Цикл рассказов о Снотворце и Кобальте

Подобно летящей искре от бенгальского огня, в сонное видение ворвался живой нерв, болезненно раня осязание и слегка затуманив зрение; комната арлекина, постепенно истаивая, свернулась в улитку, а затем вновь развернулась в прежний, не менее обшарпанный «гостевой двор». Но что-то явственно изменилось. Кто-то хрустко ударил кулаком о дверной проем, так, что старый косяк едва не разлетелся в щепки. Еще остывая от глубокого сна, я, щурясь, сумел разглядеть пару полицейских с отвратительно квадратными лицами, квадратной же мускулатурой и скомканными в квадрат бровями. Загородив собой проход, они решительно уничижали взглядами каждого из присутствующих. - Всем оставаться на своих местах! В противовес сказанному, студенты тут же слетели со своих мест, живо стряхивая с глаз остатки дивного сна, а со столов - тарелки и бокалы. Часть сброшенной вниз посуды неведомым образом полетела прямиком в стражей порядка. - Прекратить! Валтасаар Саарен! - выплюнул один из последних, обороняясь жирными красными руками. - Вы арестованы за использование и распространение галлюциногенных средств! Не было полной уверенности, что сказавший до конца понимал, что за слова только что использовал, потому как произнести их членораздельно стоило ему немалого труда. Кобальт меж тем юркнул в тень, как мышь, а моя спутница невесомо, словно мотыльковым крылом, успела коснуться моего плеча, и лишь благодаря этому я едва успел ее заприметить в окружающей серости мельтешащих теней - количеством заметно превосходящих число находящихся в таверне людей, - прежде чем она мягко последовала за арлекином из сна, почти сливаясь с мутным окружением. Едва видимая острая рука ее махнула мне веером пальцев, и я не смел задерживаться, спрыгнув с высокого табурета. - Они получили донос, - свистящим из-за щербинки шепотом объяснила она, хотя в понижении голоса не было никакой необходимости - таверну заполнил такой нестерпимый гвалт, что слова так или иначе потонули бы в нем. Но я умел читать по губам. - Или выследили нас. - Меня, - недовольно наморщив нос, поправил ее Кобальт, прячась в незаметном проходе, настолько же тесном, что и знаменитые иерусалимские «Игольные уши». Мы протиснулись следом, захлопнув за собой узкую дверь, и вместе с ней схлопнулся и весь шум; осталось только отдаленное эхо и шорохи наших ног, ступавших быстро и осторожно - я ужасно боялся запятнать чью-то обувь. За тонкой щелью последовал темный коридор, сверху донизу выполненный из дерева. Но я был не прав: вскоре на ощупь мне удалось определить, что стены обрамлены вовсе не деревом, а большими картинами в тяжелых рамах, коим здесь совершенно не было места; выйдя наконец к слабому просвету, исходившему откуда-то с потолка, я узрел: все как один оказались посредственного вида портретами, выполненными в стилистике позднего Рембрандта. Откуда-то сзади чуть громче, чем нужно, послышались голоса всё тех же полицейских, а впереди ждала ветхая прохудившаяся лестница, но возглавлявший нас Кобальт не поспешил к ней; вместо этого он остановился возле одной из картин и провел по масляному холсту смуглой своей рукой. А затем блеснул складной нож, вынутый из рукава. Но девушка рядом со мной не испугалась, а лишь заинтересованно склонила голову к плечу. Пол подрагивал от тяжести отдаленных шагов. Кобальт угловато улыбнулся и быстрым движением разрезал холст. - Они не запретят мне показывать людям сны, - бросил он и шагнул в прорезь в картине, а затем, отобразившись внутри рамы, изящным движением лезвия запечатал холст обратно, как будто застегнул молнию. - Стой! А мы?.. - девушка словно очнулась: она подбежала к портрету