Меж двух огней

Стыд. Холодные капли стекают по лицу и падают на дно глубокой раковины. Потоки краски окрасили воду, меня и все вокруг в черный цвет. Кожу пощипывает. Губы плотно сжаты, но во рту все равно чувствуется жирный привкус помады. К горлу подступает тошнота. Трудно дышать. Легкие наполнены искусственным дымом со съемочной площадки; в них больше нет места даже для кислорода. Я смотрю в зеркало, и мне становится страшно. Что с моим лицом? Оно серое, оно мертвое. Никакое, как и я сама. И это — лицо революции? При мысли о событиях сегодняшнего утра обычно бледные щеки пылают огнем. Я не справилась. Я бесполезна. В груди поднимается горячая волна злости. Ну почему все вечно ставят на меня?! Перед глазами все еще маячат ухмылка Хеймитча и разочарованный взгляд Гейла, а в ушах звучат бодрые напутствия Эффи, раздраженные крики Плутарха и непрекращающиеся замечания режиссера. Закрываю глаза и зажмуриваюсь настолько крепко, что становится больно. Надо успокоиться. Чертыхаюсь сквозь зубы. Надо, но не получается. Накатывает ощущение, будто я снова стою на сцене и слушаю указания, что доносятся через интерком из застекленной кабинки. Молчаливая до немоты, послушная до покорности и безвольная до безликости. Даже не марионетка — так, декорация. Меня подкрашивают, одевают, поправляют, ставят, поворачивают, ломают. Обо мне говорят в третьем лице, словно у меня нет своего собственного, первого. Или словно я не его не заслуживаю. Открываю рот, но слов нет. Фалвия снова и снова повторяет нужную строчку. Она встает передо мной и в красках описывает битву, в которой я якобы только что участвовала. Напрасно. Я знаю, что это понарошку, и не могу сделать вид, будто все по-настоящему. Не могу убедить других, не поверив сама. Голос сбивается на высокие ноты и затихает, сорвавшись на последнем слове. Еще одна попытка. Еще. Суета вокруг нарастает с каждым моим провалом. Какие-то люди — я почти не различаю лиц, слишком слезятся глаза — отлаживают дымовую машину, меняют освещение, настраивают камеры, притаскивают еще пару манекенов и подбадривают меня, хлопая по плечу. Вения поправляет повязку, пропитанную алой краской. Флавия начищает брошь Сойку-Пересмешницы, чтобы золото засияло ярче солнца под светом мощных прожекторов. Октавий изводит, наверное, тонну бумажных салфеток, стирая капли пота на моем лице, осторожно, стараясь не повредить яркий макияж. Все начинается с начала. И все снова не так. Едва услышав голос бывшего ментора, я позорно сбегаю с поля боя — не этого игрушечного, а собственного, настоящего, боя с самой собой. Отшвыриваю в сторону лук, срываю с плеча колчан, полный стрел, спрыгиваю со сцены и молнией несусь к выходу. Хеймитч встает было на моем пути, но я со всей силы толкаю его в плечо и скрываюсь во мраке коридора, уже по привычке оглушительно хлопнув дверью. Он предал меня, оставив Пита на Арене. Я предала его и всех нас, когда согласилась стать бездушной куклой в руках Плутарха. Мне ведь было прекрасно известно, что ничего не выйдет. Сойка изменила самой себе, выбрав самый простой выход, променяв небо на клетку и возложив собственную ответственность на плечи других, и потерялась, потеряла своё лицо. Китнисс, которую создали Хеймитч, Цинна и Пит, так бы не поступила. Она ведь никогда не искала лёгких путей. Стук повторяется, отдаваясь тупой болью в затылке. Понимаю, что это — по-настоящему. Кто-то пришёл за мной. Медленно, на дрожащих ногах пересекаю комнату, подхожу к порогу и прижимаюсь лбом к двери. Но не открываю, нет. Я и так почти уверена, что это Хеймитч. Или Гейл. Или Эффи. Какая, в сущности, разница? Кто бы ни стоял за этой дверью, он не должен увидеть то же, что увидела я, взглянув на себя в зеркало. Не должен узнать о том, что лицо революции на самом деле безлико.