете луны я видела, что Дансу на лицо вернулся румянец, он вовсе не выглядит как потерявший изрядное количество крови. Даже хрипы стали немного тише.       С другой стороны я прекрасно понимала, что это заслуга исключительно стимуляторов. Как только их действие прекратится...       — Сам, поди, уже догадался... Тут есть недалеко кое-кто, — я остановилась, перехватила его удобнее и, видимо, слишком сильно встряхнула, потому что Данс издал тихий стон сквозь сжатые губы. — Один весьма очаровательный гуль, который...       — ...который всегда рад видеть тебя, детка, — Хэнкок доброжелательно смотрел на меня сквозь голубоватый сигаретный дым. — Даже когда ты притаскиваешь ко мне всякое... — гуль, склонив голову набок, осмотрел Данса, — всякое... — он помолчал. — мда... Кстати, ты мне совершенно не помешала, — насмешливо заметил он. — Ну, это если бы ты спросила... — и он деликатно шлепнул по круглой заднице полуодетую девицу, что сидела у него на коленях. — Но ты же не спросила.       Он, казалось, вовсе не удивился, когда я заявилась к нему, да еще и, скажем так, не одна.       Фаренгейт не торопясь затушила сигарету, отлепилась от стены и флегматично приняла у меня мою ношу. Молча. Словно ей каждый день вручали раненых.       Впрочем... Если учесть, что это был за район, может, так оно и было.       А я плюхнулась на диван напротив Хэнкока, только теперь ощутив, как дико саднило пораненное плечо и ныли, казалось, даже те мышцы, о существовании которых я и не знала.       — Извини, — буркнула я, когда девица, недовольно хмыкнув, упорхнула. — Зачем это? — спросила я, оборачиваясь к Фаренгейт, когда справа от меня знакомо прошипел стимулятор.       — Чтобы не свалился ненароком, — пояснила она, скручивая пробку с бутылки водки. Она усадила его на стул лицом к спинке, надавила на шею, заставив прижаться грудью к металлической перекладине. — Держись, — и перевернула бутылку прямо над повязкой.       Данс сдавленно застонал, прикусил кулак.       — Чтобы не свалился, — задумчиво улыбаясь, повторил гуль, — Это можно... У меня есть неплохое... обезболивающее.       — Давай, — меланхолично сказала Фаренгейт, облила водкой нож и разрезала повязку, сорвала ее, отчего по спине Данса обильно побежали красные ручейки. Посмотрела на бутылку и отхлебнула прямо из горлышка, — Дальше будет хуже.       — Не надо... обезболивающего, — вклинился Данс. Его голос был искажен болью, даже хрипы усилились, но неприязнь никуда не делась. Ну хотя бы не сопротивлялся...       — Угу, — Хэнкок поднялся, обошел Данса, оглядывая его своим насмешливо-доброжелательным взглядом. Он ненадолго вышел и почти сразу вернулся, — Я вот тут положу, — лукаво улыбнулся он, и пластиковый корпус шприца стукнул о поверхность стола, — И даже посмотрю, надолго ли тебя хватит. А тебе... — Хэнкок сел рядом со мной и, глядя на меня своими глубокими глазами гуля, сделал приглашающий жест, похлопав себя по колену. — Тебе надо расслабиться, детка, — мягко сказал он. — Иди ко мне.       — Только тронь ее, гуль, — глухо проговорил Данс.       Хэнкок усмехнулся, но всё же от меня немного отодвинулся. Радиация, превращая человека в гуля, меняла, надо полагать, и структуру его лицевых мышц — мимика у гулей была такова, что им сложно было выражать чувства ею.       — Ревнуешь что ли? — насмешливо спросил он, чуть повернув к нему голову. — Слушай, — вдруг сказал он мне, — По-моему, тебе надо помыться. И переодеться.       Я еле заставила себя оторвать голову от спинки дивана. Все эти передвижения по комнате, негромкие препирательства почти усыпили меня, и я наблюдала за ними как сквозь воду. Я устала, хотелось спать, да я уже почти засыпала под монотонный шум происходящего вокруг меня. И когда гуль обратился ко мне, я не сразу поняла.       — Помыться? — сонно и несчастно переспросила я, мысль о холодной воде едва не повергла меня в депрессию.       — Ну да, — протянул Хэнкок, весьма фривольно закидывая руку мне за голову. — Не сочти за грубость... но ты пачкаешь кровью диван. И воняешь. И если тебя спасет горячая ванна...       — Горячая... О, я тебя люблю, Хэнкок! — я обняла его за шею и расцеловала. Сонливость моментально испарилась, и я вскочила с дивана. Горячая ванна — это же нечто такое, о чем нельзя было даже мечтать!..       — Я могу потереть тебе спинку, — с вкрадчиво-мягкой усмешкой предложил он, ненавязчиво обнимая меня.       — Спина выше, Хэнкок, — улыбнулась я, выбираясь из его рук. — Спасибо, я справлюсь.       Оглянулась на Данса — то, что оттуда вдруг перестали исходить какие-либо звуки, меня немного обеспокоило. Он смирно сидел, уронив голову на согнутую руку, ровно и глубоко дышал. Фаренгейт невозмутимо занималась делом, и в побитую миску, где уже лежала разрезанная окровавленная повязка, методично падали куски обугленной кожи.       