и, взяв его обеими руками, как следует встряхнула, глядя испуганно и растерянно. Кобальт изнутри был совершенно живой, в том не было сомнений, но не мог - или же не хотел? - шевельнуть ни единым мускулом лица, а нож так и застыл в его протянутой руке, как и надрез в холсте, но уже, к сожалению, нарисованный. - Мы можем последовать за ним? - без какой бы то ни было уверенности спросил я, глядя, как девушка продолжает внимать немой гримасе масляных красок, и чтобы напомнить ей о надвигающейся реальности в лице погони. Она огрызнулась, и я почувствовал, как ее голос почти ударил меня: - Я же говорила, я не ведьма! Такое мне не по силам! - Идут, - выдохнул я, слыша, как в дверь за нашими спинами ударили чем-то тяжелым - по-видимому, собственным весом. Это подействовало лучше любых слов: моя спутница быстро сняла картину с крючка и сунула холст себе за спину, прислонив изображением к стене, а меня притянула за руку. В одно и то же мгновение проход заполнили нагнавшие нас полицейские и я оказался прижат к плечу моей незнакомки. Ладонь ее, та, что легла на прутья лицевого аппарата, словно отгораживая меня от преследования, прямо на моих глазах стала серой или даже почти коричневой, как сами стены. Как и там, в видении, девушка обратилась в тень и прятала меня за собой. Лица с незнакомых портретов взирали на нас с нескрываемым ужасом - хотя, вероятно, вовсе не на нас, а на оставшихся за кадром художников. Кто же так замучил несчастные портреты, оставив навечно в сковывающей тесноте и темени коридора? Несмотря на охватившее меня волнение, я старался почти что не дышать, а двое мужчин тяжеловесно пронеслись мимо нас и почти обрушили под собой хлипкие ступеньки, пыхтя и опираясь о стены - картины с трудом выносили всё это. Мне оставалось только возблагодарить судьбу за то, что ни один из преследователей не «облокотился» о наши невидимые силуэты, иначе разоблачения было бы не избегнуть, но я не успел этого сделать: девушка легонько подтолкнула меня вперёд - туда же, к лестнице, - невесомо вдохнув мне прямо в ухо: - Скорей. Мы взлетели по свежим следам вверх по лестничному пролету, - ужасно скрипучему, но полицейские производили шума гораздо больше нас, и я успел углядеть, как последний из них скрывается за поворотом. Впереди простирался еще один кривой картинный коридор, но мы не последовали дальше вглубь. Быстрым движением знающей руки девушка открутила винт в люке под низким потолком. Оттолкнув деревянную крышку, запустила в странный картинный погреб столб света, в кружащихся пылинках которого подтянулась на руках и исчезла на миг; но тут же и вернулась, свесившись уже вниз головой и молчаливо требуя у меня картину. Самым трудным оказалось просунуть портрет наверх, и я раздосадованно скрипел зубами, когда узорчатая рама всё-таки пострадала, но, благо, всё же оказалась на свободе, как и неведомым образом я сам: и нарисованного арлекина, и мою согбенную фигуру, цеплявшуюся за потрепанный портрет, вытянули на мощенную булыжником площадь две сильные руки. Это никак не могла быть она, моя незнакомка, однако это была именно она: перед моим взором, опираясь на стройный зонт-тросточку, возвышалась прежняя грациозная дама в светлом облаке кудрей, утопая в алых шелках и кутая плечи в серебристом беличьем мехе накидки. Обманывая всяческие ожидания, со всех сторон в уши мои ворвался внезапный звук шестеренок города, словно до того его сдерживали силой, и теперь он взорвался хаотичными возгласами вагонных гудков, хрипло кашляющим паром и недовольным скрежетом колес о сиплые замерзшие рельсы. Кроме того, вечер втайне от меня сменился дневной свежестью; всюду сновали люди, торопясь и