Кукушка

Так получилось, что он остался один. Один во всём мире. Его мир ограничивался теперь этой палатой, кроватью, капельницей. Он не говорил, почему он такой. Почему сузил свой мир. Почему умирает. Мне не говорил. Возможно, ответы на эти вопросы знал Брезент. Посреди ночи меня будит крик. Из его палаты. Все уже привыкли, никто не обращает внимания. Поднимаюсь на ноги. Какое-то время молча смотрю на Брезента. Тот не двигается, продолжает спать. Подумав, беру его зубами за шкирку. Шерсть забивает рот, щекочет нос и щёки. Брезент недоволен. Делаю первый шаг в ночной коридор. Свет только из окон, в которые таращатся уличные фонари. Пол холодный, скользкий, или это мои ноги мокрые… Дверь приходится открывать коленом, балансируя на одной ноге с котом в зубах. Наконец, справился с последней преградой, вваливаясь в комнату и роняя на пол кота. Тот мягко приземляется на все четыре лапы и сразу идёт к кушетке. - Ты пришёл, - Флетчер приветствует меня, садясь и протягивая руки к своему единственному другу. Брезент запрыгивает ему на колени, трётся о подбородок. - Я всегда прихожу. Мы снова будем болтать до потери сознания. - Лето кончилось, - он бы никогда не заплакал. Всем известно, что он не плачет. Но в голосе было столько боли, что хватило бы на тысячу миллионов умирающих влюблённых. И я молчу. Он тоже молчит, красноречиво сквозя и завораживая своей тоской. За окном уже кружатся хлопья первого снега. Он до последнего видел лето, ловил его за хвост, звал назад. Лето задерживается здесь только по его просьбам. В чашке Флетчера тоже кружатся снежинки. Там отражаются посеревшие фонари, лысые чёрные деревья, тяжёлое мутное небо и мёрзнущие голуби на карнизах – отражается всё, что есть осень. И он пьёт свой грустный октябрь, даже не замечая привкуса смертельной тоски, поглощён своей болью, наполнен ей до краёв. Брезент мурчит и трётся о щёки своего верного друга, бодает его в плечо. - Скоро снова весна, - говорю я. Не важно, что через целую осень и зиму. Не важно, что это – тысяча миллионов бесконечностей. Главное – скоро. Это даёт надежду. - Ты умеешь курить? - Никогда не пробовал? - честно говорю я. - Я умею. Могу научить, - он бледнеет, становится белым как стена, словно выкачали сразу всю кровь. - Тебе разве можно курить? - А кто мне запрещал? - в голосе смех, на лице улыбка, в глазах – агония. Брезент бодает его руку. Чашка вываливается из слабых пальцев, падает, а пижаму Флетчера заливает давно остывший октябрь. Мы в ужасе смотрим друг другу в глаза. Тщательно вытерев Брезента, он целует в пушистый лоб, долго не выпуская из своих рук кота. - Почитаешь мне? – спрашивает он, поднимая наконец голову. Глаза закатываются, он валится на кушетку. - В следующий раз, - зубами натягиваю на него одеяло. Мы с Брезентом уходим. Октябрь держался недолго – его сменил зимний холод и безнадёжная надпись в верхнем правом углу календаря: «Декабрь». Мы умудрились пропустить ноябрь. - Кури, - мне протягивают тлеющую сигарету. Обхватываю фильтр губами, как это делал он, вдыхаю. Горло дерёт, лёгкие разрываются, я захлёбываюсь кашлем, сложившись пополам. - Ещё? Мотаю головой. Он пожимает плечами и кладёт непогашенную сигарету на край пепельницы. Мы стоим в туалете, привалившись спинами к стене и в полной темноте отравляем свой организм. - Ты обещал почитать. Флетчер читает по слогам. И пишет почти так же, как читает. - Я не обещал. Он моет руки пахучим мылом, чтобы перебить запах сигарет. Я ногой загоняю пепельницу под унитаз. Мы возвращаемся, а коридор за нами тонет в ромашково-мыльном запахе. Чтобы читать, мне приходится пересесть к нему на кушетку. Флетчер переворачивает страницы, когда я киваю ему, и завороженно слушает. Жизнь обрывается для него, как только приходит зима. Он впадает в кому, и дышит только книгами и краткими объятиями с Брезентом. - Тебе ведь нельзя курить. Так зачем? - спрашиваю я, отфыркиваясь от дыма. - А что мне будет? Я молчу. Действительно, что ему будет? Умрёт? Так он ведь и так умирает. Заболеет? Не успеет заболеть. Казалось бы, таким как он уже нечего бояться. Они спокойны, они смирились. Но Флетчер боится. - Ты