Начало

      — Почему ты не сказал мне?       Молчание.       Всего секунду. Долгую, долгую секунду.       В голосе звенели металлические нотки и оттого заданный вопрос показался наглым и грубым — до того, что ужаснул меня. И, кажется, до сознания в тот момент так и не дошло, что этот голос принадлежал мне самой.       — Я не знал.       — Не знал? — тупо переспросила я.       Данс не ответил. Это было ни к чему — я прекрасно услышала его и поняла, а дважды одно и то же без нужды он не озвучивал.       Он стоял напротив меня — этакое воплощенное хладнокровие. Эмоциональность каменного изваяния.       С нашей первой встречи прошло полгода. Целых полгода или всего лишь полгода — я до сих пор не определилась, хотя и пыталась.       Правда, пыталась.       И меня даже какое-то время радовали эти попытки. Они означали, что я надеюсь на... что-то. Что до сих пор живу.       Мир раскололся на «до» и «после». Мне иногда казалось, что прошлая жизнь — мой муж, мой сын, наш уютный домик — мне все это приснилось. Иногда казалось, что я до сих пор сплю и вижу долгий и мучительный сон, в котором есть только холод, серая пыль...       И кровь.       Много крови.       Мне очень хотелось думать, что я до сих пор лежу в криокамере и вижу сон, пусть даже такой отвратительный. И первое время я даже так думала — наверное, это и помогло мне не сойти с ума в тот же самый миг, когда моё задыхающееся тело вывалилось из криокамеры.       Всё тогда было неправильно. Не могло так быть. Не должно было так быть!       Мой муж не мог умереть. Моего сына не могли похитить.       Это всё сон.       — Я не удивлен тому, что вижу тебя здесь, — отстраненно произнес Данс. — Мэксон всегда был... в некотором роде... садистом. Но, в данном случае, я его даже понимаю.       Этот изменившийся мир накрыл меня огромной удушливой волной. Он был отравлен радиацией, но, подобно гулю, не мог умереть, продолжая влачить свое жалкое безумное существование.       Он отравил и меня — этот мерзкий гуль, в которого превратилась моя прежняя жизнь. Должно быть, это было забавно — взглянуть на мое лицо, когда в первые минуты я беспомощно озиралась, не веря в происходящее вокруг себя.       «Ты бы только видела своё лицо!» — смеясь, восклицал когда-то Нейт, когда разыгрывал меня.       Жаль, что никто не видел моего лица тогда.       Я брела в сторону того, что когда-то было моим домом, пытаясь найти хоть что-то, похожее на то, что я знала. Хоть что-то, что свидетельствовало бы о том, что я не совсем одна. Искала — не находила. Изуродованный мир отчего-то не умер окончательно и оттого казался еще чудовищнее: не иначе, радиация жестоко посмеялась над ним и оставила в живых этого уродца.       Я смотрела на разрушенные дома и чувствовала, как из глубины души поднимается безумие, что еще немного — и меня затопит с головой. Еще помню, как после вдруг нахлынуло ледяное спокойствие, и даже смутно удивилась — прежняя я должна была рыдать, биться в истерике, заламывать руки в отчаянии.       И это было последнее, что удивило меня. Больше я не удивлялась.       Как не удивилась, когда глаза уловили движение между домами и в следующий миг пистолет будто сам прыгнул в ладони. Я никогда не держала в руках огнестрельного оружия, но, в тот момент, когда я впервые обхватила пальцами холодную рукоять, я об этом просто не вспомнила.       — Глазам не верю...       Я опустила пистолет.       — Кодсворт?..       И меня понесла какая-то лихорадочная волна. Моя размеренная тихая жизнь сжалась до микроскопического яркого мгновения и теперь ей оставалось только лежать в глубине моей памяти, как маленькой и бесполезной драгоценной бусине из разорванных бус.       Жизнь вывернулась наизнанку, исказилась до неузнаваемости, и — я безотчетно надеялась, — в ней обязан был появиться какой-то новый смысл. И он появился. Я должна была найти хоть какие-то зацепки о моем пропавшем сыне, я отчего-то была уверена, что смогу сделать это.       Смогла же я, в конце концов, протянуть свою жизнь через двести лет. Значит, смогу и это — и эта уверенность была дикой и безумной, как и весь мир.       