1250 год от Разделения. Королевство Плодородных земель Востока
Солнце остывало — остывал вечер. Багровый шар, стремительно догорая, падал за край земли, и медленно степь угасала вместе с ним — готовилась ко сну. Но сон обещал быть неспокойным: духота сдавливала пряный воздух, и вот уже с севера, обагрив подол закатными лучами, тихо надвигались тучи. Степь устало вздохнула — зашелестели жесткие травы. Бескрайние ее просторы растянулись с севера на юг, вдоль великой реки, но… Степь скучала. Люди жили все больше у великой, а здесь… здесь уже никого не встретишь. Разве что путники устроятся на ночь, но дело это такое редкое, что теряешь всякое терпение.
Степь обратила взор в сторону ленивой реки — притока той, что степь звала великой, — и замерла. Замерли и травы, и птицы, и пряный воздух. Средь иссохших колосьев шел человек. Лик его скрывали тяжелые ткани, но ходьба… «Так плавно ступают мои девки, когда плетут венки для своих женихов», — подумала степь. Человек тем временем поднялся на низенькое всхолмье, где вовсю трещали костры. «Неужели?..» — прошелестела степь, предвкушая встречу. И точно: на прогретой земле сидели путники и протягивали к пламени мозолистые руки, а оно танцевало им на забаву. «Ну-ка, ветер!» — радостно воскликнула степь. Токи воздуха подхватили искры пламени и взвили их высоко над головами путников. Путники рассмеялись, рассмеялась и степь. Это всхолмье ей понравилось: здесь веяло прохладой от реки и от далеких звезд.
Солнце остывало — остывала ночь. А степь гнала от себя сон и вслушивалась в тихий говор путников.
— Ну, как? Нагулялась? — послышался непривычно низкий, добрый голос.
То обратился к человеку, принятому степью, жилистый мужичина. Лицо его, широкое и сильно загорелое, расплылось в улыбке. «Верно, приятель», — подметила степь.
Упала тяжелая ткань, и перед путниками показалось мраморное личико молодой женщины. Женщина кротко улыбнулась в ответ и кивнула.
— Солнце уходит — страх выползает — людь в дом убегает.
Приглушенный голосок мягко влился в мелодию гаснущего дня, будто звуки этих слов породила сама степь. В глазах женщины отражалась древняя мудрость. В них же плясали блики нежного огня и замерзших звезд, словно глаза эти были зеркалом той дремлющей воды, что несла река близ вольного пристанища.
— Да не бойся! — рассмеялся мужичина. — Тут всегда тихо.
— Защем Деве боятся? Вы под защитои Небес! — вмешался смуглый парнишка, лет двадцати, сидевший у того же костра. Он говорил на свой лад, растягивая слова и меняя буквы, потому как строгий язык Лесов с трудом давался горному жителю.
— Страх уберегает и убивает. Знание грядущего — рассадник безнадежности и меч супротив.
— Правду говорит провидица, — пробасил мужичина. — А ты, Аг
ул, сбегай-ка за водицей — трав заварим. С заваром все душевней будет.
Парнишка кивнул в ответ и, захватив котелок, спустился к берегу. От реки пахло сыростью и сном. Агул остановился у склона, любуясь новой для него природой. «Ишь какая Ваниора тихая! Нет, не то, что наши ручьи», — подметил парнишка и сбежал к воде.
— Здорова тебе, брат! Откуда идешь?
Агул вздрогнул от неожиданности и обернулся: на берегу стояли незнакомые путники.
— Молодой желает доказать свою мудрость, но глупость льется из него. Мудрость хранят старики — молодым к ней долго, — зашептала провидица, неотрывно глядя на лоскутки пламени.
Г
уирк пожал плечами. Случалось, осколки знания приходили к Деве неожиданно и слетали с ее бескровных губ.
— Это ты прямо про нашего Агула. Пустоголовый он мальчишка, хоть и по чести живет.
— Добро рождается, когда глаза его являются пред нами.
