Начало

      «Вступая в Братство, я надеялась обрести товарищей по оружию, а вместо этого, боюсь, потеряла часть своей человечности».       Хэйлин.       Единственная, кто демонстрировала человеческие эмоции и не считала, что совершает преступление. Наверное, ей приходилось тяжелее, чем другим. Этот общий поток не снес ее с остальными, не смешал её волю с волей Братства, и я видела, как подчас ей трудно — видеть людей, которые сознательно отказываются от того, чтобы быть людьми.       — И если бы не Хэйлин, мы бы сейчас с тобой не разговаривали, — словно отвечая моим мыслям, сказал Данс.       Он опирался плечом о край какого-то хитрого довоенного прибора и я мимоходом отметила неуместность его расслабленной позы. Как и расстегнутый воротник его формы. В конце концов, он знает, что ему грозит, и неужели только сейчас, перед лицом смерти, в нем проявилось что-то человеческое? И именно тогда, когда выяснилось, что человеком он формально и не является.       Он говорил ровно и даже спокойно, но я уже знала его достаточно, чтобы заметить все те усилия, что он прилагал к этому.       Полгода — достаточный срок, чтобы узнать кого-то, даже если этим кем-то является Данс.       «Синт? Да пусть даже так! Я не верю, что это что-то меняет. Это же Данс, слышишь меня? Это всё равно Данс!..»       Да, я была согласна с Хэйлин, но почему-то не сказала ей об этом. Просто кивнула, пообещав выслушать его перед тем, как нажать на курок, и ушла. Отчего-то сейчас я вспомнила тот полный ужаса взгляд, который провожал меня, пока я забиралась в винтокрыл, и мне стало совестно перед ней... Я не собиралась лишать его жизни — но почему было не сказать об этом единственной душе, которая ставила человеческую жизнь превыше идеалов Братства?       Полгода — достаточный срок для того, чтобы не только узнать кого-то, но и начать понимать его. Для того, чтобы разглядеть то, что тебе, в общем-то, не предназначено видеть: например, разглядеть душу под несколькими слоями закаленного металла. А, разглядев, понять, что она всё ещё умеет чувствовать и страдать.       Да, страдать. Хотя, слова «страдать» и «Данс» плохо совместимы на первый взгляд.       — Как ты мог не знать, что ты — синт?       За эти полгода мы сблизились — настолько, насколько могут сблизиться люди, ежедневно вынужденные доверять друг другу собственную жизнь. Мы редко разговаривали, еще реже — разговаривали «неофициально», как выражался Данс. Но, надо полагать, это устраивало нас обоих. В Братстве нет такого понятия, как личное пространство, нет разделения на личности вообще, а стало быть, рано или поздно исчезают любые тайны. А если нет тайн, то становится незачем впустую сотрясать воздух ненужными словами. Тем более, со своим наставником.       — ...тоже не могу этого понять. Это кажется какой-то жестокой шуткой. Я помню своё детство, помню...       Наставник — это тот, кто учит тебя «идеалам Братства», как выражался Данс. Но на самом деле всё намного сложнее. Отношения с наставником, по моему мнению, отчасти напоминают отношения ребенка с матерью до того, как прервется пуповина. Это не означает слепого обожания или влюбленности — хотя, думаю, зачастую можно принять одно за другое.       Я пришла в Братство с одной, своей собственной, личной целью, но уж никак не потому, что вдруг начала разделять их идеи. Они могли помочь мне — я, в свою очередь, могла помочь им.       И ничего больше.       Данса определили мне в наставники? Прекрасно.       Мы должны будем проводить в обществе друг друга круглые сутки? Сойдет. Он мне не мешает, надеюсь, и я не буду очень мешать ему.       — ...запрограммировали. Ну, то есть, мне кажется, что всю жизнь я сам принимал решения...       И так и было.       Первые несколько недель. Или даже дней.       Мне было уже далеко не шестнадцать лет (и это если не делать поправку на те двести лет, что пролетели над моим замороженным телом) и восторженным подростком я уже не являлась. Я всегда считала себя рассудительной и здравомыслящей, и если то, что довелось испытать мне не так давно, не убило меня и не ввергло в безумие, то остальное казалось каким-то... незначительным.       И вдруг... Вдруг.       Очень скоро наши недолгие и немногословные беседы стали наполняться другим смыслом. Или же он там всегда и был, но только теперь я стала его видеть, слышать... Понимать.       — ...даже если правда то, что я — синт... — на миг Данс запнулся, но продолжил, — я чувствую себя по-прежнему. Человеком.       Даже не знаю, когда до меня дошло то понимание. Может, изначально так и было. Может, мне, не привыкшей быть в изоляции от всех, страстно захотелось того теплого чувства принадлежности к чему-то значительному — и если раньше это была семья, то теперь этим стало Братство.       И Данс.       