Туда же упал и пустой шприц.       — Не, ну а кто его ловить будет, когда он от боли свалится, а? Мне тут лишний героизм ни к чему, — заметила Фаренгейт, поймав мой взгляд. — Мне вот больше заняться нечем, — беззлобно проворчала она, не прекращая копаться в ране. — Легкое задето, но немного. Что смогу, зашью, остальное уж — как получится... Странно, что он еще так долго держался, как будто не человек, а... Хмм...       — Правда, что ли? — с любопытством спросил Хэнкок, обходя Данса и разглядывая его так, словно видел впервые. — Неужели синт? — он остановился и задумался, поглаживая подбородок, — А если он и правда синт? А... — Хэнкок заглянул мне в лицо и внезапно расхохотался, — Да ладно... Это правда, а? Значит, правда? — и он согнулся в новом приступе хохота. — Братство Стали... Синт... Ой, я не могу!.. Синт, он синт — ты можешь в это поверить? — и он снова расхохотался.       — Ну продержался, ну и что? — деланно равнодушно спросила я. Что ж, Институт не зря создавал синтов в надежде на «возрождение». Они гораздо более живучие, чем люди, менее подвержены радиации и последствиям травм. Может, Данса это и спасло, в конце концов...       — Синт, — флегматично протянула Фаренгейт. Одним точным движением она вставила в иглу нить, протянула ее, — Я и раньше его видела и что-то мне казалось, что с ним не так... Теперь вижу.       — Ты ей верь, — посоветовал Хэнкок, всё так же посмеиваясь. — У нее глаз наметанный... А на тебя могу и обидеться. Ты, поди, знала, а мне не сказала, а?.. Ну ты подумай только, какова история, а? Синт — в Братстве Стали... Подземка теперь так шутит? А раньше их из Содружества только вывозили... Но чтобы в Братство Стали отправить — это уже... это чтоб такое придумать, я не знаю, чем надо обдолбаться.       — Прекрати, Хэнкок, — устало сказала я. — Хоть ты не начинай параноить. Подземка ни при чем. Он не знал, что он синт, пока ему самому об этом Братство не сообщило.       — А вот это уже интересно, — откликнулся он, усаживаясь обратно на диван и метнув на меня серьезный пронзительный взгляд, в котором не было и намека на прежнюю усмешку. Щелкнул зажигалкой, закуривая, — Ты не хочешь мне рассказать, как это вдруг так получилось, что ты забрела ко мне... хм... с визитом? — он медленно затянулся, выпустил дым и взглянул на меня сквозь сизые кольца, — Что-то мне думается, что всё это как-то связано...       Я потерла глаза.       — Я расскажу. Только, может, сначала ванна?       Позже, когда я сидела в кресле, уютно поджав ноги, и слушала дыхание спящего Данса, в мутное окно робко стали пробиваться солнечные лучи, ложились неровными полосами на дощатый пол. Я покачала в руках бокал с бурбоном и посмотрела на них сквозь золотистую жидкость. Горячая ванна — это было прекрасно, а бурбон после ванны — просто божественно.       Новую одежду мне дала Фаренгейт. Уж не знаю, кому она принадлежала раньше, но мне рубашка оказалась неприятно велика в груди, а джинсы явно были свободны в бедрах. Как-то не к месту вспомнилась девица, что сидела на коленях у Хэнкока... У меня тоже когда-то были такие же плавные формы... Женские. За последние полгода мое тело стало худым и жилистым, и несомненно сейчас оно было лучше приспособлено к моему образу жизни. Но всё же... неприятно было именно сегодня обнаружить утрату еще одного признака моего довоенного мира.       Странно, что я задумалась об этом сейчас.       — Занятную историю ты мне поведала... — задумчиво проговорил Хэнкок, помолчал. — Мир катится ко всем чертям... — сказал он наконец, и я, подняв бокал повыше, попыталась рассмотреть его силуэт сквозь бурбон. — И мы катимся вместе с ним.       — Мир скатился туда еще двести лет назад.       Гуль окинул меня своим глубоким топким взглядом. Странные все же глаза у гулей... В них утонуть можно.       — Тогда мир просто стал другим — но, может, это просто мое мнение... мнение фрика, — глухо усмехнулся он и вольготно раскинулся на диване, положив ноги на край стола. — Теперь же... Теперь все иначе. Институт... Братство... Подземка... И ладно бы только они. То, что происходит у них, меня не интересует. Пусть грызутся, сколько их душе угодно... — покопался в кармане, извлек сигарету, — Другое мне не нравится. — огонек зажигалки на миг осветил его лицо, — Эта их забота о нас, сирых и убогих...       По комнате поплыл сладковатый дым. Я поморщилась.       — Что ты куришь?       — О, это? Божественный дар радиации... Двести лет назад, думаю, такого здесь не росло, — улыбнулся он, выпуская дым в мою сторону, — прекрасное средство, чтобы расслабиться. То, что тебе надо, детка.       — Хэнкок... — укоризненно сказала я, — Мы об этом уже говорили.       — Угу, — согласился он. Затянулся с видимым удовольствием, откинувшись на спинку дивана, выпустил дым ровными кольцами, задумчиво посмотрел, как они уплывают к потолку. — Вот в этом и состоит различие между нами.       — Мм?       — Институт. Братство. Подземка... И мы. Остальные, — он поднял голову и устремил на меня серьезный взгляд, — Я не настаиваю и не пытаюсь насильно навязать тебе то, что я считаю правильным... А они... Они уверены, что мы сами не сможем решать за себя, мы способны только принимать их бесконечные выкидыши «заботы» как манну небесную. Если мы не согласны быть облагодетельствованы, то нас просто молча убирают... Разве нет?       Я не ответила, помешивая бурбон в бокале. Кресло уютно обнимало меня, согревало и дарило свою заботу, далекую от той, о которой говорил Хэнкок... Но спать уже не хотелось. Словно и в моей голове наступил рассвет, осветив вялые мысли.       Всё правильно говорил мой драгоценный гуль. Что я могла добавить?       — Напрямую нас пока не трогают. Реально — только небольшие эксцессы с... хм... обнаруженными синтами. И всё. Прямых атак не было, да и вряд ли будут.       — Почему ты так думаешь? — я проследила за тем, как лениво шевелился сизый дым в лучах утреннего солнца. — Не знаю насчет синтов, но... Вы — неплохая мишень для Братства.       — Мы умеем исчезать, детка. У нас есть такая черта, — улыбнулся Хэнкок и указал на дым, — Мы вот как это... Сейчас есть, а потом раз — и нет. Нам приходится.       — Ты шутишь?       — Нисколько, — ответил он, улыбнувшись еще шире. — Если понадобиться исчезнуть, только попроси. В Добрососедстве одному человеку можно исчезнуть так, что не найдет никто. Если очень постараться, то никто не будет и искать... Скажем, если в ближайшей канаве всплывет твой «труп».       — Учту, — я не могла не улыбнуться в ответ на такое щедрое предложение. — Но все сразу для Братства вы не исчезнете.       — Если надо будет, то легко... Но нам проще не попадаться им на глаза. Это действительно несложно. Мы не переходили им дорогу так, как Подземка... До сих пор не понимаю, зачем они это делают.       — Кто?       — Подземка. Зачем они распространяют синтов среди нас? — он махнул сигаретой в сторону Данса.       — Они не распространяют. Они спасают их, — поправила я его.       — Одно и то же действие можно назвать по-разному. — Хэнкок поднялся и подлил в мой бокал бурбона. — Я не удивлюсь, если выясниться, что вся эта контора — еще один выкидыш Института.       Я задрала голову, вскинула на него глаза.       — О, а вот такого я еще не слышала.       Хэнкок отошел, развалился на диване, положил ноги на стол, критически оглядел сапоги. И только тогда не спеша ответил:       — Ну конечно, — глубокий взгляд устремился ко мне поверх носков сапог, — Кто еще скажет тебе что-то полезное, если не я?       Я улыбнулась.       — Ты такая очаровашка, Хэнкок.       — Еще бы... — серьезно согласился он. — Если твой синтетический приятель тебе наскучит, то я буду рад развлечь тебя... Или вылечить твое разбитое сердце.       — Я учту, — ответила я, не желая больше препираться. Такое предложение следовало уже далеко не в первый раз, но я неизменно отшучивалась. Ну и я не могла понять, когда сам Хэнкок говорит серьезно, а когда шутит. Интересно, мог ли понять он сам?       — С твоим приятелем, — Хэнкок кивнул на спящего Данса, — вообще занятно вышло. Не над каждым судьба так сможет потешиться...       — По-моему, он до конца так и не осознал, что он... ну... не человек.       Он пожал плечами, снова откинулся на спинку дивана. Затянулся.       — Если сможет выжить, то, — сизые кольца дыма поплыли в мою сторону, медленно расползаясь в воздухе, — у него будет такой шанс. Осознать...       «Что бы я к тебе не чувствовал, а это не изменит моей природы... Я — синт. Я — не человек. Я... могу... быть для тебя опасен...»       Шанс, значит... Он уже сам отказался от этого шанса, мрачно подумала я, но ничего не сказала вслух.       — Тебе самой не кажется,— продолжил между тем гуль без всякого перехода, — что, дай синтам свободу, они рано или поздно посчитают, что могут принимать самостоятельные решения? Человечество уже показало, на что способно... Двести десять лет назад — ярчайший был пример...       Я кивнула, уже примерно понимая, куда он клонит.       — А если дать им свободу, — продолжил он, — то в конце концов они могут решить, что справятся лучше людей. Стало быть, люди им просто перестанут быть нужны. Не это ли приведет к массовому истреблению еще раз? Только теперь уже людей?       — Никогда не думала, что тебя настолько заботит судьба Содружества.       Хэнкок пожал плечами.       — Да можно и так сказать. Заботит... Братство Стали тоже заботит. Но по-другому. Мне интересна отдельная личность. Им — человечество в целом. Это само по себе неплохо... Но если так, то получается, что можно жертвовать отдельными личностями сколько угодно.       — Сколько угодно... — шепотом повторила я.       — Было время, когда здесь существовал только один разумный вид. И ничего хорошего из этого не вышло... Что уж говорить про наше время? Кроме людей есть еще мы... есть синты... супермутанты... Несколько разумных видов не смогут существовать мирно, тем более таких похожих друг на друга по образу мыслей. Если уж и один вид не смог примириться с самим собой... — он не договорил, помолчал секунду, задумчиво вертя в пальцах сигарету, — Что же касается Братства... Иногда кажется, что они уничтожают синтов просто из страха.       — Страха? Это тоже что-то новое.       — Всегда пожалуйста, — сделал широкий жест Хэнкок и радушно улыбнулся. — Уничтожают из страха, — повторил он, — Потому что синты, — он затушил сигарету и кивнул на Данса, — по крайней мере такие... Третье поколение, так? Так вот, они слишком похожи на людей — а все, что похоже на людей, но людьми не является, — он выделил голосом последние слова, — всё это вызывает логичное желание такую вещь уничтожить. Я называю это страхом... Откуда бы не взялись все плоды радиации, но мы — часть этого мира, хотят они того или нет. Благо для человечества? Это всего лишь стремление избавить мир от одного из лишних видов. Институт, думаю, еще не показал, на что способен. Это... серьезный противник. Они, значит, ждут, когда человечество вымрет? Не думаю, что они будут ждать слишком долго. Попытаются этот процесс ускорить скорее всего. Братство... Хм, Братство. Эти, думается мне, пойдут до конца, даже если после себя не оставят на Пустоши камня на камне.       «Играя в бога, Институт осквернил святость человеческой жизни...»       Когда старейшина Мэксон говорил эти слова — неужели они были продиктованы страхом? Страхом перед творениями Института? Перед теми ресурсами и технологиями, которыми они располагают?       Или это была ревность к роли бога в этом мире? Решать судьбу людей за них самих...       А почему бы и нет, в конце концов. Почему бы и нет... Я уже воочию увидела и даже почти испытала на себе то, как может решаться судьба отдельного человека — и отнюдь не им самим.       А я? Не попыталась ли и я тоже примерить на себя роль бога в этой игре на три фронта?       — Есть еще Подземка... Эти, я думаю, опаснее всех.       — Вот как? Чем же?       Хэнкок неопределенно повел рукой в воздухе.       — Они не пытаются менять что-то открыто. Они... как вирус. Да хотя бы для твоего Братства. Они не смогут атаковать его в лоб, но смогут рано или поздно разрушить его изнутри... Я не знаю, как, — он усмехнулся своим глуховатым смехом, — Они не делятся, знаешь ли, со мной своими планами. Но на месте Братства стоило бы заняться Подземкой прежде всего.       Я откинула голову на уютный мягкий подголовник кресла. Думать об этом надоело. Очень, очень, очень надоело...       Вот они — слова еще одного лидера. Конечно же, Хэнкок был прав. Кем бы он ни был — а он тоже мыслил теми же огромными категориями, доступными только тому, за кем идут, не задавая вопросов.       Как Мэксон.       Почему мне не приходило это в голову раньше? Опасность, состоящая не только в полной ликвидации Подземки... Почему я не подумала о том, что такие же планы могут быть и у самой Подземки в отношении Братства?       Хэнкок был прав.       Опасность для Братства состояла в том, что они просто не умеют действовать скрытно, по-крысиному. И не будут ждать такого в отношении себя.       Я устала думать. Думать...       — Ты устала, детка? Почему бы тебе не прилечь? — вдруг спросил Хэнкок своим приятно-вкрадчивым полушепотом.       Я посмотрела на Данса. День давно наступил, но в темный угол, где стояла кровать, солнечные лучи не могли дотянуться. Он спал, не двигаясь, и если бы не ровное дыхание, было бы сложно определить, жив ли он.       — За него не беспокойся, — сказал Хэнкок, проследив за моим взглядом. — Он будет спать долго. Может быть, — подумав, добавил он, — очень долго.       — Пусть... Фаренгейт влила в него столько...       — ...обезболивающего, детка, — насмешливо подсказал он. — Называй это обезболивающим. Всё будет хорошо, не переживай... Тебе лучше отдохнуть.       Отдохнуть? Это уже даже звучит смешно.       — Мне... надо идти.       Тяжелая мощь стали, её давящий ореол оживились, прихлынув откуда-то изнутри, узрели меня холодными серыми глазами, сжали горло жесткими пальцами. Словно натянулась невидимая цепь.       — Ты уверена? — спросил Хэнкок, проницательно глядя на меня. — Не будет ли тебе здесь... хм... безопаснее?       Будет, подумала я, конечно же будет! Но вслух я сказал совсем другое.       — Надо вернуться. Я обещала.       Гуль поднялся с дивана, подошел ко мне вплотную. Наклонился и оперся руками о подголовник по обе стороны от моей головы.       — Тогда иди. — серьезно сказал он, и темные глаза-омуты смутно блеснули, — Просто помни о том, что я тебе сказал... Исчезнуть можно в любой момент.       — Я учту, Хэнкок... Я учту.       В кармане лежала дымовая сигнальная шашка — еще один полезный трофей, полученный от пилота Братства вместе с аптечкой. И вместе с изрядным запасом патронов, полученных от Хэнкока. Но использовать шашку я не торопилась — я могла бы объяснить себе это чем угодно, но все равно рано или поздно пришлось бы взглянуть правде в глаза.       Я всего лишь тянула время.       Я не понимала сама себя — и не понимала до такой степени, что даже хотелось разозлиться. Но я не знала, на кого, а на себя злиться я уже устала.       Перед тем как уйти, я присела на край кровати, посмотрела на спящего Данса. У него под глазами залегли тени, вернулась бледность — действие стимулятора закончилось, однако новая повязка была чистой, крови на ней не было видно. Фаренгейт неплохо постаралась, зашивая его.       Я провела ладонью по заросшей щетиной щеке Данса, погладила. Он пошевелился, приоткрыл мутные глаза.       — Нора... — он прищурился, пытаясь сфокусировать на мне взгляд.       — Спи. Мне нужно... нужно уйти. А тебе придется здесь провести какое-то время.       Данс прикрыл глаза, накрыл мою руку ладонью, теснее прижимая ее к своей щеке. И ощущение колючей щетины под моими пальцами вдруг отдалось куда-то в затылок запоздалым липким шлепком паники, страха, вины — это ведь... это из-за меня... Из-за меня он сейчас вынужден находится здесь. В таком состоянии. И он тоже это знает.       — Знаю, — тихо сказал он.       — Данс... — я запнулась. — Прости меня.       Он кивнул, не открывая глаз и не отпуская моей руки.       — Я на тебя и не злился... Но ты просто скажи это еще раз, когда будет нужно. Когда придет время. Не мне... — янтарно-карие глаза распахнулись, с трудом сфокусировались на мне, — Ему.       Я вздохнула, почти всхлипнула.       — За что ты так... со мной? С собой?.. С... нами? Данс... Мне иногда кажется, что ты просто ничего не чувствуешь.       — Мои чувства не имеют значения, — твердо сказал он, и в его голосе надорванной струной прозвучала боль. — Ты — будущее Братства, помни об этом... Иди, солдат. Делай, что должна.       «Делай, что должна».       Рукоять револьвера уверенно грела руку, карман приятно оттягивали патроны. Неплохая компания. С такой можно пройти много... Очень много. И долго. Я пробиралась вдоль того, что осталось от зданий, стараясь держаться в тени. Я не торопилась, оправдывая это тем, что шуметь в таком районе было бы неразумно.       На самом деле я всего лишь тянула время.       Просто и примитивно.       С наступлением сумерек стало пробирать холодом: все же рубашка и джинсы — это не форма Братства... Я взглянула на карту, поморщилась. Целых мостов осталось всего пара штук, и те — в такой дали от меня, что невольно приходилось задуматься о том, где провести эту ночь.       Проводить ночь вот так, налегке, да еще здесь... Или бежать всю ночь. Просто потому что другого выхода не было — либо я замерзну, либо меня съедят. Хотя, возможно, что и то, и другое сразу. Был еще вариант перебраться через реку вплавь — но по понятной причине он отпал.       Я достала из кармана дымовую шашку, повертела в руках.       Усталости не было. Бывает, что наступает такое состояние, когда тело словно каменеет, перестает реагировать на утомление, боль... Это бывает от усталости — но самой усталости в такие моменты уже не бывает.       Холодно... Я поднялась на средний уровень палубы Придвена, отчего-то только теперь обратив внимание на то, как здесь было холодно. А в форме этого просто не замечаешь...       «Делай, что должна».       Скриптор при моем появлении поднял голову, посмотрел на меня.       — Hail, паладин.       И вроде бы ничего особенного в этом не было. Но тот короткий вороватый взгляд, который туманной вспышкой метнулся в сторону каюты Мэксона... Этот взгляд мне не понравился.       Всего лишь не понравился.       Может, раньше меня бы это смутило — раньше, два дня назад... Но не теперь. То, что на Придвене, возможно, уже знают обо мне и... о нем, меня не удивило, не расстроило, не разозлило...       Ничего.       Может, это тоже было от усталости.       А может, дело было в другом. Что-то сдвинулось и поплыло весенним ледоходом... Медленно, но неотвратимо. Сопротивляйся или нет — безразлично. Течение закрутит тебя, захлестнет, опрокинет и снесет туда, куда надо именно ему.       «Чувства не имеют значения».       А что имеет? Что имеет значение, а, Данс?       Я взялась за ручку двери, повернула — и на миг меня удивило, что мои движения такие медленные, заторможенные... Как через воду. Мне не надо было знать, что Мэксон у себя — необъяснимым мистическим эфиром стальная мощь сквозь пространство простирала ко мне свои тяжелые руки, сжимала в них цепи, опутавшие меня, неумолимо тянула к себе.       