— Верно, — прокряхтел мужичина, поправляя в костре дрова. — Вот слышал бы он твои слова! Эх, и обрадовался бы! — он беззвучно рассмеялся, но, помолчав недолго, добавил: — Добрякам жить всегда тяжко.
Ночной мотылек пролетел перед лицом провидицы и… сгорел в распустившихся алых бутонах. Дева вздрогнула, неожиданно схватила путника за плечо и пролепетала:
— Небо ночью плакать будет, горевать по нём будет.
Гуирк удивленно оглядел молодую женщину. Что взволновало ее?
— Да, дождь, кажется, пойдет. Духота! Но до города нам недалеко: реку перейти да до полудня вдоль воды. Не переживай.
— Из Озёрных Гор. А и вы оттуда?
— Да! Вот так но-о-овость, брат!
Путники густо рассмеялись, и общение пошло на их родном языке. Они говорили наперебой, так что голоса сливались в бурлящий ток воды, и по-дружески колотили друг друга в бока.
— Сразу подумали…
— Да, ты парень наш.
— Наших ни с кем не перепутать!
Мелодия знакомой речи озарила душу Агула ласковым светом. Он любил простоту и певучесть родного языка — то, чего ему так не хватало: Дева владела Горным, но говорила на нем все так же замысловато, на манер праведных писаний.
— Куда же вы? — повеселев, спросил он.
— Товар в Леса везем, брат…
— А если удачно сложится, и до Плодородных земель доберемся.
— Которые на юге.
— Поговаривают, там платят щедро!
— Мы, брат, пришли к тебе вот зачем …
— Приятно поговорить с человеком, как на родине говорят.
Агул оживленно закивал.
— А то ж, брат, Великие Леса стали настолько велики, что скоро язык их всем в соседних королевствах знать придется.
— Торговать — всюду только на Лесном понимают.
— О, точно, брат! — кивнул Агул и заулыбался шире прежнего. — Мы тут, к слову, провидицу из Озерного Княжества провожаем и как раз к королям Лесов. И пойми, сама к ним пошла, никого не спросила, никому не сказала. И чего ей там? Только вы об этом молчок — тайна ведь.
— Да за нас, брат, не тревожься. Своих не выдадим, — уверил его старший горец, усаживаясь на землю. — А дело тут, брат, и впрямь странное.
— Да Леса своими поселениями военными они всех запугали, — послышалось со стороны.
— Думают, раз вояки лучше, то под них и прогибаться нам?
— Ну нет, брат! Не такого мы нрава!
— Леса-то ничего дурного не сделали, — вмешался старший. — Ну и что с их войска будет? Ни-че-го. Нет у них, брат, нужды воевать. Здесь же на торговле все держится.
Парнишка присел у самого края реки, хмурясь. Воспитанник вольных гор, Агул не любил скучные разговоры про власть, потому и не понимал, зачем Дева отправилась в Леса.
— Ладно вам! Не наше то дело, — он махнул рукой. — Как-нибудь решат.
— Мда… — старший горец почесал затылок в глубокой задумчивости. — Ты нам, брат, про провидицу лучше расскажи. Это не та, которую Девой прозвали?
— Та самая, — заулыбался паренек. — Дева и есть. Воспитывалась у праведников, в Стране Баала.
— Знаем мы, знаем. У озера Войны это.
— Да. Ее, брат, когда в пещере нашли, подумали ведьма. — Когда речь шла о Деве, Агул не мог остановиться: — А когда казнить решили, свет полился сквозь камни и осветил девчушку-то. Словом, чудо произошло. Деву праведники к себе в страну забрали и вырастили, значит, как преемницу. Ну, оказалось, она видеть может, что потом случится. Вот тогда… тогда, брат, она и стала Девой-провидицей.
— О, как! Не знал, нет.
— Интересно это получилось, брат.