чуть не сбивая друг друга с ног, как бывает ранним утром. Из всех сегодняшних преображений это показалось мне самым ошеломляющим: я словно шагнул в иной день, иной город и иную реальность, и совсем не так, как только что погружался в кобальтов сон, в котором совершенно не сознавал себя самого; здесь же решительно всё вокруг меня кипело жизнью, которой, несмотря на запах жженой смолы, нестерпимо хотелось дышать. - Очень холодно, - оторвав меня от радостного созерцания, бросила дама низким грудным голосом и передернула плечиками. - Живо подбирай наш багаж и за мной, не то опоздаем. Она указывала зонтиком на брошенную картину. Подобрав ее, я обернулся, чтобы задвинуть дверцу люка, но мокрая каменка под ногами оказалась безупречно ровной и симметричной, нигде не выделявшейся круглой деревянной дверцей. Как ни странно, это лишь успокоило меня, утвердив в верности догадки относительно перемещения во времени и месте. Леди в алом уже стучала каблучками где-то впереди меня, и я запоздало кинулся следом, с картиной наперевес. Пробежав мимо нескольких закопченных вагонов, я наконец с облегчением остановился там, где она уже подавала билеты проводнику поезда. Тот глянул на меня из-под стекол очков и пробормотал себе под нос, почти не отвлекаясь от проверки сжимаемых в замерзших пальцах билетов: - Мальчика-то не пожалели, вон, как согнулся... - Зато он вырастет настоящим мужчиной, - мягко улыбнулась моя леди. - Как говорят в Британии, джентльменом. - Если наловчится таскать на себе багаж, то вырастет настоящим белл-боем, - проводник хмыкнул в высокий воротник и добавил: - Как говорят в Британии. Неудивительно, что дама, не удостоив его ответом, выхватила билеты и решительно шагнула в вагон. Я молча прыгнул в стелющуюся за ней тень. - Ты только подумай! - фыркнула она, следуя по узкому коридору. Короткие пальцы с изящным маникюром хлестко отсчитывали купе, пока наконец не остановились на нужном. - Раздает советы, как я должна воспитывать сына! Я многозначительно приподнял брови. - Не удивляйся, по бумагам ты мой сын, - она помахала билетиками перед моим лицом и кивнула, чтобы я поскорей входил в новое место нашего пребывания - уютную комнатку с двумя сиденьями в красной обивке и огромным подледеневшим окном. Я прислонил холст к стенке и поспешил занять место возле маленького столика, надеясь, что внутри спутница моя наконец скинет с себя эту ложную личину, однако, даже закрыв за нами дверцу купе, она продолжила быть не в себе. Совершенно усталая и недовольная, дама опустилась на сиденье рядом с портретом и, закинув ногу на ногу и перекрестив руки, стала смотреть на меня как на явную обузу. Это подействовало ужасно. Ни высокомерный верзила Грэйвс, ни кто-либо еще из моих сверстников, ни даже уставший постоянно менять меня отец, никогда бы не добились подобного эффекта одним лишь взглядом. Я внутренне похолодел, вмиг осознав, насколько неуместен здесь, рядом с этой незнакомкой, такой как я, и именно я, будь она состоятельной дамой или же юной нищенкой; я был ее случайностью, не вовремя схваченной простудой, странным стечением обстоятельств. Поезд резко дернулся, как бывает незадолго до отправления, и портрет свалился на пол; Кобальт с холста взирал на меня с непонятной печалью - хотя, возможно, это были игры моего расшатавшегося воображения. Рассеянно подобрав его и водрузив обратно, я остановился у приоткрывшейся двери на колесиках. - Что ж, - с трудом найдя в себе силы вновь взглянуть в глаза ничуть не моей незнакомки, я снова наткнулся на ту же печать раздражения и внутренне собрался. - Ваш багаж доставлен в целости. Я больше не нужен. Была еще, может, минута или немногим