Я закрыла дверь за собой.       Мэксон сидел в кресле и просматривал какой-то чертеж, но после того, как дверь негромко хлопнула, он поднял на меня глаза. Неторопливо отложил чертеж, откинулся на спинку. Молча — но словно сам воздух взвизгнул, исказился, когда в тесном пространстве каюты заметались и запульсировали невидимые сполохи.       Холодная сталь в его глазах замерцала ледяными бликами, поплыла по краям, оттаивая, взламывая лед целыми кусками — открывая под ним черную стылую бездну... Мэксон оперся левой рукой о подлокотник. Как если бы он чего-то ждал. Я должна была сказать... сказать... Все уставные слова куда-то делись, словно их и не было никогда. И почему-то мне казалось, что он их и не ждал. Или ждал — но не их. И видела ли я в нем тогда старшего по званию?       Я не могла признаться себе... Не могла. Это было бы неправильно — признать, что я в тот момент видела в нем не старейшину Братства Стали.       Мужчину.       Его форма была распахнута на груди, и когда он пошевелился, пряжки расстегнутого воротника металлически звякнули. И этот тихий звук почти оглушил меня. Безжалостная аура колосса, исходящая от Мэксона, давила, лишала дыхания, растаптывала волю. Моё дыхание сбивалось в тугой комок где-то в горле, воздух неохотно вливался в грудь мелкими-мелкими вдохами, и сердце билось так же мелко и часто, как испуганная птичка.       Его взгляд медленно и лениво скользил по мне вверх и вниз. Его воля словно наматывала на кулак цепь, подтягивая меня ближе и ближе. И когда я приблизилась к нему почти вплотную, Мэксон поднялся, неторопливо и медленно, с ленивой грацией хищника. Я невольно качнулась назад — изнемогая и почти умирая под тяжестью стальной мощи, и от этой тяжести на глазах выступали слезы.       Его глаза сверкнули, но он не сделал попытки прикоснуться ко мне.       Просто ждал.       И я не знала, зачем он это делает. Чего ждет.       — Артур... Помоги мне... — прошептала я, понятия не имея, какой помощи прошу.       — Нет, девочка, — ответил он, не сводя с меня глаз, и вожделение делало его голос низким и глубоким. — Сама... Покажи мне сама, чего ты хочешь.       — Я... я не... не знаю... — я опустила голову, не в силах выносить его взгляд. — Я... я боюсь.       — Я знаю.       Он поднял меня на руки, усадил к себе на колени. И я с готовностью прижалась к его груди, вжалась в него, стремясь обвиться вокруг него еще плотнее.       «Тепло, тепло, тепло», — пением натянутой тетивы зазвенела тонкая вибрация. Нос защекотал запах его кожи, напоминая о том, что уже было — здесь же, в этой же каюте... Обещая...       Не этого ли я хотела?       — Ты сбегаешь от меня, потому что боишься, — Мэксон не спрашивал. Его пальцы зарылись в мои волосы, поглаживали затылок. — И ради этого ты согласна подвергнуть опасности себя и... тех, кто тебе дорог. — Он поднял мою голову за подбородок. — Ты смелый и отчаянный боец, ты лезешь под пули, не задумываясь, можешь нарушить приказ, пойти против инструкций... А сейчас — боишься. Скажи мне, чего?       Я качнула головой, насколько это позволяли его пальцы, что придерживали мой подбородок. Мэксон откинулся на спинку кресла, и я почти лежала на нем, опираясь ладонями ему в грудь. Он наклонил голову, и его губы коснулись моих — легко, почти незаметно. И еще раз. И снова. Вибрация от этих прикосновений дразнила, отдаваясь внутрь, заставляла мышцы напрягаться и сладко ныть в предчувствии...       — Артур... — я потянулась к нему. Знакомое томление, нетерпение заставили выгнуться, сжать пальцы, сминая его форму.       — Скажи мне. — он немного отодвинул меня.       — Я не знаю. Я не хочу знать.       — Этого хочу я. Хочу, чтобы ты знала, — Мэксон слегка прижал меня к себе свободной рукой, и я поневоле перестала возиться.       Он прав, черт возьми... Что ни говори. Не хотелось думать об этом. Вообще больше не хотелось думать никогда в жизни... Я здесь, у него на коленях — неужели непонятно, чем всё это закончится? С той самой первой случайной ночи я исподволь была уверена, что продолжение будет. Это было неизбежно — и не стоял вопрос «если», стоял вопрос «когда».       Не этого ли я так отчаянно боялась и пыталась избежать?       Всё мое существо восставало против этого — не может быть, не бывает такого... того, что происходит между нами! Это просто физическое влечение — но оно не может быть настолько сильным! Настолько сводящим с ума!..       — Себя... — прошептала я, опуская голову, и уткнулась ему в шею. — Боялась себя. Я... хотела тебя. Я боялась... этого.       — Ты умница, девочка... — он заставил меня поднять лицо, легко прикоснулся к моим губам большим пальцем, — Скажи это еще раз... Скажи, что хочешь меня.       — Я хочу тебя...       — Артур, — подсказал Мэксон, напряженно улыбнувшись одними уголками губ.       — Я хочу тебя, Артур... — прошептала я, закрывая глаза. Я не могла больше видеть это — его глаза, их стальной блеск, их давящую силу. Его необъяснимую власть надо мной, которая сжигала дотла мою волю.       Я не могла ему сопротивляться.       Я ненавидела его за это.       И себя тоже — и стремилась разорвать эту холодную удушающую цепь, в которую заключало меня его желание. Мое желание... Но мысль едва успела оформиться, как я тут же поняла со стыдом и отчаянием, что не буду этого делать — не буду разбивать баюкающие меня стальные оковы, даже если смогу... Видел ли он сам свою власть надо мной?       — Хорошо, девочка... Очень хорошо... — одобрительно звучал негромкий низкий голос, когда Мэксон расстегивал мою рубашку, и я помогала ему снять ее с меня.       Я уже согрелась в его объятиях, но когда горячая ладонь накрыла мою грудь, по всему телу побежали мурашки. Другой рукой он повернул мою голову к себе, взяв за подбородок и не давая закрыть рот, когда его ненасытные губы приникли к моему рту, вынуждая, требуя принять его поцелуй. И я принимала — растворяясь в нем, в жесткой ласке его губ, в его запахе... погружаясь в сладкое небытие.       Мэксон, ненадолго оторвавшись от моих губ, отодвинул меня и стащил с меня джинсы. Он без видимых усилий приподнял меня за талию и развернул к себе лицом, усаживая меня обратно себе на колени и вынуждая широко развести бедра — я ахнула и невольно схватилась за его предплечья от неожиданного ощущения невесомости.       О, какой же он сильный... И подавляющая мощь, что темной водой смыкалась над моей головой, в тот момент уже не была холодной — его сила по-прежнему давила своей тяжестью и пронизывала меня до самой сути, оглаживая жесткой стальной лаской, но она словно согрелась от меня, так же как и я согревалась от него.       Мэксон наклонил голову к моей груди, и я невольно изогнулась к нему. Я желала его ласк, моя кожа горела и изнывала от нетерпения почувствовать неповторимое прикосновение его бороды — и он щедро давал мне это. Я откинулась назад, отпираясь руками о его колени, выгнулась ему навстречу, и почти сходила с ума от ощущения жесткой кисти на моей коже, и его властных и жаждущих губ, что вбирали меня в себя. Руки Мэксона были, казалось, повсюду, со всех сторон, ласкали, неспешно скользили у меня меж бедер. Погружались в меня, беспрепятственно и бесстыдно. Уже не сдерживая стонов, я сжимала пальцы, вцепляясь в ткань его формы, невольно покачиваясь, приподнимаясь навстречу его рукам — мое тело само просило его, умоляло продолжать. Моё тело желало только одного — полного соединения с ним. Желало его, этого мужчину.       Тонкая поющая вибрация ликовала и расходилась по моему телу кругами на воде. Она лишала меня разума, побеждала его в противостоянии этому дикому всепоглощающему вожделению.       Желание. Его властные и жесткие ласки, что дарили мне удовольствие пополам с болью. Дикая животная страсть.       Только они сейчас окружали нас, заключали в свой плен.       И я не хотела, чтобы было что-то еще.       Мэксон все еще был в форме, расстегнутые металлические пряжки с позвякиванием задевали мою обнаженную кожу при каждом моем движении, царапали ее и холодили — и это заставляло меня упиваться своей беспомощностью, наполняло меня каким-то странным удовлетворением.       — Я хочу тебя, девочка, — судорожно выдохнул он. — Прими меня...       Он сжал мои бедра, приподнял — и я невольно зажмурилась, ожидая рывка... Но Мэксон вдруг замер, прижав меня к себе.       — Открой глаза, — сказал он и голос прервался от напряжения. — Смотри на меня.       Я сделала то, что он просил — и взгляд потемневших глаз сдавил меня, сковал стальными цепями, пригвоздил к себе.       — Вот так.... — и Мэксон, сжимая меня своими жесткими пальцами, начал медленно опускать, проникая в меня мощно и неторопливо. — Вот... так... — его неспешное и мучительно-медленное движение лишало меня последних рваных клочков благоразумия.       — Артур... — это простонала даже не я, а само мое нетерпение. Я завозилась, пытаясь слиться с ним полнее, вцепилась ему в плечи — мои ногти со скрипом пробороздили ткань формы.       — Не спеши, — прошептал он, не давая мне двигаться. — Не спеши, девочка... Нет, открой глаза.       Меня сотрясала крупная дрожь, я держалась вертикально только потому, что его руки стискивали меня жесткой стальной хваткой.       — Пожалуйста... — я словно со стороны услышала свой голос, переполненный рыданием от сладострастной муки. Мне на глаза навернулись слезы, побежали вниз, но я в тот момент даже не заметила этого, — Артур, пожалуйста, войди в меня... Пожалуйста...       