Мой наставник.       Тот, кто прошел со мной долгий путь — во всех смыслах.       Тот, кто дал мне эту принадлежность, кто научил меня быть частью огромного, всеобъемлющего целого.       Тот, кто стал ближе, чем кто-либо.       «Правда, приятно быть частью чего-то значительного — такого, как Братство?»       Правда — когда с Братством тебя соединяет твой наставник. Не только с Братством. Со всем, чего меня лишила эта война.       С самой жизнью.       Опасно было привязываться к кому-либо в этом новом спятившем мире — жизнь не стоила ничего, и зачастую даже последнего патрона. А жизнь солдата Братства — тем более, даже для него самого. Во имя идеи они все были готовы умереть, и если бы могли сделать это несколько раз, то с радостью сделали бы, не задав ни единого вопроса.       Я молчала, слушала Данса и полгода жизни проносилось в моей голове вихрем из обрывков воспоминаний.       — Мне ясно, зачем ты здесь. Выполнить приказ Мэксона... Или... неужели он решил оставить меня в живых?       — Нет.       Да знает ли он сам, что смог сделать для последней выжившей?       Данс кивнул. На его лице не отразилось никаких эмоций.       — Разумеется.       — Данс...       — Нет, — он вскинул руку, прерывая меня. — Я понимаю, что мы друзья, но это ничего не меняет. Я знаю, тебе сейчас очень тяжело...       Тяжело?       Я едва не рассмеялась. Он не знал, что значит лишиться всего, а потом снова обрести — пусть даже всего лишь надежду. Неужели он всерьез думает, что я снова — я сама! — разрушу тот призрачный свет, что сумел пробиться к моей изуродованной душе?       Но он говорил, говорил, убеждал меня, а я слушала и с ужасом понимала — да, он так думает. Поменяйся я с ним местами — он не колебался бы ни мгновения.       «Это приказ, солдат. Приказы не обсуждаются».       Обсуждаются, старейшина. Если это приказы безумца.       — Данс. Послушай меня.       Еще один безумец стоял напротив меня и почему-то именно в этот момент в глаза бросалось поразительное сходство этих двоих — старейшины Братства и его паладина. Даже внешнее — одинаковый слепой фанатизм плескался в глазах у обоих, одинаковое безумие в речах резало уши неуместным пафосом.       — Должен быть другой выход, Данс.       Он смотрел мне прямо в глаза, чуть склонив голову набок.       — Не говори ерунды. Мы оба знаем, что нужно делать... Если ты не выполнишь приказ, то поставишь под сомнение все принципы Братства Стали. Я не могу допустить, чтобы это произошло из-за меня.       Мысли разбегались и я прикрыла глаза от отчаяния. Впервые, с того момента, как я покинула убежище, в голове царил такой хаос. Еще на пути сюда я знала, что мне предстоит трудный разговор, но не предполагала, что настолько.       — Ты не машина, Данс.       Тень улыбки промелькнула на его губах.       — Я понимаю, что ты хочешь сделать, но я уже принял решение... Я готов принять судьбу.       — Судьбу... — начала было я, но тут сдержанность изменила мне, — А я? — со злостью спросила я, почти выкрикнула. — Ты и за меня примешь решение?       — Если потребуется, то да. Ты не можешь выполнить приказ, значит, я сделаю это за тебя.       Данса, казалось, нисколько не удивила эта вспышка ярости и его лицо не поменяло непроницаемого выражения. Живыми были только глаза — если это прилагательное применимо к одержимому, который в своих мыслях уже принес себя в жертву своим идолам. И если его сходство со старейшиной сейчас было для меня очевидным, то так же очевидна стала пропасть между нами.       И это он? Это — тот, кто почти научил меня жить на обломках былого мира? Этот... незнакомец?       Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Голова даже заболела от лихорадочных попыток найти нужные слова.       — Нет! Я не буду делать этого!       — Плохо, солдат. Ты позволяешь чувствам мешать тебе. Это — твое задание, ты должна его выполнить, — Данс помолчал, — Жаль, что эта миссия не досталась кому-то другому.       — Нет! — одна эта мысль заставила меня облиться холодным потом. Кому-то другому... Да если бы тут был «кто-то» другой, его уже не было бы в живых. — Это неправильно, Данс! Неправильно! — я качнулась к нему и вцепилась в воротник его формы. Хотелось встряхнуть его, хорошенько так встряхнуть, чтобы вытрясти эту чушь из его головы. Я даже попыталась.       Данс, кажется, даже не заметил моих попыток. Его пальцы мягко обхватили мои запястья, как если бы он хотел оттолкнуть меня.       Но... не оттолкнул.       Не смог?       — Зачем? — выдохнул он, и его голос впервые прервался. — Зачем ты это делаешь? — он крепче сжал мои запястья, подтягивая к себе ещё ближе.       Я замерла. Застыла, пораженная этим внезапным проявлением чувств. Да только ли этим? Жар его тела окутал меня, обдал тревожной волной, пробрав дрожью с головы до ног.