меньше, чтобы выскочить на платформу, и я рванулся назад по глянцевому коридору к выходу. Затяжной скрип рельсов оповестил о неспешном начале пути. Проводника нигде не было видно, дверь в вагон шаталась незапертой, хотя переходная ступенька и была уже поднята. - Ты с ума сошел?.. Меня цепко схватили за руку и развернули. На одном уровне с моим лицом в мои запертые в ротовой машинке глаза смотрели другие, ошеломленные и живые, и это были глаза Солей. Я вдруг вспомнил имя - услышанное во сне, оно вспыхнуло в сознании яркой громкой вспышкой: Солей, Солей, Солей, рассекая, как заклинание, как первозданное имя солнца и самой жизни, мой бедный разум. И зная это слово, я знал неведомое, и не мог понять, что я познал; просветление мелькнуло и тут же погасло, оставив зудящее ощущение чего-то бесследно позабытого, рождая желание крика, выпустить который из этой клетки я, конечно, не мог. Солей бешено оттянула меня в сторону за рукав и, подойдя к скрежещущей двери, захлопнула ее с пылким остервенением, задвинув тяжелый засов и запечатав звуки набравшего скорость поезда. Оглянувшись затем, тяжело дыша, посмотрела на меня еще ожесточенней, еще более сурово и гневно, чем недавно в купе, но этот гнев был иным и теперь я знал, что тому виной. Виной был снова я сам, а передо мной была та самая девочка, на глазах которой эквилибрист шагнул в пустоту и та, что не должна была себе позволить больше никого терять. - Нет, я не сошел с ума. Наоборот, прихожу в себя. Солей всё еще хмурила брови, однако дышала уже спокойнее. - Так-то лучше. Мне хватило побега Кобальта. Она рассерженно сдула темную челку со лба и не глядя прошла мимо меня, возвращаясь в купе. Она теперь знала, что я уже не уйду. И я, видя ее настоящую, еще явственней понимал, что чуть не совершил абсолютнейшую глупость; в этом поиске собственного пути я, кажется, нуждался в ней, но более того: она нуждалась во мне. Стоило задавить в себе неуемную гордость и стерпеть всё, что она только ни выкинет. Отыскав проводника, я решил позаимствовать у того банку заварки и пару стаканов и, убедив старика не нести всё это к нам в купе, занялся приготовлением чая сам: поместил стаканы в спасительные оковы металла, такие похожие на сидящий на моих скулах механизм, и окатил кипятком из гулко гудящего котла в углу вагона; когда я вернулся в купе с чаем, Солей неподвижно сидела, забравшись на сиденье с ногами, обхватив колени ладонями и прислонив лицо к бледным костяшкам пальцев. По запотевшему окну нервно пробегали редкие дорожки капель, а через них проглядывали силуэты высоченных стражников - сосен. Меня сознательно не замечали, и всё же я старался излучать спокойствие и добродушие, выглядывая из двойного облака пара. Когда звук поставленных на стол стаканов не вывел девушку из задумчивости, я решился спросить: - Или ты, возможно, предпочитаешь кофе? Солей усмехнулась в ладонь. - Впервые я попробовала кофе в тот день, который Кобальт украл из моей памяти, и который по его странной прихоти видел ты. Я навострил уши. - Тогда кофе был отвратительным, - Солей наморщила нос. - Горьким. Печальным. Так что сейчас я предпочту этот чай, - с этими словами она осторожно притянула к себе стакан, начав сосредоточенно отдувать пар. Понаблюдав за ней, я разочарованно вздохнул, видя, что разговор оказался неспособен на продолжение, и занялся тем же. - Что ты видишь? - вдруг спросила Солей, и в глазах ее отразился странный, не соответствующий ситуации интерес, словно от моего ответа зависело что-то действительно важное. Я взглянул в колышащееся зеркало чая и мне пришло на ум единственное, что можно было ответить: - Отражение. Девушка вздрогнула и, звучно