Смерть золотого цвета

1224 год от Разделения. Объединение Песчаных Морей

    «Наверно, здесь жили слизни», — думает он, вспоминая мерзких существ, жадно гложущих плоды. Он помнит мало, но ему часто грезится родительский сад, особенно когда он здесь — во тьме. Тьма воняет потом, гнилью и сыростью. Она бесконечно всюду: ползает по ногам, звенит одинокой капелью и сжимается петлей вкруг тонкой шеи.     Холодно... Как согреться? Есть старые лохмотья и миска очисток на завтрак — больше ничего. Порой даже чувства исчезают, а на замену им выползают страх и дрожь.     Ему нечем согреться.     Тьма крепче сдавливает тело. От ее дружков больше не спастись. Они кишат кругом: шипят, кипят, гогочут... Он пятится, надеясь сбежать, и наступает на что-то теплое.     — А-а-ай! — грохочет злой голос. — Чтоб тя, гаденыш мелкий! А ну сел на место, или те ноги переломаю.     — П-простит-те...     Тьма заглотила не только его — временами в пещере кто-то вздыхает и охает, ворочается. Он с облегчением вспоминает, что это люди. И он сам тоже человек. Порой он считает себя жучком, или кэвурдшом*, или самой тьмой. Сейчас приятная мысль, что он — человек, крутиться в скудном умишке и понемногу успокаивает. Но скоро она отвергается: у людей ведь есть тепло, а у него — нет. Ни у кого из них нет.     И все же он припоминает, что когда-то тепло было. До тех пор, пока не пришли другие люди и не замахали чем-то блестящим и злым. Потом — жара, соль, запах кэвурдша и много голосов. Когда открылись глаза, он увидел чистых людей и грязных. Грязные таскали камни, а чистые били грязных жесткими веревками. Тогда-то он и узнал, что грязные — не люди, потому что чистые кидают их на ночь во тьму, и она забирает тепло.     Чистые люди говорят, что тьма — дом грязных. Но он боится этого «дома», не понимает, зачем здесь, ведь он слаб и не может трудиться наравне с остальными. Да и как холодная тьма может сделаться домом?     Он падает на склизкий камень и тяжело вздыхает. Вдруг что-то теплое ложится на плечи.     — Как зовут-то? — тихо спрашивает осипший голос.     — Г-гаденыш мелкий.     В темноте раздается болезненный смех — это из-за сырости и стыни женский голосочек превратился в скрежет.     — Дерьмовое у тебя имечко. — Он не отвечает. — И долго ты здесь?     — Н-нет.     — Тьха! Оно и видно: шугливый ты. Ну, ничего. — Незнакомка шепчет едва слышно: — Скоро и ты станешь, как эти — грязные. Вот тогда-то, что с тобой делать ни будут, тебе все одинаково сделается: бить ли буду, хвалить, а может чего худого придумают.     Он вздрагивает, а теплая рука сильнее сжимается на его плече.     — Хочешь так?     — Нет, н-не хочу, совсем-совсем не хочу.     Незнакомка уже не кажется опасной. От нее веет живым теплом — тем самым, которое тьма вытягивает из него с великим наслаждением. В этой любви к неспешному пожиранию тьма и слизняк особенно похожи. Его передергивает. Совсем не хочется быть съеденным тьмой-слизняком.     — К-как... как мне... остаться?     Молчанье.     — П-помоги мне... Т-ты же осталась, ты ж-же живая.     Незнакомка чувствует дрожь под своей рукой — скоро он совсем разревется. Над самым ухом проносятся ее слова:     — Ну-ка не ной. Если крепко-накрепко запомнишь мои сказки, то помогу, чего уж.     — С-сказки?     — Оглох никак? Они, родименький, они. В них только твое спасение.     Он медлит. Скудный умишко спешно ищет подвох. Грязные не рассказываю сказки, половина даже говорить не умеет. Но тьма-слизняк уже ползет прямиком к сердцу — это пугает много больше, чем неизвестность.     — Я все-все-все з-запомню. Обещаю.     — Верю, — отвечает незнакомка и, усмехнувшись, начинает свой рассказ.     «Стояла когда-то в дальних лесах деревушка. Жил там люд простой, работящий. Лишь свет разыграется, шел кто куда: кто в поле, кто в лес по грибы да ягоды, а кто за животиной.     Так вот, жил в той деревушке охотник один. Две зори в лесу он встречал и домой ворощался да столько дичи приносил, что вся деревня кормиться могла. За то и любили его да добрым словом платили. Слушай-ка дальше.     У старосты деревни той внучонка подрастала. Ой и умна девчушка была — диво! В лес пойдет — где травы ядовиты, а где для скота пророщены, скажет. Так вот и помогала она люду. Словом, все у них при деле были.     И все ж так и ладно, все ж так мирно текло, только недолга радость была.     Пошла, значит, девчушка эта в лес. Дело обычное — никто ей в том помощником не был. Поиграла она там, побегала и вдруг слышит: птичка поет, да так сладко, так заливисто, как ни одна птичка не певала. Стала ее девчушка высматривать, а та — раз! — и порхнула себе. Досада девчушку взяла: уж как ей птичку-то дивную увидать хотелось! За ней пустилась, а певунья лукавая все вглубь да вглубь летела. Вот и завела она девчушку нашу в самую чащу.     