Цикл рассказов о Снотворце и Кобальте

Как хорошо сегодня утром. Прохлада загоняет клубы тумана в чуть разбитое стекло на окне, птица неведомой мне породы и неизвестно откуда прибывшая сюда, чисто и бесхитростно заглядывает в мой дом. Мои губы, благодаря машинке всегда находящиеся в вытянутом состоянии, тотчас растягиваются еще на дюйм с обеих сторон: так я пытаюсь улыбнуться. Сказать по правде, я толком-то и не умею улыбаться, ведь никто в моем окружении никогда не улыбался мне чисто и в чем-то бессмысленно, как это делают люди, по-настоящему верящие друг другу и такие далекие по отношению ко мне - их и просто нет рядом, их и не будет рядом со мной, потому как им нет до меня никакого дела. Равно как и мне до них. Но сегодня этот воздух, медленно проливающийся в мое окно, и эта неведомая мне птица усердно поднимают мне дух - просто потому, что существуют, олицетворяя жизнь. Гораздо сложнее жить, олицетворяя собой существо, плавать в этом существовании, безжизненно скатываться вниз по течению. Да, сегодня всё в моих глазах светится иначе, и всё оттого, что я наконец понял: стоит мне только на день еще задержаться в этом пыльном и насквозь пустом городе - и от меня уж ничего не останется, разве что одна лишь гниль, а это буду уже не я. Это совершенно точно. Плесень здешних стен вперемешку с запахом этого затхлого докторского дома - да они просто заживо съедят меня, маленького и тихо кричащего одному себе в уши. И как только мне удавалось жить здесь всё это время?.. Ах да, как я мог забыть: ведь жизни-то в моем существовании и не было как таковой. Но что может ребенок? Да, он может набираться сил и ума, накапливать в своей жизненной копилке суму́, именующуюся «опыт». Что ж, именно этим мне и предстоит заняться в наиближайшее время. Да, я ухожу; ухожу сегодня. Я не стану прощаться с отцом; когда-нибудь, быть может, в старости, я пожалею об этом. Но, даст то Бог, до той поры мы с ним еще свидимся - так или иначе, я буду упорно верить в то, что ушел я когда-то не зря. Вот и моя дорожная сумка: она ждет меня у выхода из отцовского кабинета, в котором я всё еще продолжаю делать сборы. Ее прямо-таки разнесло от всего, что я умудрился в нее запихнуть; но не беда, главное - чтоб и мои плечи всё это вынесли. И не только тяжесть ноши, но бремя начатого и бесконечного моего пути. Пути жизни. Всегда об этом мечтал. Что ж, вот и пришло время. Попрощавшись мысленно с домом, который мне не удастся забыть, я стал спускаться со ступенек лестницы. В тревоге что-то говорящий мне вдогонку шелест листьев клена проводил мой слух. Беззвучный человек, подобный мне, потеряется и не в таком тумане, - думалось мне, когда я вышел на пожелтевшую и ставшую темной полянку осени в городе моего начала. Воздух шел не спеша со мной рядом, сопровождая мои легкие шаги своей терпкой шероховатостью, на какую способен лишь отяжелевший преддождевой осенний туман. О, если б город знал, что он поистине красив на самом деле! Быть может, тогда бы он чувствовал себя лучше и так не изнемогал. Нужно скорей уйти... скорей, скорей. Я расшевелил своим приходом асфальт, ступив на дорогу, уводящую путника к краю города; по мере моего продвижения к нему улочки всё больше расходились и разветвлялись, тем самым делаясь всё тоньше и мелкостней; одинокие серые травинки, попадавшиеся мне то здесь, то там в начале моего путешествия, к некоторому времени стали явственно приобретать большую цветность и под ногами словно множились, забегая в трещинки меж камней и прорастая наперекор этим самым камням, подтачивая их изнутри и вырываясь к свету. На голове моей болталась еле-еле натянутая на лицевой аппарат шляпа, но мне не было важно, как именно она на моей голове сидит, - важно было само ее присутствие, - именно присутствие легкой, ве́тряной, смятой дорожной шляпы. Я уж так привык к своей странной защищенности от некоторых воздействий внешнего мира, что мне и в голову не пришло оставить защитный аппарат дома; мне казалось невозможным доверить отцу знание того, что я всё же нашел способ снять машинку. Находясь вдали от него и не намереваясь скоро возвращаться, я всё еще продолжал заботиться о его чувствах. Когда я уходил, в свете дня был еще только полдень; сейчас же, судя по всему, вечер забирал к себе свои края. Туман становился всё более влажен, небо надо мной сгущалось и медленно надувались темные облака. Странно, но внезапный гром застиг меня врасплох. Зонт у