поставив стакан и едва не расплескав его содержимое, перескочила ко мне на сидение, наклонясь над моими ладонями. Секунду в ней было необъяснимое воодушевление, которое быстро сменилось удрученной и какой-то привычной позой разочарования, в которую Солей укуталась, словно в невидимую шаль. - Извини. Мне на секунду показалось... - видимо, переняв мое ощущение неловкости, она отодвинулась и села обратно. - Ты ищешь отражение, - вдруг понял я. - Везде ищешь. Солей мигнула мне ресницами, как мигает луч солнца в кусочке стекла, оставляя после себя след яркой вспышки. Это значило «да». Более того, я понял, что именно сейчас можно попробовать быстро спросить. - Всё то, что я видел - правда? - Разве сон бывает правдой? - карие глаза лукаво сощурились. То, что показал Кобальт, действительно слишком походило на сон - настоящий, дурманящий восприятие, промелькающий в сознании в одно красочное мгновение, подобно этому поезду. Манящий жизненный путь, виднеющийся впереди, очень отвлекал, отпугивая сонное воспоминание. Но я изо всех сил старался помнить. - Честно говоря, я и сама уже не вспомню точно, что было, а что приснилось, - наконец призналась девушка с сожалением. - И не только в тот день, но и после, и всегда потом. Очень опасно засыпать. Особенно, когда что-то ищешь. Я ощутил странное холодное покалывание в ладони - словно на коже поочередно стали загораться десятки ледяных звездочек - и сперва подумал, что просто рука моя затекла в неудобном положении; но когда рассеянно прикоснулся, ладонь оказалась мокрой. Это вывело меня из задумчивости, и я поднял глаза. Прямо надо мной с потолка тонкой струйкой сыпал мелкий снежок. Подумать только! В вагоне пошел снег, и он осыпа́л меня одного, словно бестелесной муко́й, тут же истаивая. Солей тоже заметила это и мягко улыбнулась уголком губ: - Видишь? Всё опять указывает мне на тебя. - Это указывает на начало зимы, - предположил я, но Солей, хмыкнув, качнула головой. - Осень так быстро не уходит, она сильнее. Я не отпущу осень, а ты? Снег перестал так же быстро, как и появился; и ему было, в отличие от всего прочего, разумное объяснение: прохудившаяся старая крыша или хотя бы щель в вагоне, но тем не менее душу мою не покидало ощущение крошечного, короткого чуда - совсем иного, нежели все иллюзорные превращения, - настоящего. Когда мы сошли с поезда, осень действительно вступала с зимой в ожесточенную борьбу, и ноябрь постепенно покрывался хрусткой корочкой изморози. Солнца не было видно из-за плотной облачной скатерти, расстеленной над нашими головами; ноги разъезжались на скользкой каменке, и я едва не падал, но, когда Солей участливо протянула мне руку, машинально отказался, она же в ответ весело ухмыльнулась и зашагала еще проворнее. Туман тоже замерзал прямо на щеках поздних неопавших яблок, болтавшихся словно елочные шары, делая их слегка серебристыми, и застывал на промерзших ветках деревьев, что продолжали кутать и оберегать свои плоды. Обветренная станция пустовала; ее сменил сонный пригород, по улочкам которого прогуливались только сухие листья. Я выразил свое удивление по этому поводу, и Солей на ходу пояснила: - Да, городок уже не тот. Обмер. Раньше именно здесь располагался цирк, и от посетителей не было отбоя. После этих слов я стал искать сходства с тем, что уже видел во сне, но, увы, не находил. Ярмарочный балаган, этикеточно-яркий, каким я его запомнил, стерся бесследно, оставив после себя разве что промерзшие следы копыт да втоптанные в землю пестрые флажки, и то редкие. Солей тут же подтвердила мои ощущения: - Труппы больше нет, с тех пор, как не стало директора, - она поджала губы в тонкую щелочку, - артисты