Огляделась малютка: места мрачные, незнакомые. Что ж делать? Задумала она дорогу искать. Следы свои глядела, глядела, да так и не выглядела. Мох по деревьям глядела — плотно мох вкруг стволов оброс. Ни ягод спелых, ни смолы — не найти тропы обратной. Тут и тучи солнышко закрыли и сталась в лесу темень жуткая.     Страшно девчушке-то сделалось. И дедовы сказы тут вспомнились. Говаривал он, что животина в лесу здешнем как заговоренная — в век людей не тронула, да только зверье есть пострашнее плотоеда всякого. Как встретится зверь такой путнику, так ничего уж от человека и не станет. Взмолилась девчушка богу ихнему — уж как звать его не припомню, родимый, — слезы так и закапали. И пошла она, куда ноги шли.     А в лесу уж гроза назрела. Сверк! — молния темноту порвала. Бах! — грохот покатился. И закапало, закапало все сильней да сильней. Будто воду кто с неба лил.     Забилась девчушка под ветви хивохины** — дождь ее не трогает, только вот от холода спасу нет. И ветер разыгрался силищей страшной. Деревья гнулись да скрипели жалобно, ветки их друг дружку хлестали, и листья шипели, как дождь шипит. Шумно, холодно да страшно.     Вдруг — хруст. И будто искры в воздухе появились. «Молния, верно, рядом упала», — девчушка подумала, да только хруст не смолкал. Сжалась бедняжка, дрожит, а искры те все ярче светят. И тут — Бабах! — затряслась хивоха, как травиночка под ветром. Отрыла девчушка один глазок и видит: лапы когтистые да хвоинки кругом. Опять хивоху тряхануло — и видит уж она не только лапы. Плотоедища громадный! Поняла девчушка: тот самый это зверюга, с кем встреча — смерть. Думает — все, конец. Махнул зверь лапищей, да только такущий ворох искр в него влетел, что мертвым упал зверь.     Вдруг голос слышит девчушка: «Что ж ты здесь?» — охотника голос. Слезы радостные у малютки полились — не остановишь. Рассказала она охотнику, что в лесу заплутала, а он покачал головой да и в деревню ее повел.     Только девчушка очухалась, как стала охотника пытать-выпытывать, чем это он зверюгу убил. А охотник ей и отвечает: «Мудрено дело. Не могу я сказать — тайна». Надулась девчушка пузырем дождевым, да и сдал охотник: «Покажу, — говорит, — если в тайне схоронишь». Закивала малышка, клятву верную дала. Вытянул охотник руку, чтоб виднее, значит, было, и тут заискрилась рука-то огоньками. Вылупилась девчушка, только на искорки и смотрела. А они виться стали, извиваться да в фигурки превращаться. Потянулась она ручонками к фигуркам волшебным, а они и разлетелись. «Нельзя, — говорит охотник, — искорок касаться, а то ошпаришься, иль худо тебе сделается». Дошло до девчушки: охотник их колдуном оказался. Оробела она поначалу, а потом и сама его поколдовать просила. Охотник и рад: пусть дитя тешится да миру-ладу поучается.     Вернул он девчушку в деревню. Счастье на то великое было. Матушка вся слезами изошла, дочурку свою так и не отпускала, отец с дедом чуть со свету не спились по радости-то. Ох и гулянье тут началось! Охотника, верно, величали да благо дарились всяческое, а староста ему наказал за девчушкой всякий раз в лесу присматривать, чтоб не плутала больше. Так вот и повелось у них, пока беда не воротилась.     Ночь то была глухая: ни луны, ни звезды. Да вдруг шум дикий поднялся, будто кто древеса ломал. Вышли под небо да и камнем застыли: зверюга лютая деревню рушила, людей да скот жрала. Ох и страху было! Мужики тут похватали топоры, огни и на зверя, а он лапой махнул да с ног их повалил, кости им поломал — долго потом залечивались. Зарыдали жены их, детей попрятали и сами на зверя идти хотели, да тут охотник появился. «Уж прости ты мне, люд добрый», — крикнул да и колдовать начал. Раз зверя ударил, второй — только искры во все стороны. Тут зашептал он, зашептал, и треск жуткий разлетелся — валиться зверюга стала. Вдруг глядь — девчушка наша сидит, а туша эта прям на нее валится. Кинулся охотник к ней, да только закрыть малышку и успел.     Долго деревушку латали, долго охотник болел. Хоть и спас он девчушку, хоть и зверя одолел, хоть и деревню выручил, а все смерть его дожидалась».     — Колдунов же у нас гонят, и у них гнали — везде гонят. А как поймают — тут уж прости, дружок, — на костер полезай.     — И... и охотника?     — И его, родимый. Разве ж он хуже других? И девчушке досталось.     Все в пещере молчит, будто глубоко задумалось о рассказанной истории. Только тьма угрюмо звенит извечной капелью.     — Вот и сказка вся. А ты спи, родименький. Спи.