Цикл рассказов о Снотворце и Кобальте

Длинными рукавами полная луна ворошила мятные луга. Тихо перешептывались в ответ травы, что еще не истоптались под копытами мулов, и как будто бы хриплые упреки доносили туго натянутые на скалы потоки ветра, шлифуя каменные хребты. Неисчислимые ирисы, танцуя в темноте, шевелили лилово-желтыми воланами в такт ветру. Что-то лепетал в горячке маленький Саар. Всё спал, не зная сна, а тканые стенки шатра переливались мятными, молочными и сливово-синими веерами рисунков, оставляемых отуманенной луной. Ночь благоухала и, казалось Саару, почти пела где-то наверху вдали - там, в окружении господ-облаков, кружилась в танце приторная луна, пышная и круглощекая, сладкая, как роса и бледная, как молоко. Если бы Саар выглянул за прорезь шатра, то увидел бы, как луна наряжается в прозрачную облачную дымку - убор столь же зыбкий, что сахарная вата, - лишь для того, чтобы, пройдясь по долинам, крупицами свой наряд терять. - Мальчик, - откуда-то перелетело в самое ухо Саара, и он удивленно выдохнул. Голос был славный, и нестерпимо родной, но это не могли быть ни мать, ни сестра, просто потому, что Саар не помнил их. Величавый, во всех отношениях заметный отец да угловатый дядя Орро - в которого уродился и сам Саар - были единственными родственниками, которых мальчик знал, но оба были сейчас вместе с остальными цыганами на ночной охоте. Рядом была лишь старушка Пуэр, свернувшаяся колючим белым клубком у его ног. А голос внезапно чего-то испугался и выбежал на волю; Саар, превозмогая головную боль, поднялся и вышел следом. Ноги его заплетались - он всё же немного спал, по крайней мере, до сей поры. Встревоженные травы синим морем объяли босые ступни. Что-то сверкнуло по соседству - в проеме маленькой кузни - словно кто высекал в столь поздний час искры. Раз! - и сноп звезд высвободился из темени махонького окошка; белые огни, подобно утонувшим пузырькам воздуха, планомерно взмывали вверх, чтоб занять свои места на небосводе; щелк - новый залп и та же самая траектория пути. Саар бросился к отсутствующей двери кузни - взглянуть поскорей на небесного кузнеца. Сначала было совершенно темно; гость притаился и не бил больше о наковальню. Но Саар и не привык полагаться лишь на зрение: вжавшись в стену, он, прикрыв веки, как следует раздул ноздри и начал искать, чей дух проник в его табор - дружественный или злой. И был так тих, что вскоре гостю привиделось, что никакого мальчика тут вовсе нет. Он вновь с размаху долбанул молотом о наковальню, и даже сквозь завесу ресниц Саар углядел, как что-то абсолютно черное - чужой молот - утопает в раскинутых складках крахмального подола огромного платья; искры отскочили от одеяния и вылетели в окно, подобно предыдущим, и кузнец методично принялся за работу. Когда глаза привыкли к всплескам света, мальчик ахнул - на наковальне в жемчужных шелках лежала молодая луна. Ее восковые ладони были в страхе прижаты к глазам, а невесомые плечи подрагивали всякий раз, как молот кромсал подол платья. Незаметно кончились воланы - все сошли на ночных мотыльков, а кузнец и не думал останавливаться. Тогда Саар, боясь, как бы тот не задел нежную кожу луны, нащупал на привычном месте другой молот - здешний, цыганский и ничуть не колдовской - и изо всех сил размахнулся. Сил у него было маловато для такого удара - детские руки еще не налились силой, а в особенности из-за горячки, - поэтому молоток выскользнул из пальцев и упал вниз. В то же мгновение в лесу пронзительно откликнулись птицы - то кузнец закричал от боли в ушибленной ноге. Луна, рассыпая смех, выплыла из небольшого окна вслед за мотыльковыми крыльями, похожими на опавшие лепестки вишни, табор вновь осветился ее сахарными рукавами. Разъяренный кузнец, завывая от боли, двинулся к дверному проему, в котором уже скрылся Саар. Ему было никак не догнать быстроногого мальчика - и, закинув тяжелый молот на плечо, он воротился туда, откуда пришел. Луна пошла на убыль.

