Меж двух огней

Сожаление. Голубые глаза смотрят спокойно и даже с ноткой любопытства.  — Я видел, как тебя убили. Видел своими глазами. Почему же ты жива? И почему ты здесь, со мной? Каждое слово, срывающееся с искусанных губ Пита, для меня все равно что еще один выстрел в сердце. Я стою у двери, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Отчего-то его прохладный тон и испытующий взгляд заставляют меня почувствовать вину за то, что я выжила после перестрелки во Втором. А действительно, зачем я здесь?  — Я не знаю.  — Тебя спасли, — отвечает на свой же вопрос парень. — Так было всегда, я помню. Всегда спасали тебя.  — Да, и ты тоже. Рисковал своей жизнью, чтобы защитить мою.  — Зачем?  — Ты… Ты был очень добрым. Я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы, но всеми силами сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Не хочу, чтобы Пит-переродок видел меня слабой. Раньше бы он прижал меня к груди, ласково погладил бы по волосам и стер слезы кончиком теплого пальца.  — Я пришла, чтобы сказать «спасибо», — на самом деле я говорю первое, что приходит на ум.  — За что?  — За хлеб. За то, что не дал мне и моим родным умереть от голода. Я давно должна была поблагодарить тебя, но не решалась. Пит удивленно приподнимает светлые брови:  — И ты думаешь, что сейчас подходящее время?  — Да, — это единственное, в чем я уверена. — Может быть, теперь ты думаешь, что лучше бы отдал тот хлеб свиньям, но это неважно. Это был первый раз, когда ты спас меня. Я сажусь прямо на пол у двери, и рассказываю ему про хлеб. Пит слушает внимательно, не сводя с меня глаз, но я вижу, как белеют костяшки его пальцев, судорожно стискивающих края одеяла. Как только история заканчивается, молча поднимаюсь на ноги и ухожу, все еще чувствуя на себе его пристальный и отнюдь не дружелюбный взгляд.  — Я не верю тебе, — несется мне в спину. Проходит неделя, другая. Местные врачи не отходят от него ни на шаг, надеясь, что им удастся превзойти мастерство своих коллег из Капитолия. Приступы бешенства становятся реже, но не исчезают: теперь они просто замыкаются в себе, в своей злобе и ненависти. Нет, я не оговорилась. Их двое. Переродок ненавидит меня, окончательно сломленный Пит — весь остальной мир. Они молчат, а потому понять, с кем из них ты разговариваешь прямо сейчас, практически невозможно. Я прихожу к Питу снова: это ментор добился своего.  — Детка, ты меня разочаровала. Я всегда знал, что ты недостойна этого парня, но чтобы настолько…  — Он уже не «этот парень», если ты не заметил, Хеймитч.  — Ну тогда убей его, Китнисс! — хочу уловить в голосе мужчины смех, но слышу лишь усталость и раздражение. — Ты всегда поступала с капитолийскими переродками именно так, зачем нарушать эту добрую традицию? С того дня во мне вновь что-то с треском ломается, и я навещаю Пита все чаще. Днем, ночью — неважно. Он молча следит за мной все тем же настороженным, почти враждебным взглядом. Я говорю с ним, пряча глаза. Рассказываю истории из общего прошлого — к счастью, их не так много, как тех, что связаны с Гейлом. Вижу, что он изо всех силы пытается сдерживаться и прислушивается к каждому произнесенному мной слову, пытаясь найти в нем новый — или, напротив, прежний? — смысл. На какие-то доли секунды во мне просыпается надежда, но я больше не вправе позволять себе надеяться. Иногда мне кажется, что я не в силах выносить той боли, что захлестывает горячей волной, стоит войти к Питу в палату, но что-то толкает меня в спину каждый раз, когда я решаю не идти к нему. Так надо. Скоро все закончится. Я лишь выполняю свой долг перед ним. Я уйду навсегда, когда последняя история будет рассказана. Мне нужен Гейл. Нужен, как никогда раньше. Старый друг — единственное, что осталось от моего старого мира. Он, видимо, думает иначе. Я злюсь на него за то, что он не хочет понять, что со мной происходит сейчас. Но на Пита, что сорвался и напал бы на меня, если бы не чудом оказавшийся поблизости Боггс, я злюсь сильнее. Нахожу Гейла в Военном Центре вместе с Бити. Оба склонились над картой Капитолия и что-то бурно обсуждают. С трудом дождавшись, когда закончится день и мы сможем остаться наедине, я прижимаюсь к другу, ища поддержки и тепла, которого мне так не хватает. Но Гейл отстраняется и стремительным шагом выходит из комнаты, бросая меня посреди войны, нарисованной на белоснежных листах бумаги, разбросанных вокруг. Китнисс Эвердин никогда не страшилась быть одна, вполне сознательно ограничивая свою связь с внешним миром, но сейчас Сойке-Пересмешнице очень одиноко. Я выигрываю их битвы одну за другой и проигрываю свою.