бабочка, Флетч, - сообщил я, когда он, убрав книгу, уселся обратно на койку. - Было бы здорово, если бы это и правда было так. Представь, я тут полежал бы годик, а к зиме - завернулся в одеяло и заснул. Надолго. Так, что всю оставшуюся жизнь можно не спать. А проснулся - и улетел! - Бабочки живут до холодов... - Не все. Есть и многолетки. - Ты - не многолетка. Ты вообще однодневка. Флетчер улыбнулся и закутался в одеяло. Замотался в кокон, улёгся на койку. Потом выглянул из-под одеяла, подмигнул мне: - Разбуди к весне, ладно? - Без вопросов. На потолке люстра с тремя лампочками. Разноцветные абажуры. Синий... Оранжевый... Белый... Может быть, я тоже стану бабочкой. Не люблю бабочек... Они мерзкие... Сегодня нам в руки попала газета. Медсестра забыла, наверное. Там было объявление. Какая-то женщина, меньше тридцати, желает познакомиться... бла-бла-бла... для серьёзных отношений... ля-ля-ля... с молодым человеком младше сорока, без вредных привычек. Флетч так и загорелся. Он приволок меня в сестринскую посреди ночи, спёр чей-то мобильник. - Если тебе прям вот так сильно в голову стукнуло, можно позвонить с сестринского поста, зачем воровать телефон? - У неё же номер определится! Медсестра приглашает на свидание? На мы сходу вызовем подозрение! Я сдался. Этот грёбаный Калиостро ещё и не на такое способен, так что лучше не провоцировать его. Мы заперлись в туалете, набрали номер, он поднёс телефон к моему уху. Гудки. - Да? - раздался какой-то странный, сдавленный и слишком писклявый голос. - Добрый вечер, - тихим баритоном, парадировать который научился, играя в шашки со старшими, поздоровался я, - Это Ваше объявление в газете?.. В трубке послышалось какое-то сдавленное хлюпанье, потом переросло в оглушительный хохот и восторженный визг кого-то, явно женского пола: - Поверил! Вот придурок! Не знаю почему, но мне самому стало смешно. - Значит, не мы одни тут такие оригиналы, - весело сказал я в трубку. Молчание. Неловкость электрическими разрядами пощёлкивала в воздухе на обоих концах провода. - Ау, - я кивнул Флетчеру, который корчил страшные рожи, не понимая, что у нас там происходит, - Вы тут? - Тут, - ответил тот же голос, который смеялся над гипотетическим придурком, - Вы тоже разыграть решили, что ли? - Ага, - я уже вовсю наслаждался беседой, - Мой друг художник и поэт со скуки сочинил... - Дуэт, - хихикнул парень в трубке. Я улыбнулся. - Ну, в каком-то смысле, да... Исполняли-то мы это вместе. Вас как зовут, ребята? - Я Димон, а она Юлька. А вас? - Его - Флетчер, меня - тоже Дима. Дать вам с ним поговорить? А то он себе сейчас какую-нибудь лицевую мышцу точно порвёт... - Давай... Спустя три минуты поочерёдного общения, мы додумались включить громкую связь. Из туалета мало что слышно. Похоже, эти ребята сделали то же самое, потому что я теперь слышал голоса обоих. Мы болтали об идиотизме таких вот объявлений в газетах, о футболистах, о любимой музыке и еде. У Юльки был звонкий смех и приятный голос, она немного растягивала гласные "о" и "э" и обладала прекрасным чувством юмора. Попрощались мы, когда телефон почти полностью разрядился. Вернуть его на место не получилось, в сестринской уже кто-то был, поэтому мы оставили его на посту и вернулись в палату Флетчера. - Всё-таки немного жалко, что не удалось разыграть какую-нибудь дуру, - счастливо улыбнулся он, закутываясь в одеяло. - Это было бы нечестно. Не слишком здорово делать такие вещи. Он посмотрел на меня с жалостью. Как на голодного щенка или хромого котёнка. Потом примирительно улыбнулся и повалился на кушетку. - Наверное, ты прав. Разбудишь к весне? - он подмигнул. Сказали мне, что ты у ней, Со мной он не был строг. Я для неё был всех умней, Но плавать я не мог. Л. Кэрролл С самого утра больница стояла на ушах. Я лежал на спине, закрыв глаза и изо всех сил вслушиваясь в то, что происходило наверху. И ничего, кроме гомона не слышал. От этого было страшно. Я спрятался под одеяло. Брезент царапал дверь и горестно выл. Я молчал, даже не смотрел в его сторону. Вечером я понял, что не могу встать. Ноги болели так, словно на них танцевали степ все слоны