Цикл рассказов о Снотворце и Кобальте

Блистает звездная ночь. В осеннюю пору она становится особенно ясной: небесные светильники бывают охлаждены пространством чуть поскрипывающего воздуха и оттого становятся заметными их проскальзывающие частицы, то отходящие от них, то окружающие вновь. Это оно и есть, их непостижимое осеннее звездное свечение. Мне бы только пожелтевший лист бумаги из отцова комода, того самого, где столько устрашающих читательский взор комментариев касательно достижений современной медицины, неаккуратно разбросанных по пугающе пустым бумажкам. Иногда беру один из них и старательно уберегаю глаз от прочтения тех или иных строк, невзначай брошенных мне отцом. Почему мне? Он записывает их исключительно в своих целях и не подозревает о моем «утаскивании» своих бумаг, ведь им и счета нет, но я верно знаю: все то, что он делает в познании - это для меня и ради меня, даже если я и не узнаю чего-то из его записей: зато он-то когда-нибудь их прочтет и наконец вспомнит то, о чем хотел мне поведать. Но я опередил его и теперь без особого желания знаю все то, что он стремительно записал, ухватывая готовую в момент ускользнуть мысль. Но, к его неминуемому в будущем сожалению, я не постиг в знаниях этих истины, искомой мной, а лишь еще больше отдалился от нее. Мне жаль. Но я и рад: ведь тем же самым листочкам, подобно отцу, я отдаю уже теперь свои мысли, свои находки и после не кладу взятое обратно в комод, а приберегаю для себя. Мне мешают отцовские строки, я стал замечать, что собственные заметки стали окружать его скупые и оттого такие ценимые слова, и этим они похожи вот на ту подзвездную пыльцу мельчайших и невесомых тел, блуждающую подле истинного светила, и мне горько познавать собственную ничтожность в сравнении с его высотой. Сейчас я проделываю с собой нечто совсем невероятное, по крайней мере, мой ум отказывается воспринимать это как реально происходящее, причем в данный, еще живущий момент, а не абстрактно в былом пространстве времени, которое как бы приговаривает: Было? Наверное, может быть, не знаю; а может и вовсе не было, как знать. Так или иначе, я мастерю себе карнавальный костюм, совершенно нелепый, но необходимый такому человеку, как я, а именно: нуждающемуся в каком бы то ни было обществе, ищущем в нем что-то, что никогда и не найти. Но поиски еще длятся и еще живы. И сегодня это общество - сверстники, уходящие в холодную хэллоуинскую ночь. Самое странное то, что они вернутся из нее совершенно невредимыми; я же - верно, нет. Чувство не подводит меня: уж не мне ли лучше знать, каково быть невидимо плененным в собственном доме. А я с этим живу и это пленение осознаю, и оттого оно еще томительней. Несмотря ни на какие события в моей жизни, подтверждающие сомнительность этого, я все же ему доверяю и всецело доверяюсь. Отцу. А он смел в своем управлении мной и потому старательно делает из меня человека. Человек во мне есть, я знаю это и склонен предполагать, что, да, именно он и сделал во мне его. И потому мое сдавленное сопротивление на деле оказывается бессмысленным. Неплохо быть человеком, да и когда-то ведь придет то время, когда и я целиком и полностью встану на свои ноги, и тогда я смогу наконец дышать: мир откроется предо мной и в моих глазах, и я войду в него с невиданным доселе упоением, я прекрасно знаю это. Сегодня я иду в ночь. На мне такое протестное белое одеяние, что мне не смело становится в нем, а тошно. Когда к чувствительной коже вокруг глаз прикасается эта режущая ткань, я проявляю немалое терпение: и не в том оно, чтобы стерпеть нервозную боль, а только лишь в том, чтобы смирить себя с осознанием неминуемого покраснения кожи глаз. Да, я все время устремляю свою мысль вперед, мне никак не сидится в окружении спящего настоящего, и в том нет моей заслуги: таково время, оно своей волей властно надо мной, и я приникаю к нему, прося защиты, а она действительно в какой-то мере дается мне, когда я нахожусь здесь, а думаю о том, когда смотрю сюда, а вижу то . Мне нравится быть там. Потому что там - я отдельно, там - у времени другой темп и другой ход движения. Он подталкивает меня к моим свершениям: да, я знаю об их существовании, они всегда существуют, хоть и не исполнены еще, но живы они от ощущения того, что им дано будет свершиться. На деревянном полированном подоконнике лежит последний недостающий элемент: моя ротовая машинка. Отец сконструировал ее для меня и приставил к моему лицу так, чтобы снять ее можно было лишь при помощи кого-то постороннего, о чем я узнал из его же письменных отчетов. Что ж, идея сама по себе не плоха: к постоянному присутствию этой конструкции можно было привыкнуть, что я и проверил на собственном опыте, а результат проявленного терпения поражал: зубы были идеально ровными, в промежутках не накапливалась съестная пыль, пропорциональная форма челюсти сохранялась от возрастных изменений. Но в самой конструкции этого аппарата, напоминающего паучьи тиски, был один существенный недостаток, присутствие которого я вовремя заметил. Сделав несложные математические подсчеты, я обнаружил, что при постоянном использовании машинки в «раскрытом» виде, функции ее слабеют и способствуют закостнению внутренних механизмов, что в конечном счете приводит к разрушению зубной эмали. Мне пришлось несколько ее усовершенствовать, и для этого потребовался, разумеется, способ снять аппарат с головы. Сообразить было довольно просто, тем более, что у меня был отцовский план конструирования машины. Теперь я часто снимаю ее и оставляю на некоторое время вот так лежать на подоконнике, пока сам «изобретаю» что-нибудь новое, будь это даже белый карнавальный балахон. Отец не знает моего лица, как и я. Мне нет надобности смотреться в зеркало, но иногда взгляд случайно упирается в острое стекло, не обрамленное каймой. Это медицинское зеркальце, в него не смотрятся ни врачи, ни здоровые люди, и я не буду создавать своим действием подобного несоответствия. Но без металлических прутьев на лице мой облик, поистине, не похож на меня. Я не узнаю человека в отражении, я не такой. С презрением отворачиваюсь и взгляд снова упирается в сооружение, водруженное на подоконник. Ко мне приходит идея. Вот сейчас-то и есть самое время вцепить паучьи клешни себе в голову. Я выхожу на тихую улочку, обрамляющую своими вити́ями мой дом; здесь уже полным-полно гуляющей детворы, то там, то здесь слышны отрывки бросаемых в окна песен; и в ответ им выходит на порог постоянство семейных традиций, в протянутые мешки и блюда выбрасывается несметное количество блестящих в свете рыжих фонарей сладостей, самых разнообразных по форме, самых различных по цвету. Вот я вижу и своих друзей. Я подхожу к ним, совершенно забыв о том, что сейчас им меня не узнать: на мне это бледное покрывало с прорезями для глаз. Но что поделать: традиция священна. Сначала на их лицах появляется легкий испуг, потом смятение, и тогда я приподнимаю свое нарядное одеяние, показав им мое лицо. Вот один из них с пренебрежением бросает: «Аа, это ты...», но мне ясен и отчетливый призвук облегчения и отошедшего недоумения в его голосе. Отчего-то я не могу сдержать улыбки, и им явно не нравится это. Что ж, стать для кого-то неожиданностью значит поселиться в его мыслях, пусть даже и ненадолго. Я вовсе не против. - Пойдешь с нами? Это спрашивает кто-то из девочек, сейчас как никогда похожих на ведьм, хоть раньше их натуральная непричесанность придавала, возможно, больший эффект простого сходства. К чему этот вопрос? Ответ на него не требовался, из чего я склонен сделать вывод, что она задала его с целью завязать со мной разговор. Компания двинулась по дворикам дальше, и я смешался с ними, идя подле этой девочки, на голову выше меня, по ходу рассказывая, из чего и как смастерил я нехитрый свой костюм. Мы долго ходили по округе, петляя и то там, то здесь сворачивая. Дома встречали нас с одинаково ласковыми и сладкими, как те угощенья, что сыпались к нам в руки, улыбками и оттого очень скоро на душе становилось совсем уныло от одинаковости, и не только у меня. Я полностью убедился в несоответствии моего костюма случаю, так как каждый открывающий нам двери своего дома не ленился поинтересоваться, кто это спрятан в моем балахоне. А увидев внутри меня, разумеется, ничего особенного не предпринимал, например, не поощрял меня дополнительной горстью конфет, как бы я сделал на месте их всех и каждого по отдельности. Когда я повзрослею, - о, да! - непременно стану таким, как я хочу, и пусть только кто-нибудь обвинит меня тогда в глупости или ханжеской невнимательности. Уж лучше пусть в безрассудстве и расточительстве. Потому как и то и другое свидетельствует в человеке об открытости. Я совсем не против. Набрав достаточно сладостей