разбрелись, кто куда. Таких безумцев, как Валтасаар, веруюший, что легендарный Снотворец остался жив и бродит где-то, увы, не оказалось, и никто не пожелал составить ему компанию в его поисках. - А ты? - спросил я как можно более небрежно, занятый тем, что одной рукой (другая хваталась за картину) пытался высвободить из прутьев лицевой машинки запутавшийся в них ясеневый лист. На глаза Солей упала темная челка, за которую тоже уцепилось несколько янтарно-желтых листочков - ничуть не обращая на них внимания, она смотрела себе под ноги, так, будто это было продуманной частью наряда. Впрочем, я не исключаю, что так оно и было. - Бедняге пришлось какое-то время потерпеть рядом с собой меня. Точно так же, как мы сейчас терпим его, трусливо зажавшегося в картину, - Солей засмеялась и протянула ко мне руки. - Собственно, за этим мы и приехали. Дай-ка сюда, - и она отобрала холст, дав мне немного передохнуть. Вскоре, к моему полнейшему ошеломлению, мы вышли к озеру, холодному и недоброжелательному, в центре которого виднелся островок с болотисто-зеленым двухэтажным строением. Оно и было, как я догадался, нашей конечной целью: на небольшой лодочной станции Солей отвязала старую лодку и кивнула мне, велев садиться внутрь. Когда мы более-менее удобно устроились в раскачивающейся деревянной скорлупке, я начал грести, сидя спиной к острову. Воду увивал туман, седой и едко щиплющий глаза. - Что это за место? - мне пришлось зажмуриться, чтобы стерпеть неприятную влагу на лице, которая уже начинала пропитывать и всю одежду, и волосы. - Кому в удовольствие жить здесь? - Васиковке, - просвистело в ответ, и мне показалось, что в имени этом мелькнуло и тут же исчезло нечто змеиное и - о, ведь я так редко ошибаюсь в прогнозах! - крайне опасное. Но вместе с тем меня охватило еще и жгучее любопытство; я в нетерпении пару раз оглянулся на остров: дом, к которому я держал курс, можно было принять за обыкновенный, если бы не странная влажность, из-за которой глаза меня то и дело подводили - картинка расплывалась и снова фокусировалась, и от этого строение будто покрывалось волнообразной рябью и почти плыло. Я бы не удивился, если бы дом на короткое мгновение исчез из обозрения вовсе, настолько едким выдался мерзкий туман. - Боюсь, как бы нам не испортить картину, - предположил я. - Эта вода может быть отравлена, раз источает такие пары. - Ты очень трогательно заботишься о бедолаге Кобальте, - на губах девушки шевельнулась усмешка. - Берегись-ка лучше сам. Мы высадились на покатом берегу, и под ногами мягкой подушкой шевельнулся мох. Видимо, я немного привык, и туман уже не вызывал оптических иллюзий - вблизи дом оказался достаточно красив: изысканная резьба по дереву овивала наличники на окнах и высокую входную дверь, деревянные же пилястры окружили веранду, но при этом вся конструкция как будто в свое время слегка пошатнулась, быть может, от оползня или просто от времени. Сада не было вовсе; дом окружала пожухлая осенняя листва, хрустевшая под ногами. При малейшем нашем приближении за одним из окон резко задернули шторы. Это сделали с шумом и - о, я знаю этот жест, - с вызовом: в гости никого не ждали, крайне не ждали. - Эй, Васиковка! - ничуть не смутившись, жизнерадостно-настойчиво прокричала Солей в закутанное тканями окно и даже помахала рукой, подходя к следующему. Взамен ответа занавесками хлопнули и там. Но Солей не терялась и шагнула дальше, стремясь обогнать хозяйку дома, а точнее ее нетерпеливые шторы. И ей удалось - в какой-то момент оба мы успели увидеть за стеклом бледный, почти черно-белый точеный силуэт, который, впрочем, поспешно вновь скрылся. - Уходите прочь от меня! - глухо донеслось изнутри. - Она действительно... - Проваливайте, вы оба! - ...