Меж двух огней

Обреченность. Я думала, что готова. Думала, то, что мы делаем, — правильно. Я ошиблась. Ужасно, почти смертельно. Не надо было пытаться вытащить Пита из Капитолия. Мы ведь заранее знали, что это невозможно — спасти кого-то из когтистых лап Президента Сноу. Этот человек ни за что не отдаст своих жертв. Не так просто. То существо, которого Гейл вернул мне, рискуя собственной жизнью, — не Пит. Это всего лишь переродок с его глазами. И он уже никогда не станет прежним. Я чувствую себя постаревшей на целую жизнь за какие-то жалкие доли секунды, будто возвращение Боггса разделило все на «до» и «после». Оглядываюсь назад и смеюсь в лицо прежней Китнисс — она очень глупая, если считает себя вправе на что-то надеяться. Финник был прав, лучше бы Сноу убил его и всех остальных. В каком-то смысле он так и сделал. Уничтожил в Пите все то хорошее, за что я его… Любила? Теперь у меня нет ответа на этот вопрос. Никогда не будет. Финник был прав, лучше бы Сноу убил его и всех нас. Ведь иначе я убью его за то, что он сделал. Убью, как только боль угаснет настолько, чтобы я смогла встать на ноги и сделать первый шаг в сторону Капитолия. «Они разрушили его сознание», — медленно, почти по слогам произносит Плутарх. «Его запрограммировали при помощи яда осы-убийцы», — устало поясняет Бити. «Они сделали из него оружие, чтобы уничтожить тебя, Китнисс, » — ставит все точки над «и» Хеймитч. Пит убил медсестру и ранил двух охранников. Те были ни при чем, просто по неосторожности встали у него на пути. На пути ко мне. Ему нужна я. Или, вернее, моя смерть. Ведь в его понимании это Сойка — ненастоящая, переродок. И все, кто помогает ей, — такие же враги. Особенно Хоторн, ведь он пытался защитить меня, когда Пит сомкнул свои пальцы на моей шее. «Где он?» — спрашиваю глазами у Хеймитча. — «Где Гейл?»  — Он спит в соседней палате, — вместо него отвечает Прим, единственная, кто верно истолковал мой растерянный взгляд. — У него несколько ножевых ранений. Неприятно, но жить будет. А сейчас ему нужен отдых. Как и тебе. Я слышу в голосе сестры новые интонации, и это пугает меня. Я узнаю в Прим других людей, но не её саму. Циничного Хеймитча, заботливую маму, снисходительного Плутарха, сдержанную Койн, рассудительного отца. Когда она успела так измениться? Когда и с чьего разрешения моя несовершеннолетняя сестра начала принимать участие в собраниях в Штабе? Они уходят. Хевенсби улыбается напоследок и делано бодрым тоном заявляет, что все будет хорошо. Я сама готова вцепиться ему в горло. Жаль, оно закрыто высоким воротником униформы, а у меня нет сил, даже чтобы пошевелить рукой. Я закрываю глаза и уплываю навстречу тьме и прячущимся в ее глубинах монстрам, все еще чувствуя, как переродок с глазами Пита душит меня. Это ощущение не проходит, когда я просыпаюсь… сутки спустя, если верить круглым настенным часам. Мне страшно. Пальцы на моей шее сжимаются все сильнее. Трудно дышать. Хватаю ртом воздух словно выброшенная на берег рыба, но этого мало, и я продолжаю задыхаться. Запястья сдавливает чья-то ледяная рука. Привыкшие к полумраку глаза посылают в умирающий без кислорода мозг сигнал о том, что в комнате нет никого, кроме меня, но я отказываюсь верить им. Пит здесь, и он убивает меня, медленно и мучительно. Я пытаюсь позвать на помощь, но из горла вырываются лишь хрипы. Он здесь. Видите? Видите?! На мои крики сбегаются медсестры, но их слишком мало, они не смогут остановить его. Он убьет и их. Я теряю сознание то ли от боли и критической нехватки кислорода, то ли просто чтобы уберечь от смерти других, невинных людей. Когда я прихожу в себя в следующий раз, в изножье моей постели сидит Джоанна. Ее кожа мертвенно-бледная и так туго обтягивает выпирающие кости, что кажется, будто вот-вот порвется. Каждый сантиметр тела, кроме тех, что скрыты от глаз больничной сорочкой, испещрен едва зажитыми ранами: порезами, ссадинами, багровыми кровоподтеками. Я молча перевожу взгляд на ее лицо, но и здесь картина ненамного лучше. Ощущение, будто из глубоких черных проделов глазниц на меня смотрит сама Смерть.  — Что, страшно? — фиолетовые губы девушки искривляются в презрительной усмешке. Замечаю, что тонкая трубка от капельницы с морфлингом тянется не к моей руке, а к ее.  — Ты же не против?  — Нет, — еле слышно шепчу я. — Против моей боли морфлинг бессилен.  — Ну, и что же с тобой случилось на этот раз? — презрения в голосе становится чуть больше.  — Ничего нового, один капитолийский переродок пытался меня убить, — наверное, мне вкололи двойную дозу успокоительного, иначе как объяснить мой небрежный тон?  — Это Пит? О да, я слышала, как он кричал, когда его пытали, вытравливая из памяти твой светлый образ. Джоанна удовлетворенно улыбается, наблюдая, как последние капли наркотика стекают по трубке. Она резво спрыгивает с постели и танцующим шагом идет к выходу, но останавливается на пороге, словно вспомнив, что хотела сказать мне что-то еще.  — Ты знаешь, что я тебя ненавижу?  — Догадываюсь. Спасибо. Джоанна. Впервые за все время нашего знакомства мне удается застать Мейсон врасплох.  — За что? — растерянно спрашивает девушка. Губы трогает слабая улыбка:  — Я рада, что хоть кто-то в этом мире и не любит, и не боится меня без особых на то причин. Ненависть — это единственное, чего я по-настоящему заслуживаю.  — Ты странная.  — Наверное, поэтому я та, кто есть. Сойки-пересмешницы всегда были со странностями. Она задумчиво пожимает плечами и наконец уходит, а я откидываюсь на подушку и устремляю взгляд в белый потолок, жалея, что у меня нет голоса. Очень хочется смеяться. И это тоже очень не нормально.