по окрестным домам, мы вдруг остановились. Один из нас, по-видимому, считающийся главарем, тот самый, что дал мне всеобъемлющее определение «ты», изобразил на своем лице невинность мысли и предложил пройтись к старой мельнице на окраине. Поскольку городок был небольшим, мы уже очень скоро оказались на месте. Величественное сооружение мнимых предков возвышалось над нашими головами, давая волю увидеть его сегодня в свете вышедших к празднику звезд. Бытует легенда, что мельница эта принадлежала раньше одному богатому вельможе, который на старости лет продал свое имение и поселился в ней со всей семьей своей; странная эта история породила другую, затем третью и многие другие. Что ж сделать: поверья - тверже камня. Всё здесь было заброшено, покрыто ветхостью и оставленной памятью, и оттого наводило многих на мысли о блуждающих меж стен и колес мельницы духах. Шустрый мальчишка, взяв своих подручных и оглядев напоследок нас притворно-настороженным взглядом, вошел во дворик, окружавший ветхое строение. - Грэйвс хочет взбунтовать мельничных призраков, - шепнула мне растрепанная девочка, отчего-то по-прежнему находящаяся рядом со мной. Я заглянул ей в глаза, разыскивая в их пределах иронию или хотя бы шутку, но наткнулся лишь на очевидную глупость, хоть и наполненную искренней верой в ею сказанное, и оттого делавшуюся немного ценной. Искренность всегда в цене. - Глупости, - небрежно бросил я, но она продолжала нервно глядеть в сторону мельницы. Тогда я, в подтверждение своих слов, тоже решил зайти за прогнившие ворота, что и сделал под недобрый шепоток со стороны остальных. При моем приближении к обветренной башне в нос ударил резкий запах древесной гнили, тошнотворно отдаваясь в голове. Как же здесь отвратительно, в этом году получился истинный Хэллоуин. Неожиданно послышалось шорканье ткани где-то поблизости. Я уловил невесомое дыхание чего-то неведомого и ощутил резкий прилив крови к голове. Я знаю, что это. Предчувствие. Праздник еще не удался на славу, он пока что в самом разгаре. Что ж, ребята, вы хотите представление? Иначе чего ради все мы так вырядились сегодня, кто-то даже вымазал лицо зеленой овощной смесью: не тратить же ценные краски на разрисовывание собственного лица. Отвратительный вид добавит реалистичности сценическим движениям и репликам, а декорации самые что ни на есть натуральные и при том масштабные. Я принялся играть тайно назначенную мне роль: этот мальчишка по фамилии Грэйвс со своей сворой только и ждал моего приближения. Еще шаг... Два шага. Почему до сих пор ничего не происходит? Оно должно бы уже начаться... Заскучав даже, я стал рассматривать старинную резьбу на оконной раме. Искусно сделано, жаль, что тонкость работы уже утеряна. Слушаю собственное охлажденное дыхание. Вот оно. Спиной я почувствовал, что моя одежда цепляется за обветренный угол мельничного крыла. Так вот что они задумали! Кто-то раскачал крылья мельницы и они со звучным скрипом расходились в свободном пространстве вокруг себя; как, должно быть, радостно сейчас этой старой, обветшалой мельнице! Она оживает на наших глазах, и всё благодаря нашей карнавальной игре, благодаря тому, что устрашающие глаз здания сегодняшней ночью в моде и пользуются всеобщим спросом. Из этого приключения я вышел уже один, а мой карнавальный наряд летит по небу на холодном ночном ветру; это белое полотно зацепило крылом ветряной мельницы, а я чудом не улетел вместе с ним: в нужный момент, когда ботинки мои уже свисали на высоте около полутора метра, ткань наконец оборвалась и отпустила меня. Хорошо, что при падении не я не повредил машинку, ведь скоро возвращаться к отцу. Починить ее я не успел бы. Стоит оглянуться. Удивительно, но дети сбежали с поля схватки с ночным страхом, не досмотрев сделанного ими представления. А жаль, я мог бы успокоить их: со мной всё в порядке. Не знаю, развеселило бы это их или нет. С неба стал спускаться одинокий сумрачный снег Хэллоуина. Я с удовольствием сделал вдох полной грудью, теперь уже без перегородки белой ткани на лице. Осенний снег бывает так редко в наших краях, но его появления никогда не беспричинны. Проблема зачастую возникает в том, чтобы понять эту причину. Но мне-то она ясна, как ночь. Как ни странно, вид одинокой мельницы с по-прежнему крутящимися колесами пробудил во мне остатки праздничной радости, и я сбежал со сцены с улыбкой.