Чернильный шрам

      Зима распотрошила подушку ледяным лезвием и высыпала на Олдберри целый ворох холодных пушистых перьев. Старые домики укутались в широкие белоснежные шарфы, а острые крыши спрятались в объёмных шапках.       Оливия медленно продиралась через сугробы домой из школы. Мороз больно кусал за нос и выбелил инеем ресницы. Пальцы так занемели, что казалось, попробуй их согнуть-разогнуть — и они тут же рассыплются на острые осколки.       Прошёл месяц, как Оливия отправила письмо в Германию, а ответа всё не было. Прыткое воображение рисовало драматические картины, как маленький конверт птахой выпархивает из сумки незадачливого почтового пилота или покачивается на холодных волнах, пока не расползётся белыми хлопьями по тёмной воде. А, быть может, Оливия перепутала адрес или тётушка Герти дала неверный.       Или же Ханс-Йоахим Ройтер просто не ответил.       Чёрные обледенелые ветви поймали металлического коня — флюгер на декоративной башенке дома Лумисов. Кухонное оконце покрылось ажурной изморозью, словно зима набросила на него вязанную салфетку. За стеклом кружился в суетливом танце тонкий силуэт — это мама усердно стряпала обед.       «Надеюсь, куриный суп», — продрогшая до костей Оливия мечтательно провела по нёбу языком. Скорее бы в дом, к ароматному обеду и горячему камину в гостиной...       — Доброго дня, мисс Лумис. — Оливия так и подпрыгнула на месте от учтивого надломленного голоса, раздавшегося над ухом. У покосившегося почтового ящика возвышалась сгорбленная фигура почтальона.       — Мистер Беннигтон! — воодушевлённо пискнула она. — То есть, здравствуйте, мистер Беннигтон.       Оливию подмывало спросить, есть ли что-нибудь для неё — да чего таить, она бы с радостью выхватила увесистую сумку и с головой нырнула в неё, ища заветное письмо.       От мистера Беннигтона пахло плесневелыми креслами, сладковатым клеем для марок и кошками. У Оливии зачесалось в носу, и она задержала дыхание, чтобы не чихнуть — аллергия на животных страшно досаждала. А ведь так хотелось завести пушистого урчащего котёночка...       Скрюченная рука почтальона утонула в чёрном омуте почтовой сумки. От ожидания у Оливии пересохло во рту. Мистер Беннигтон, будто назло, непозволительно долго копался, хмурился, поправлял маленькие круглые очки, свисающие с загнутого кончика длинного носа.       Его сморщенное лицо, похожее на сушёный инжир, прояснилось, а глубокие морщины разгладились.       — Прошу! — Размашистым театральным жестом почтальон извлёк письмо из сумки, точно фокусник кролика из волшебной шляпы, и вручил Оливии.       Сердце на мгновение забыло, как биться.       На желтоватом пухлом конверте значилось: «Германия, Берлин».

***

      Во рту ещё горчил чай, когда Оливия с ювелирной точностью вскрыла послание ножом.       «Мисс Оливия! (так ведь у вас пишет, корректно?)       Было очень приятно и неожиданно получить письмо. Видимо, моя слава идти вперед я, за что надо поблагодарять слишком беспокоящаяся maman. Надеяться, меня не представить тебе как какой-то дурной бездельник и неуч. Но даже если это быть так, я постарал реабилитировать твоё мнение об я.       Конечно, я быть только "за" на твой предложение помогать с английским языком — после изучения французского он идёт довольно усложнённо.       И вовсе не обязательно писать везде "Ханс-Йоахим Ройтер" — ты мочь звать мне просто Йохен. Так ко мне обращаться все друзья и приближённые. А я очень надеяться, что мы станем друзьями!       Честно говорить, я впервые получаю письмо от кого-то и даже не совсем знать, как корректно отвечать.       В своей письме ты упоминать, что редко куда-то выезжать из-за причины болезней — тут мы быть друзьями по беде. Однажды я так заболевать гриппом, что чуть не умирал! Так что я мало бывать не в Берлине.       Но, ты быть правым, город правда очень красивый. Но самый лучший, что здесь есть — кинотеатры! Из особенности "Вавилон". Недавно я быть там с младшей сестрой Ингой на "Атлантида" — ей не понравилось, а я быть в восторге. Ты смотреть этот фильм?       Мой английский ещё быть слишком плох для того, чтобы описывать Берлин во всей прекрасности, поэтому я просто приложить в письмо фотография. Я делал сам их!       С нетерпением ждать письма,       Весь твой,       Йохен».       В бледных пальцах Оливии оказались фотографии далёкого и незнакомого города. Чуть смазанные, сделанные нетерпеливой детской рукой, они напоминали туманные пейзажи, проносящиеся в окне поезда.       За глянцевой плёнкой фотобумаги призрачными силуэтами вырисовывались строгие готические шпили, иглами пронзающие серое сукно неба. По широким улицам, резким и угловатым, в бесконечной суете толклись чёрные мотыльки — укутанные в длинные пальто человечки.       На трёх матовых фотографиях — гигантские плакаты. Оливия не понимала, что на них написано, но впечатление они создавали грозное — на одном был изображён пожилой лысоватый мужчина с пышными усами, который так угрюмо глядел на зрителя из-под нависших бровей, что становилось не по себе. Быть может, это афиша детективного фильма с ужасными и кровавыми преступлениями?       — Оливия, ты уже делаешь уроки? — неожиданно, точно оглушительный звон церковного колокола в будний день, раздался голос отца за дверью. Оливия тут же затолкала драгоценное письмо в ящик и шумно водрузила на стол школьный портфель, нарочито громко щёлкнув замком.       — Только сажусь, папочка. — Она принялась шуршать страницами учебника по математике, воровато поглядывая на запертую дверь. Как только угроза в виде отца миновала, Оливия выдвинула ящичек и приготовилась к долгой работе. Впервые она ощутила себя учительницей начальных классов, к которой на стол попала работа двоечника. Но упрекать Йохена в ошибках было стыдно и ужасно лицемерно — кто знает, как бы сложно давался самой Оливии тот же немецкий?       Вооружившись ручкой-рапирой, она бросилась в бой.