***

- Мой мальчик, - звонко и тонко, словно уронили бусины на гладкий пол. И еще одну бусину: - Мой. После той полуночной вылазки Саару было совсем плохо: всё тело ломило, и на сей раз ему бы никак не удалось ступить и шагу, не свалившись кубарем, он не смог даже разлепить глаза, почуяв легкий ветер на щеках и едва уловимый терпкий миндальный аромат. В этом было что-то очень знакомое - в сердцевинках абрикосовых косточек, которые еще не обратились в миндаль и были кислыми и мягкими. Такие, кажется, цыганки кладут в нестерпимо сладкое варенье, чтоб сделать его колдовским и манящим. Но откуда этот вкус взялся на языке прямо сейчас? - Луна, уходи, - хмуро выдохнул Саар, когда вновь ощутил прикосновение сахарного рукава на своих скулах - справа, слева. - Какой же ты маленький и синий, - рассмеялась луна. - Будешь Кобальт. И впрямь - в си́ни ночи скорченный на постели цыганенок был похож на кобольда, облитого краской из озера небосвода, отчего и темные волосы, и мятые одежды, что были явно не по размеру - сшитые навырост - как будто посинели, приняв кобальтовый оттенок. Он всё же раскрыл глаза, желая прогнать шаловливую гостью, и увидел восковую деву танцующей в изголовье его постели. Длинные руки, протянутые ввысь и колышащиеся подобно пламени свечи, вырисовывали тоненькими пальцами узоры, а белые-белые волосы густой пеной стекали с плеч. - Ну же, давай станцуем! Она вытянула откуда-то из складок платья серебряный бубен и стала кружиться теперь уже с ним, а Саар всё смотрел и смотрел на белесый вихрь, похожий на танцующий снежный сугроб, рассыпающийся крохотными песчинками. Луна была молодая - совсем не такая, какой Саар усмотрел ее на недавнем небосклоне, - видать, тот кузнец отсек значительную ее половину. С равнины примчалась Пуэр. Вздыбив колючую шерсть у загривка, она уставилась на невесомую красавицу горящими желтыми глазами. - Ты хотя бы подыграй мне, малыш Кобальт, - хохотнула луна. Мальчик развел ладонями, и тогда гостья, видя, что ему и впрямь не на чем, подбежала на легких босых ступнях к кошке: - Почему бы не на ней? Она звучно прошлась серебряным бубном по встрепанной шерсти застывшей Пуэр, пробудив в той до ужаса немелодичный вой, который со странным резонансом вытянулся в струну, и вот уже Луна протягивала вовсе не Пуэр, а маленькую плачущую мандолину. Юный цыган принял ее в свои ладони так же трепетно, как если брал бы живую кошку. Вместе с этим хотелось кричать, звать Пуэр назад и даже плакать, но Саар не мог решить, что сейчас важнее. Впрочем, когда он ненароком задел струны, плач немного поутих, чувствуя родное прикосновение, и мандолина запела сама - тихо, сокровенно. Вместе с тем Саар услышал издали знакомое клокотание земли - сигнал о приближении табуна. Вместе с заходившей ходуном землей затряслось и сердце. - Скройся, луна, ну же! Не то мои цыганы поймают и унесут тебя, и покроша́т на каменья, и возьмут в жены, но никогда, никогда не отпустят в небо... В это странное мгновение луна рассыпчатым вихрем опустилась на корточки возле ребенка и погладила его по щекам, упрятав те в прохладу своих ладоней. На лице ее, словно капли летнего дождя, светились десятки белесых веснушек. И стало Саару так хорошо, как никогда. - Ты не дашь мне пропасть или разбиться вдребезги, и даже стать чужой женой, - смеющийся говор снова звонко отскакивал от стен, как лопнувшие бусы. - Только ты, мой Кобальт. Пойдем со мной в лес из огромных перьев, похожих на студеные сосны. Они смотрят ввысь, но перед нами склонятся, что хвост павлина... Она еще долго взахлеб говорила, а мальчик и видел, и почти шел с нею там, где высятся засахаренные сосны, и, когда в табор ворвался ветер ночной охоты, никто не застал мальчугана. Постель остыла, и уханье сов прорезало протяжный плач жен по ребенку. - Лунной дороги, - шептали, вздыхая, цыганы, с тоской закидывая взоры к звездам, - лунной дороги.