твой друг? - с очевидным сомнением спросил я мою спутницу. - Она друг Кобальта, - Солей на секунду закатила глаза, и, хоть смысла этого жеста я пока не знал, однако предположил, что, возможно, ответ на мой вопрос более чем отрицательный. Но Солей тут же и улыбнулась, стрельнув глазами в сторону окон, и я понял: у нее родилась какая-то идея. И правда: по-кошачьему осторожно, крадучись на полусогнутых коленях, девушка медленно подобралась к самому дальнему, еще не задернутому стеклу; из дома продолжала изредко доноситься отрывистая брань, сдержанная и сухая, как хрусткое карканье одинокой вороны, и мне вдруг показалось, что, несмотря на агрессию, хозяйка дома вполне может оказаться кем-то из когда-то блестящей интеллигенции, вроде той благородной дамы, которую строила из себя Солей, выходя в свет. Последняя, между тем, проворно достигла цели и резко подняла над собой холст так, что он полностью заполнил светлый квадрат собою, и изображенный на нем Кобальт вынужденно заглянул в окно. Ошеломление. Тонко звенящая тишина. И я вдруг услышал то, чего уж никак не ожидал услышать вновь, а в особенности здесь: привычные звуки докторского дома, моего дома. Если бы я не был в своем уме, то наверняка решил бы, что слышу привычный суетливый переполох, устраиваемый моим отцом, застигнутым врасплох неожиданным пациентом или реже - гостем. Именно так звучала его торопливость, его тихая суета и непозволительная для врача рассеянность, из-за которой всякий раз разбивался какой-нибудь сосуд с едко пахнущей эссенцией. Хозяйка, пошумев колбочками, наконец сухо отворила дверь. На нас в сосредоточенном гневе воззрились горчично-желтые глаза в обрамлении бледных ресниц - я бы назвал подобный взгляд испепеляющим или даже едким, если бы мог сразу обратить на него должное внимание; но я не мог, потому что был ошеломлен другим: перед нами стояла прекрасная молодая старуха. Иных слов я подобрать не мог. Бесспорно юная девушка с иссушенной кожей и обесцветившимися короткими волосами, гладко зачесанными в почти мальчишескую прическу, нетерпеливо изучала нас взглядом, слегка поджав в настроении легкого недовольства темные губы. Меня почти пугал тот факт, что я оказался неспособен определить даже приблизительно ее возраст: Васиковке можно было дать одновременно и двадцать, и шестьдесят. В потрескавшихся руках она держала два медицинских стакана - в одной и металлический бутылек - в другой. - Входите уже, - холодно, без тени улыбки поприветствовала Васиковка, настороженно обведя мою несуразную фигуру глазами и бросив совсем иной взгляд Солей, сжимавшей в тонких ладонях холст. - Шевелитесь. Или хочется последствий? - последнее было сказано почти с усмешкой и адресовано моей спутнице, впрочем, Солей никак не прореагировала, а лишь покрепче перехватила картину и смело вошла вслед за Васиковкой в прихожую. Внутри оказалось просторно: почти полностью отсутствовала мебель и дом, в общем-то, не выглядел обжитым, хотя я был уверен, даже исходя из архитектурного стиля, в давности его постройки. Не глядя, следуем ли мы за ней, Васиковка энергичным шагом пронеслась в маленькую столовую, больше похожую на лабораторию, и уже там закончила готовить снадобье, после чего непринужденно вынесла медный поднос с двумя дымящимися чашками, неправдоподобно назвав их «чаем», и поставила перед нами на низкий стеклянный столик, а сама присела прямо на пол - на одну из мягких подушек, разбросанных здесь в достатке, - и кивком головы предложила нам следовать ее примеру и присаживаться напротив. Даже если бы я не лицезрел только что, как она колдует над