***

      Год за годом сплеталась прочная верёвочка между маленьким сонным Олдберри и шумным грозным Берлином. Она скручивалась из нитей тайных признаний, глупых шуток и смелых юношеских рассуждений о жизни; свивалась из горячих обещаний, длинных споров на несколько страниц и бесконечной мозаики фотографий.       Оливия жила от письма до письма. Она влюбилась в мир Йохена, такой яркий и живой — зеркальная противоположность её зябкому существованию. Он был полон школьных выходок, на которые Оливия бы ни за что в жизни не решилась, галдящих разношёрстных компаний, ревущей музыки, безумных танцев и ночных прогулок. Не было письма, в котором Йохен не хвастался бы походом на закрытую премьеру какого-нибудь фильма или спектакля. Оливии же оставалось лишь по-щенячьи восторгаться, тайно мечтая, что и она однажды сможет вырваться из своей холодной, точно склеп, комнатки на втором этаже, по колено вляпается в неприятности и будет улепётывать от полиции на сломанном велосипеде.       Они доверяли друг другу. Йохен нередко жаловался на своего слишком консервативного отчима, вечно хлопочущую рядом мать и ветреную младшую сестру. Его вечно швыряло из стороны в сторону, будто лёгкую шлюпку в разгневанном шторме. Когда Оливия только познакомилась с Йохеном, он хотел стать фотографом, но уже через год застывшие на снимках человеческие фигурки казались ему не интереснее мошек, увязших в крупных каплях янтаря. Позже он серьёзно вознамерился отдать свою жизнь музыке и танцам. Но и здесь у Йохена не срослось — на втором же занятии он порвал себе связки на лодыжке, а после месяца на больничном всё желание кружиться в изысканных пируэтах само собой отпало.       Списком «великих планов на жизнь Йохена Ройтера», вероятно, можно было пару раз обернуть земной шар, да ещё бы и половина осталась.       Оливия рассказывала о самых укромных уголках Олдберри, куда она забредала в своих одиноких прогулках. Йохен приходил в неописуемый восторг от необитаемых усадеб, проглоченных голодной чащей, безразличных стылых ручьёв и мраморных ангелов с отбитыми крыльями на надгробиях старого кладбища, немых обитателей которого уже давным-давно никто не навещает. Олдберри казался ему странным, почти что волшебным городишком, которое Время обронило на полном ходу на рубеже эпох. Оливии же казалось, что Олдберри затягивало в тёмную трясину скуки и чопорного уныния.       Ей хотелось быть как Йохен. Бесстрашной, ироничной и всегда безнаказанной; крутиться в бесконечном хороводе таких же необычных и живых людей, а не блуждать серой молью вдали от толпы, не прятаться от чужих взглядов в заброшенных садах, закутавшись в пыльный и душный шарф. Если бы только с письмами Йохен мог отправить хоть капельку своей смелости и дерзости, то Оливия непременно бы избавилась от блёклого старомодного платья, сменила его на новое яркое, побросала бы вещи в чемодан и сбежала вслед за тётушкой Герти на ближайшем корабле.       А пока что Оливия довольствовалась маленьким бумажным окошком с зелёной маркой в углу, открывающимся раз в месяц.