меня, конечно же, был с собой - не мог же я оставить его в доме, куда я более не вернусь? - и я вынул его из складок сумки, затем поднял серебристым острием к небу и осторожно раскрыл. Металл, служивший основой в этой конструкции, как я знал, был очень легок и нуждался в мягком обращении, если требовалось, чтобы он долго прослужил. Всего этого, конечно же, не скажешь осеннему ветру, который беспощадно начал хлестать дождевыми потоками по моему зонту. Мне пришлось немедленно искать укрытия. Город здесь, поистине, совсем иной. Еще недавно совсем праздничная мельница сегодня приобрела какой-то устрашающий символичный смысл: она как будто превратилась в границу, провожающую путника в совершенно иной мир - более высотный, более блестящий и отражающий всё своими зеркальными окнами. Только сейчас я понял, что оказался в городе. Не просто в другом городе, а собственно в городе, тогда как нелепое построение домов рядом друг с дружкой, в тесноте которого я вырос, городом назвать я более не решался. А здесь яркость вибрировала, проливаясь через глаза мои и сливаясь с резвым потоком крови, восторженно хлещущей в жилах. Сквозь излияние дождя я видел просветы меж домами: они были на каждом повороте, разделяли собой стены и вырисовывали общий контур этого города, геометрический и стройный, прямой и вместе с тем угловато-зигзагообразный. Не привычная безликость, а цветность; вот, что это было. Приятные краски золотого, синего и красного оттенков захлестывали зрение, несмотря на темное время суток, а вернее - именно из-за него. Не будь здесь сейчас сумерек - возможно, и не было бы цвета во всех его нынешних проявленьях. А ливень тем временем сбивал меня с ног. Я взглянул на течение, постепенно превращавшее каменную дорогу в мелководный ручей; идти становилось всё трудней, и не осталось ничего иного, кроме как выбрать себе и своей промокшей одежде подходящее укрытие. Я бросился ко входу в один из невысоких домов, изливавших свет; красные оттенки штор пропускали тонкие лучи свечения огней, хранящих это место от холода и влаги улиц. Кое-где в окнах просвечивало и легкое колыхание пламени свечей; всё это привлекло меня и я принял единственно верное решение незаметно проскользнуть внутрь. А там был ресторан. Пораженный увиденным, я впитывал в себя всё великолепие открывшегося взгляду пространства, просторно заполоненного людьми в ярчайших одеждах и мелькавших в медленных, но стремительных парных танцах. Дым окутывал всё вокруг, но между тем не было здесь затхлости прокуренного зала, а была лишь полноценная роскошь. Блеск бриллиантов на руках и в высоких прическах дам завораживал, узоры увивавшего стены плюща завивались в причудливых формах, иногда позволяя себе опускаться на белоснежные скатерти круглых столиков со статных колонн, выполненных в строгом дорийском ордере. А призрачно-бледный свет улиц продолжал литься, теперь уже в окна того здания, которое я избрал своим временным укрытием, смешиваясь с твердым и уверенным внутренним освещением, чуть запуская внутрь заведения частицы уличного тумана, - я ощущал идущий от него дождевой кислород. И было здесь прекрасно. Внезапно мое внимание привлекла тишина. Я не был уверен, возникла ли она непосредственно у меня в ушах, или же ей удалось проникнуть в большой зал, наполненный танцующими. Но уже спустя миг я осознал, что это было: все музыкальные инструменты разом смолкли, уступив место скромной солистке - девушке-арфистке, дрожащими пальцами прикасавшейся к струнам. Я заслушался чарующими созвучиями и потому был крайне удивлен и, более того, раздосадован, когда ко мне приблизился конферансье, сиявший ослепительной белизной своего кружевного жабо, и, заслонив мне обзор на музыкантов, без единого слова брезгливо и презрительно прикоснулся к моей одежде, с которой стекали струи дождя, оттесняя меня назад и, по-видимому, намереваясь тотчас выставить вон из зала. При этом старомодное пенсне, прижатое к его левому глазу, то и дело норовило съехать вниз на толстой золотой цепочке, но пожилой слуга умудрялся всякий раз вовремя придержать его на положенном ему месте. Становилось очевидно, что это более, чем просто дорогой ресторан, и лучше бы мне было и вовсе не заглядывать сюда, потому что, один раз увидев хотя бы краем глаза уголок этого заведения, я уже не мог отказать себе в соблазне войти внутрь. Уже изготовившись в последний раз поглядеть издали на арфистку и прочих, я изо всех