Я искала. Искала с остервенением медведицы, у которой отняли медвежонка — и желание найти его, моего сына, мою родную кровь, горело и согревало меня. И, ради этого, я была готова на многое, тем более на то, чтобы примкнуть к Братству Стали — еще одному порождению сошедшего с ума мира.       Еще при первой встрече они произвели на меня странное впечатление — возможно, потому что мне еще не доводилось встречать людей, настолько преданных какой-то идее.       Не преданных даже, а слепо, фанатично одержимых ею. Наверное, раньше меня испугало бы такое откровенное жертвование своей человечностью во имя очередного безумия.       Но то — раньше... Да и много ли стоила человечность в настоящем? В первый же день своего «возрождения» мне довелось воочию увидеть, как мало нынче стоят такие вещи, как милосердие и великодушие. Это понимание так и не стало для меня болезненным, хотя я ждала, что внутри всколыхнется тоска. Я ужаснулась бы самой себе, если бы в прежней жизни получилось вообразить, с какой легкостью я буду нажимать на спусковой крючок и с каким удовлетворением буду видеть разлетающиеся по земле куски плоти. Человеческая жизнь перестала быть даже расходной монетой — перестала стоить даже этой малости. И очередное доказательство этого стояло сейчас передо мной.       Данс.       — ...и, отчасти, мне даже жаль, что эту грязную работу придется выполнить именно тебе...       Когда он предложил мне занять место в его разведотряде, я согласилась, не колеблясь ни секунды. Мне к тому времени уже довелось оценить огневую мощь и общий потенциал Братства: хватило мгновения, чтобы понять: с такими возможностями мои поиски ускорятся.       Впрочем, не я ли сама добивалась истины с той же фанатичностью? Видимо, в этом мире и могли выжить только те, кто судорожно цеплялся за... да безразлично, за что. Просто, за свое стремление выжить. Я многих перевидала, кто выживал в этом спятившем мире с фанатичным упрямством.       Включая меня саму.       Меня не интересовали ни идеалы Братства, ни фанатичная убежденность во «благе» для всего человечества — у меня была своя цель, делиться которой я не считала нужным. Я послушно изучала историю Братства, это было, пожалуй, даже интересно — этакая нить, связывающая два разорванных куска моей жизни.       — ...но Мэксон никогда не любил сам марать руки.       Данс стал моим наставником — таковы были традиции ордена. Они считали, что это укрепляет связи внутри Братства. И — чего уж там, — они были правы.       Даже слишком.       Потребовалось какое-то время, чтобы принять их стиль жизни, или не принять даже, а просто научиться... быть одной из них. Поначалу это было непривычно — после принятия ты перестаешь быть собой, перестаешь быть отдельной уникальной единицей, ты вливаешься в общий поток мощи.       Ты никогда не будешь в одиночестве.       У тебя есть имя, но со временем забудешь и его, потому что к тебе редко обращаются по имени. Для младших по званию ты «рыцарь», для остальных — «сестра».       — ...я думал, что синты — наши враги. Я не ожидал, что я — один из них.       Ты забудешь, какого ты пола, потому что здесь нет разделения обязанностей, даже внешне мы почти ничем друг от друга не отличаемся: есть форма общего образца, лицо и руки у всех — почти всегда, одинаково — покрыты пороховой гарью и ожогами, а после двух суток, проведенных в марш-броске в силовой броне, от всех и пахнет примерно одинаково.       Здесь не заводят отношений. Не с кем — здесь есть только товарищи по оружию. Некогда — ты выползаешь из брони и падаешь на матрас, не находя в себе сил хотя бы умыться.       Здесь нет косметики, крема для лица, а то пересохшее мыло, которое удается найти, не способно отмыть эту радиоактивную грязь, которая въелась в мою кожу, похоже, навеки.       Этого достаточно, чтобы стереть остатки личности. А после нескольких миссий, которые приходится выполнять по приказу вышестоящих — и остатки человечности. Но зато взамен...       Взамен ты получаешь нечто гораздо большее, чем семью. Единение. Неразрывные узы, которые крепче, чем узы крови в семье.       Братство Стали.