Агул самодовольно хмыкнул: он много знал о провидице. Не единожды он виделся с Девой и толковал с ней о многом. Он-то и помог ей бежать из дворца Баала, а теперь сопровождал. Не хотел Агул, чтобы Дева покидала дворец и уходила в Леса, но против ее воли пойти не смел. Слишком уж трепетало его сердце при виде Девы. Агул так привязался к провидице, так полюбил ее, что не будь он в сопровождении, не сомкнул бы от беспокойства глаз. Да и мог ли он оставить ее одну?
— Провидица-то ученая: и языков много знает, и книг прочитала гору, и лекарь она, и в королевских делах понимает.
— Говоришь, в королевских делах понимает…
— О, брат, а не расспросить ли нам ее о Лесах?
— И зачем ей туда?
— Дык это у нее, брат, и спрашивай! — рассмеялся Агул.
Он зачерпнул воды, и странники дружной толпой отправились за ним.
Ветер крепчал, и все ближе подбирались громоздкие дождевые чертоги. Сумрак сгущался и холодел. Степь приободрилась и ожила: дождь — событие редкое и очень приятное, особенно после долгого зноя. Где-то засвистела птичка.
Провидица молчала. На вопрос, который ей задали озерные горцы, ответ был давно известен, однако она не торопилась.
— Кучка слабых сильного ядовитой слюной изведет, — вспорхнули звуки ее голоса, как крылья теплой зари.
Путники переглянулись в недоумении.
— Меж людями узы крови крепки, да узы злобы сильнее, — продолжила она и запела:
Восток погрузился во тьму без прикрас,
В стране объявился забывший о нас.
И он прорычал: «Я свое заберу,
Хоть душу гнилую себе разорву!»
Оскал показал он когда-то родным,
Когда-то возлюбленным братьям своим.
Сильны были братья,
Силен был предатель —
За спину его, притаившись в тени,
Неверные братьев друзья заползли!
И битва великая тут началась,
И братьев тут скорбная дума нашлась.
«Неужто соседи, друзья и наш род -
Вдруг все захотели губить наш народ?
Чем мы провинились? Кого оскорбили?
Ведь мы никого никогда не убили!
Мы всем помогали, и царство цвело…»
И тут что-то думы их оборвало…
Мелодия лилась медленно и грустно, погружая в события грядущих дней. Песня разъяснила путникам их сомнения: беда приближалась к Восточной части материка — и тяжко сделалось на душе.
— То ли воина придет к нам?.. — тихо проговорил Агул.
— Один из братов… — задумался старший горец.
— Только краснолесы не в Лесном Союзе. Правит ими брат нашенских королей, — рассудил Гуирк.
Провидица в ответ пропела:
«Проклятье он в себе несет,
В сравненье лезет жалкий скот.
Ведь брат, что предал остальных
Как истощенный, горький жмых».
— И-хэ-э-э! Полущается, скоро Красны Лес на Леснои Союз нападет? — спросил Агул Гуирка.
— Получается так. Да как скоро-то, а Дева?
— Ветер быстр, а грех мгновенен, — она взглянула в темневшее небо, на звезды, поглощаемые грузными облаками, и, помолчав, ответила: — Шесть тьмы пройдут — шестой свет будет.
— Успеэм мы, брат, за шесть днеи Рубеш переидти? — забеспокоились путники.
— Успеэм, брат!
Дева улеглась ближе к кострищу, что дотлевало поодаль от прочих. Чуть в стороне устроился Гуирк: его плечистая фигура заслоняла провидицу от ветра. Там же мирно посапывал Агул. Размышления о пророчестве Девы так утомили парнишку, что сон одолел его, и никто теперь не оберегал товарищей — разве что ночное небо да степь. Другие путники дозор не выставляли: к чему он средь степи да рядом с друзьями?
Со всех сторон навалилась тишина, и вольным пристанищем овладел сон. Только степь не подчинилась ему. Она сидела у реки и наслаждалась томительным ожиданием бури. Вода собиралась оросить землю в который раз, но вдруг раздумывала, и лишь пара крупных капель падала в пыль, а та сворачивалась влажным комом. Наконец, ветер притих и все на свете застыло: и река, и звезды, и сама степь. Застыло даже время. Степь обратила взор к небу, потом на вольное пристанище, и ей сделалось тоскливо и радостно. Судьба на мгновенье свела этих путников, и перед самым рассветом каждый снова побредет своей дорогой, и, может, уже никогда не вспомнятся ни чудесные легенды, что рассказывала Дева, ни тихий вечер на берегу ленивой реки, ни союз холодных звезд и ласкового огня. Степь вздохнула и зашагала прочь — и ветер с ревом обрушился на ее просторы.