травами и колбами, то не сомневался бы: нас собирались добровольно отравить. Однако Солей была спокойна, спокоен был и я; мы присели. Солей как следует подула на «чай», насколько возможно быстро проглотив предложенное, сделал это и я, подивившись незнакомому вкусу, чуть горьковатому, и лишь тогда хозяйка дома как будто наконец выдохнула: расправив плечи и устало прикрыв глаза, она почти улыбнулась в тихом и на удивление кротком умиротворении. Это была потрясающая сознание картина: воля в ореоле мягкого спокойствия преобразили молодую старуху несказанно, и на миг даже показалось, что в ней нет ничего чудаковатого, и перед нами всего лишь молодая женщина, химик и экспериментатор, кем она, несомненно, и была. Витавшее между нами напряжение понемногу сходило на нет, хотя всё происходящее по-прежнему выглядело в высшей степени экстравагантно. Даже я не чувствовал себя здесь странным субъектом, каким был в любой, даже самой причудливой компании вроде Солей и Кобальта. - Теперь к делу, - выдохнула Васиковка, не раскрывая глаз. Возможно, так она чувствовала себя увереннее: никто не нарушал привычной обстановки ее одиночества. - Мы не отнимем у тебя времени, - Солей постаралась говорить мягко и оптимистично, однако хозяйка перебила ее, с недовольством открыв глаза и щурясь, как от солнечных лучей и вновь принимая вид крайне нерадостный и холодный. - Говори, что вам нужно, можешь оставить мне портрет и быть свободна. - Ты... хочешь портрет? - удивилась Солей. Васиковка вскинула тонкие, желтовато-белые брови, и морщинки на ее лице смялись сильнее в усмешке. - А разве ты принесла его не затем, чтобы задобрить? Вам что-то нужно, тебе и... твоему новому другу, которому тяжело говорить из-за этой глупой конструкции. Или же он молчит от большого ума? - Что Вы, я глуп как пробка, - не выдержал я. - Знаете ли, не люблю выставлять себя на посмешище, а эта глупая конструкция - как стена. Помогает иной раз сдержаться и смолчать. Жаль, похоже, сломалась. Я начал невозмутимо прикручивать пальцами соединительный шуруп на щеке, а Васиковка потрясенно засмеялась и этим заставила меня прекратить паясничать и обратить взор к ней: от налетевшего порыва ее смеха у меня чуть-чуть свело скулы и брови, как от легкой анестезии. - А я, похоже, ошиблась в Вас, - недобро усмехнулась она и наклонилась над столиком, фамильярно проведя кончиками пальцев по прутьям только что высмеянной конструкции. Меня моментально пробрал холод. - Такой человек нужен под рукой просто хотя бы для поддержки хорошего настроения. Пожалуй, я возьму к себе Вас, а не этот портрет... - Послушай, - перебила ее Солей и заговорила быстро, нервной скороговоркой: - Это вовсе не портрет. Это Кобальт. Он внутри. Хозяйка дома застыла, продолжая нависать надо мной, но уже абсолютно равнодушно; Солей же явственно переживала: ее пальцы теребили резную раму, а в напряженной позе читалось волнительное ожидание. - То-то ты так в нее вцепилась, - с пониманием констатировала Васиковка. - Помоги достать его из холста, - выдохнула Солей. - Пожалуйста. Ведьма резко отодвинулась и привстала, беря в руки картину и рассматривая ее, чудаковато склонив голову к плечу. Мы с Солей переглянулись и встали за ее спиной, и я внимательно вгляделся в рисунок, ища на нем следы какого-то движения или же надеясь, что Васиковка самолично что-то сотворит прямо тут, на наших глазах. Но та лишь скептически повела тонкой бровью: - Пойди сама и вынь его оттуда. Солей застыла в испуге, природы которого я не мог понять. - Разве это сложно? Иди. Васиковка костлявой рукой толкнула Солей в спину, и та, пошатнувшись, машинально схватилась за мой рукав. И мы шагнули в холст.