сил вытянул шею за спину высокого конферансье, но вместо полукружия сцены увидел ближайший ко мне столик, укрытый толстой гобеленовой шитой скатертью. За ним, жеманно скрестив ладони в белоснежных перчатках, восседала леди, укутанная в складки алых шелков длинного платья. Взгляд ее темных, подернутых поволокой глаз, твердый и строгий, предназначался именно мне - я был полностью уверен в этом. Прошло едва ли мгновение - и дама подняла руку, в изящном изгибе протянув ее ко стоящему рядом конферансье. - Любезнейший, - медленно, до неприятия томно произнесла она. - Мальчик со мною. Отпустите. Слуга, вымуштрованный до автоматизма, повиновался немедля: руки от меня были убраны, извинительный поклон отвешен поочередно мне и даме, и вот уже его и след простыл. Я удивленно поднял глаза на мою благодетельницу, которая уже пригласительным жестом просила меня присесть за ее столик, и послушался, с благодарностью вновь окунувшись в атмосферу этого уютного места, из которой я чуть было не был так стремительно вырван. Дама молчала, и я, воспользовавшись возможностью, с удовольствием вслушался в игру ансамбля. Леди не задавала вопросов, не предлагала угоститься едой, не дивилась странной лицевой машинке, с двух сторон крепящейся к моим скулам, - словом, не делала ничего, что могло бы помешать мне дослушать желанную композицию. Дозвучала одна, затем другая и третья, и лишь тогда, когда сам я вдоволь насладился и насытился музыкой и поднял глаза на незнакомку, она позволила себе заговорить со мной. - Ты достаточно насмотрелся на здешнюю роскошь, я полагаю? - будничным тоном осведомилась она, заглядывая мне в глаза из-под пушистой светлой челки. - Тебе ведь именно этого хотелось? - Благодарю за оказанную мне благодетель, леди. О таком я не мог и мечтать, - проговорил я, скромно опустив глаза и уставившись на узорчатую скатерть. - В таком случае, нужно поторопиться, - неожиданно произнесла женщина. - И нам обоим не мешало бы подкрепиться, но желательно в другом местечке, - она как-то странно оглядела зал, как будто боялась, что сейчас ее саму выпроводят отсюда, как до того пытались выпроводить меня, и поспешно поднялась из-за стола. Придерживая тяжелый подол платья обеими руками, леди быстрым торопливым шагом направилась к выходу, наклоном головы веля мне следовать за ней. Я не мог ослушаться ее, хоть и не понимал, зачем мы так быстро уходим, как будто без нужды сбегая, и следовал за ней по пятам, гонимый каким-то странным предчувствием. Это было оно самое: жизнь наконец-то кипела, искрила во мне и перед моим взором, я гнался, бежал, чувствовал, как по телу бегут мурашки, уворачивался от снующих туда-сюда официантов и едва не вреза́лся в острые отполированные серебряные подносы у них в руках. Всё тот же конферансье заранее распахнул перед дамой двери ресторана и протянул ей пальто, в которое дама, однако, не сочла нужным облачаться, просто прихватив его с собой. Мы вышли под открытое небо, и леди, не сбавляя стремительного шага, двинулась дальше по улице. Снаружи на меня тут же со всех сторон набросился отяжелевший склизкий туман, и я мысленно поблагодарил небо за то, что спутница моя облачена именно в красный цвет - иначе, будь она в черном или бежевом тонах, более принятых в наш век, я бы мог и потерять ее в серебрящемся тумане. Нас не ждал никакой транспорт, только дождь услужливо лил не переставая и тем самым подгонял ее и меня. Ярким, но достаточно расплывчатым пятном леди бежала впереди, и я даже не успевал удивляться тому, что такая богатая особа ведет себя столь странно. Гораздо более удивительным было то, что с каждым шагом я переставал узнавать ее - чем больше дождь обливал шелка ее платья, тем меньше в размерах они становились, словно укорачиваясь или съеживаясь в разъедающем мареве тумана, и вот уже незнакомка больше не придерживает подол, доходящий ей теперь разве что до колен. Да и сама дама в тумане как-то преобразилась - возможно, виной тому мое воображение или разыгравшаяся не на шутку непогода, но теперь она уже не казалась мне светской леди. Наконец нагнав ее и взглянув донельзя внимательно, я убедился, что там, в ресторане, зрение меня подвело. Ибо теперь было более, чем очевидно, что фамильярная, манерная полноватая дама на деле оказалась обыкновенной, чуть худоватой растрепанной девчонкой в лохмотьях красного шелка. И волосы ее больше не легки и не напоминают перистого и воздушного светлого облака - теперь они свисают по ее плечам темными растрепавшимися прядками, и виной тому отнюдь не намочивший их дождь, ведь даже от воды светлые волосы не могут почернеть настолько. Что-то ущипнуло меня за ладонь. Оглянувшись, я не увидел ничего вещественного, что могло произвести это действие - совершенно ничего, кроме густого клубящегося воздуха. Совершенно сбитый с толку, я остановился как вкопанный, не в силах более следовать за странной особой - или же вовсе не странной, а как раз-таки обыкновенной, но в таком случае это я сам, видать, повредился в уме. - Ты что ли заснул там, малорослик? - откуда-то издали услышал я незнакомый голос. Я поднял голову и заставил взгляд сфокусироваться хоть на чем-то. Говорила всё та же незнакомка в красном, которая секунду назад вела меня куда-то в неизвестном направлении, но голос ее был совсем иным по сравнению с тем, как она говорила с конферансье в ресторане. Чуть свистящее «с» и «ш», как бывает, когда у человека между зубов небольшая щербинка; бойкий говор, похожий на деревенский, но никак не светская размеренная речь. Девушка в два шага вернулась ко мне и требовательно посмотрела в глаза, и этот взгляд - прямой и строгий - был, пожалуй, единственным сходством с той дамой, которая заступилась за меня в роскошном зале. - Туман здесь уже иной, - сказал я, чтобы хоть что-то ей ответить. - Ты отчего-то совсем не похож на ребенка, - скептически заметила она вместо ответа. Я показал на ротовую машинку: - От этого? Она недовольно наморщила нос и протянула: - Не-е-ет. Ты разве не понял меня? - и впервые за всё время улыбнулась мне - лукаво, дерзко и заразительно весело. Я едва заметно растянул губы, и без того всегда слегка оттопыренные щипчиками машинки, изображая ответную улыбку и практически не надеясь, что мои маневры будут ей ясны. Но незнакомка, похоже, поняла меня - это было видно по выражению лица и блеснувшим в темноте глазам. - Хватит уже мокнуть под дождем, - отрезала она затем, кивнув в сторону блеклого здания напротив. - Мы на месте. Она указала на обветренное, блекло-серое зданьице, именующее себя «гостевым двором», на деле же являющееся совершенно неприглядной темной лачужкой. - Следуй за мной, - велела моя спутница, отвела в сторону гниющую тряпицу, заменявшую здесь дверь, и, пригнув голову, юркнула внутрь. Всё мое существо внутренне противилось, но в конце концов, брезгливо прищурив глаза, я тоже быстро проскочил следом - я боялся потерять ее теперь среди посетителей этого заведения. И причины тому были: едва войдя в «гостевой двор», девушка набросила свой коричневый плащ на плечи и плотно в него запахнулась - настолько, что красное платье полностью скрылось под ним. Со стороны казалось, что одета она в простейшее тряпье - под стать здешнему народцу. Люди. О, да. Никогда еще я так не ошибался. Еще не увидев собравшегося здесь люда, я искренне ожидал встретиться лицом к лицу с безнадежностью, разбоем и нищетой, и даже был внутренне готов к этому, но... не увидел ничего подобного. Зал был полон студентами, одетыми вполне прилично; никто не буянил, не бил посуду и не ходил по прогнившим деревянным столам, сминая еду подошвами ботинок. И, более того, я сталкивался глазами с умными, заинтересованными взглядами, нередко опущенными в книгу и лишь изредка поднимаемыми на товарищей. Кто-то шутил, кто-то молча ел свой скромный ужин. Скромность - вот то, что действительно наполняло в лачужке каждый дюйм. Она витала даже в воздухе. Еще не нищета - нет, эта грань пока что не была достигнута; но посетители были явно неприхотливы, и потому чувствовали себя здесь столь же хорошо, как если бы сидели в приличном обществе и были при деньгах. Моя странная сопроводительница присела за барную стойку и жестом попросила себе какого-то питья. - Ты еще здесь, малой? - она оглянулась на меня, и только сейчас я ее по-настоящему увидел. Как будто дурман наконец спал с моих глаз, и, влекомый ее глубоким изучающим взглядом, столь же заинтересованным, что и взгляды всех здешних постояльцев, я присел рядом. Не в силах оторвать от нее глаз, я безвольно сидел на жестком высоком стуле, на ощупь изучая материал разодранной обивки кончиками пальцев. У этой девушки были совершенно обыкновенные карие глаза, столь же неприметные темные каштановые волосы, гладкие, но достаточно короткие; простой плащ прикрывал ее худые плечи и острые колени. Умом я не находил в ее внешнем виде ни одной отличительной