Короткий сдавленный выдох опалил мою шею.       — Мне нравится, когда ты умоляешь меня.       Мэксон опустил меня еще немного. И я невольно выгнулась и забилась в его руках.       — Я... умоляю... — сорвавшимся от рыдания голосом простонала я. — Артур... О, ты мучаешь меня!       — Да, девочка... Я делаю именно это.       И он резко, одни ударом вонзился в мое тело.       Словно гигантский фейерверк взорвался внутри меня — я вскрикнула, вцепляясь в его плечи, вжалась в его тело.       И он продолжал вонзаться, и продолжал, и продолжал — пока у меня в голове не осталось ни одной мысли, и я сама не превратилась в трепещущий язык пламени. Резкие толчки отдавались у меня внутри взрывами острого наслаждения, такого невероятного, что мне казалось — еще один такой рывок и я умру, я не выдержу больше ни одного мига страсти этого мужчины! Но он продолжал — и я сама становилась его страстью, его диким вожделением.       Становясь самой сутью нашего единения.       Сгорая в огне безумия, в котором сгорал вместе со мной весь мир...       Когда у меня не осталось сил, я просто упала на него, уткнулась ему лицом в грудь, и лежала некоторое время, забравшись руками под его форму. Под пальцами я чувствовала горячую кожу, скользкую от испарины, щекой я чувствовала быстрое и напряженное биение его сердца, опаляющее меня тяжелое дыхание касалось моих волос. Мэксон взял меня на руки, без усилий поднялся вместе со мной и положил меня на матрас. Быстро и глухо прошуршала его форма, упала, тренькнув пряжками о металлический пол. И его тело мягко опустилось на меня, одарив восхитительным теплом кожи.       Мне казалось, что у меня не осталось даже тела, я превратилась в одни только ощущения, и любые прикосновения будоражили меня до самой сути, до такой глубины, которой я в себе не подозревала никогда.       А потом... Потом его ласки снова начали свой танец на моем теле.       Я застонала, всхлипнула, пытаясь протестовать — мне казалось, что больше я просто не выдержу... Но тонкая вибрация заглушила мои протесты прежде, чем они возникли, запела, заплакала счастливыми слезами, отдаваясь внутрь неслышной ни для кого музыкой.       Мэксон неожиданно остановился, приподнялся надо мной, глядя на меня непонятным, темным, мерцающим взглядом.       — Ты — целый мир, — неожиданно прошептал он, омыв меня мерцанием стальных бликов. — Мне никогда не узнать тебя... Не понять до конца.       Кажется, я что-то хотела ответить, но он не позволил — заставил замолчать поцелуем, проникая в мой рот глубоко и сильно, и я с бесстыдной, сладострастной беспомощностью принимала его поцелуй. Тяжесть его тела вдавила меня в матрас, он переплел свои пальцы с моими, мягко отвел мои руки мне за голову.       — Впусти меня.       Я обвила его ногами, с готовностью приподнимая бедра ему навстречу.       — О да... — выдохнул он, — Да, девочка... Это то, что я хочу... Всегда хотел... — шептал он, снова вовлекая меня в свой ритм.       Время остановилось, замерло, застыло... Пространство — сам воздух вокруг нас стал тягучим и скользким, как шелк, он обволакивал, окутывал, обещая не выпускать никогда из своих бесконечных объятий, и он, казалось, тоже пульсировал и покачивался в том же ритме, что и наши тела. Не осталось ничего — только всеобъемлющая несокрушимая стальная мощь, чьей тяжелой силе я отдавалась целиком, без остатка. Мощь билась тяжким прибоем, увлекала нас обоих в свой водоворот — чтобы потом, взметнув над всем миром, выбросить на берег.       Обоих. Тяжело дышащих, исступленно цеплявшихся друг за друга, ошеломленных...       Я лежала, прижавшись к нему, и мое дыхание постепенно успокаивалось. Под своими руками я чувствовала, как медленно остывает испарина на его коже, как успокаивается бешеный бег его сердца. Чуть повернула голову — встретилась с ним глазами, с той черной бездной, что плескалась на самом дне, глубоко под стальной поверхностью его взгляда. Я видела свое отражение в черной стылой воде — и не знала, не понимала, не я ли сама являюсь отражением этого человека? Или его дикой потребностью? Нуждой, отчаянной жаждой?.. Желанием, сильным как боль?       Я подняла руку, погладила его по щеке, легко провела пальцем вдоль шрама. Пение вибрации замурлыкало в кончиках моих пальцев, и зрачки Мэксона дрогнули, расширяясь.       Душа, выкованная из вечной стали... Обреченная быть холодной, неживой. Не потому ли он так нуждался в живом тепле — моём, моём тепле! — которое только одно было способно согреть его стальную душу?.. Но почему я? Не для того ли сама судьба заперла меня в криокамере на двести лет — чтобы потом толкнуть именно в эти жесткие объятия?       Я не хотела так.       Это было неправильно.       Но — было.       И с этим мы уже ничего не могли поделать...