Агул вздрогнул от внезапного порыва и проснулся. Токи свежего воздуха приободрили его, и парнишка наконец решил осмотреться.
Ничто не изменилось. Разве что травы яростней кланялись грядущей буре. Молния внезапно пронзила темноту, и в это мгновенье Агул увидел тень. Тень была живой. Она безобразным пятном ползла по пристанищу, и травы отступал от нее, не желая прикасаться. Тень подбиралась к Деве.
Агул бросился к провидице и загородил ее от неизвестной угрозы. Всмотревшись в темноту, парнишка понял, что тень — человек. Вновь вспыхнула молния, и в этот раз Агул увидел на открытом плече незнакомца знак Красного Леса. Сердце у парнишки ёкнуло. Стало быть, настигли краснолесы, как бы скрытно Дева не уезжала из Озерного Княжества. Агул отчаянно кинулся на неприятеля, но тот отбросил перепуганного парнишку, будто и силы на это не надо. Агул ударился лицом о камень, и, хотя перед глазами все расплывалось от внезапной боли, поднялся на колени. Его невыносимо терзало то, что он не может достойно защитить Деву. И это было гораздо сильнее страха. «Ну, брат, нет!» — мысленно сказал он краснолесу и, вытащив припасенный нож (припасенный скорее для солонины, чем для драки), вновь бросился на противника. Острие яро рассекало воздух и, задевая краснолеса, расписывало его кожу легкой сетью порезов, но по-настоящему Агул не доставал врага. Краснолес изворачивался, точно дикий зверь, не позволяя нанести удар. Но силы скоро покинули Агула, и движения сделались медленными. Того и ждал краснолес! Он выбил из рук парнишки нож и схватил стража Девы, приподняв над землей. Агул трясся от злобы и страха и силился вырваться, но тут крепкие руки противника сомкнулись на его шее.
Яркая нить на миг связала небо и землю, и, исчезнув, обратилась раскатом грома. Степь восторженно подпрыгнула и вместе с ветром понеслась в пляс — так сильно она ждала грозы. Но гром пробудил не только степь. Сон покинул Гуирка. Мужичина привстал на локте и огляделся: Дева все так же мирно спала, в вот Агула рядом не оказалось. Тьма вдруг рассеялась под новым ударом молнии, и в это мгновенье Гуирк увидел, где же запропастился парнишка.
От мощного удара по голове краснолес разжал руки и пошатнулся, а Агул без сил рухнул на землю. К счастью, парнишка скоро очнулся. Он подобрался к Деве и разбудил ее. Провидица медленно разомкнула веки — она знала, что случиться через миг.
А Гуирк схватился с краснолесом, будто с давнишним врагом. Один за другим сыпались удары, и раз за разом они не достигали цели, лишь изматывая противников. Гуирк пытался сдержать краснолеса, но тот изогнулся, словно родился змеей, и, выхватив из ножен клинок, метнул его в темноту — клинок пропал там, где после утомительного пути отдыхала Дева. Краснолес промедлили мгновенье, и каменный кулак тут же настиг его. Поверженный враг упал на душистые травы и не поднялся больше.
Пронзительная вспышка разбила небо на осколки, а они, сначала зависнув, вдруг грянули на землю. Безграничный грохот затесался меж капель, с неимоверной силой хлеставших землю. И под дождем плясала степь — плясала, потому что была далеко от вольного пристанища и не видела ни краснолеса, ни драки, ни слез Девы, ни крови. И уж тем более она не видела последней улыбки Агула и его смерть. Она только услышала его имя — звук, который ветер подобрал с дрожащих губ Девы.