черты, ни единой изюминки, однако мое сердце, область чувств и необъяснимого, уже было привязано к этой неприметной девчонке очень прочными нитями. Это незнание кружило мне голову, и я не мог понять, что со мной происходит. Это выводило меня из себя и вместе с тем успокаивало. Я полностью погрузился в неведение, чего со мной еще никогда раньше не бывало, но зато отчетливо ощущал, что то, что со мной происходит сейчас - на сей раз не наваждение. Официант принес нам две тарелки, в которых обнаружился скукоженный вареный горошек и обильно приправленный рис. - Ешь, - шепнула девушка, видя, что я только лишь разглядываю предложенную еду, но не притрагиваюсь к ней и вряд ли собираюсь. - Мне... не хочется, простите, - промямлил я, чуть отодвигая тарелку. Девчонка тихо засмеялась моей вежливости, и я поспешно поправил сам себя: - То есть... прости. - Так-то лучше, - одобрила она. - И тебе лучше поесть. Уж поверь моему слову. А, как только поешь, я кое-о-чем попрошу тебя. Это вселяло любопытство, и я начал есть, как она и хотела. Или как она велела? Не знаю, но я и правда повиновался. Удивительно, но еда оказалась очень вкусной; это стало для меня столь же странным открытием, что и все предыдущие. Было похоже, что здесь всё вокруг окутано прежде иллюзией, а уж потом явью, и то, что кажется сперва непривлекательным, на деле оказывается поистине красивым или даже безупречным. А эта девушка... была ли она красива тогда, в ослепительно-ярком зале ресторана? Я постарался во всех подробностях вспомнить ее прежнюю внешность, и с искренним изумлением понял, что вынужден с сожалением признать: она была отвратительна. Находясь рядом с ней в зале, я думал только о робкой молодой арфистке и других милых моему взору музыкантах, а о своей благодетельнице временами и вовсе забывал, заслушавшись чарующей игрой ансамбля. Зато здесь и сейчас от нее трудно отвести взгляд. - Теперь расскажи мне историю, - попросила она, видя, что я послушно съел предложенный ужин. Эта просьба показалась бы мне странной, не будь я здесь, в «гостевом дворе», и потому я с легкостью начал рассказывать, ни на секунду не задумываясь о теме нашего разговора. Как так вышло, что я заговорил об отце? Это вышло само собой. - Отец воспитал меня в полном и беспрекословном повиновении; я никогда не знал, что можно перечить или ослушаться человека. Я не понимал, что живу изгоем, и мне и в голову не приходило винить отца за то, что он своей волей отгородил меня ото всех. Лишь только позже, выйдя из дома и впервые заговорив с незнакомцами, я узнал правду: я - пробившийся сквозь асфальт корень, я - выросшее под камнем деревце. Я, как и оно, согбенен и неуклюж, и так же, как и это гиблое дерево, мечтаю лишь об одном - когда-нибудь выпрямиться. Мой отец искусно создавал для меня полезные машинки, чем полностью изменил, усовершенствовав, внешность своего единственного сына. Он словно слепил меня из глины, подобно древнему языческому богу-демиургу. Ему не нравились мои зубы, мой нос, лоб... Поэтому всё, что ты видишь сейчас перед собой - это вовсе не мое лицо, - я горько усмехнулся, глядя в сосредоточенные глаза незнакомки. - А что с твоей спиной? - внезапно спросила она. - Позвоночник был слишком короток. Отец не мог гордиться мной, и потому насильно изменил его, вставив несколько дополнительных звеньев из металла. Это было первым, что он сотворил со мной. Тогда он был еще неопытен в механике, потому ничего и не вышло: природа моя не выдержала этого воздействия и отторгла инородное, а металл повредил кости, отчего они согнулись навсегда. Я так и не стал высоким, но и, против ожидаемого, вовсе перестал расти, остановившись на том росте, который был у меня в возрасте девяти лет. - Мне жаль тебя, - искренне проговорила девчонка, совсем не по-детски щуря глаза в неподдельном сожалении. - А ты расскажешь мне хотя бы что-нибудь взамен? - рискнул спросить я, вновь приковываясь к ней взглядом и не желая более ничего рассказывать о своем прошлом. - Кто ты? Тебе не представить, насколько я жажду это узнать. - Ах, оставь это, - нахмурившись, она только махнула рукой, и я понял, что не услышу ни слова о ней. - Для тебя я пока никто. - Пока?.. Значит, я могу это как-то изменить? - Что ж, всё возможно... - задумчиво проговорила она и внезапно улыбнулась с блеснувшей в глазах незнакомой хитринкой. - Ведь я выбрала тебя. Значит, рано или поздно ты выведаешь у меня всё, что захочешь.