Африки. Брезент бросался на дверь всё яростнее, и я наконец решил его выпустить. Медленно сполз с кушетки, больно ударившись плечом. Как я умудрился открыть дверь - не помню. Ухватив Брезента зубами за загривок, пополз, как змея. Мне страшно повезло, что в коридорах никого не оказалось. Самым страшным испытанием была лестница, но и её я кое-как одолел. Добравшись наконец до нужной палаты, я опёрся о дверь и дотянулся подбородком до ручки. Дверь открылась, и я грохнулся внутрь, выпустив Брезента. Он лежал спокойно с закрытыми глазами и прозрачным колпаком у рта и носа. Под заплату на сгибе локтя уходили тонкие трубочки капельниц. Пахло чем-то сладким и спиртом. На бровь приклеен пластырь, под глазами залегли фиолетовые тени. При нашем появлении он широко раскрыл глаза и чуть повернул голову. В этих самых глазах была всё та же зимняя агония. Зато тут же появилась слабая улыбка. Брезент вспрыгнул Флетчу на живот и принялся мять его лапами, одновременно вылизывая и громко мурча. - Ты бы знал, как он к тебе рвался, - буркнул я, пытаясь отдышаться после восхождения по лестнице... восползания... - Да, - донеслось из-под колпака. И от этого вдруг стало больно, словно в желудке образовался вакуум, который сжимает его изнутри, а в лёгкие насыпали битого стекла. Это коротенькое слово, заглушённое прозрачной маской было похоже на то, как в фильмах разговаривают куклы. Брезент и Флетчер долго смотрели друг другу в глаза. Я знал, что они болтают, но даже не пытался вмешиваться. Это выше меня, мне не понять. Я сидел и молча смотрел в окно, на небо. Может, мы тоже болтали. - Утро, - выдохнул кукольный голос из-под пластика, и мне показалось, что он горит изнутри и сейчас почернеет и осыплется пеплом. Он умирал так долго, что я уже успел привыкнуть, и казалось невозможным, что он когда-нибудь наконец умрёт. - Ты умрёшь? - Нет, - снова вздохнул он, давясь собственным дыханием, - Не получится. Я кивнул, отмечая про себя, что мир остаётся на своих трёх китах. Мы с Брезентом покинули палату никем не замеченные. Флетч бы не заплакал. Всем известно, что он не плачет. Утром ногам не стало легче. - С Новым Годом, - приветствует меня Флетчер во время очередного визита к нему в палату с Брезентом в зубах. Таким тоном обычно сообщают женщине, что её муж скончался во время операции. Не хватает только "Мне очень жаль". - Ага, - в отличие от него, я люблю этот праздник. Поэтому стараюсь не смотреть на Флетчера. Чай горячий, язык холодный, воздух сухой, ладони влажные. Здесь целую зиму открыто окно. Но здесь душно. Почему? - Почитаешь мне? Вчера принесли новую. Про разные виды бабочек. Меня начинает мутить. Не выдерживаю и смотрю на него. Хочу подарить ему что-нибудь, хочу огреть этими долбаными бабочками по макушке, хочу объяснить, что только абсолютный гений способен испортить мне праздник. - Идём-ка, - киваю на дверь. - Куда? - С каких это пор ты спрашиваешь? Пошли, говорю, - легонько подпихиваю его коленкой под зад. Он усмехается и послушно открывает дверь. - Привет! - весело сказал я в трубку, которую мы спёрли в сестринской. - Эм... Привет... А кто это? - нерешительно промямлили на том конце провода. - Дуэт, - фыркнул я. - Да ладно... Юмористы больничные, вы что ль?! - Мы! Димон немного хрипел. Простыл, наверное. Юльки на этот раз рядом не было, и мы болтали втроём. На моменте, когда Димон поздравил нас с Новым Годом, лицо Флетчера перекосилось, но голос оставался по-прежнему весёлым. Я мысленно злорадно потёр отсутствующие руки. После этого разговора он заметно оживился. Весь вечер сыпал смешными историями и старыми анекдотами. Я вернулся в свою палату с твёрдой уверенностью, что больше никогда не приду к нему. И лишь почуяв этот запах, Встаю и убегаю прочь На сломанных собачьих лапах - В глухую топь, в слепую ночь. - Ты только погляди, - наконец-то это море острых осколков вскрывает его оболочку изнутри, рассыпается по койке, падает на пол, разбивается на тысячи сверкающих кусочков. И звенит, звенит, звенит... Брезент ищет спасения от колючего режущего счастья на коленях Флетчера. - Ты только погляди, - повторяет он, поднимая руки и протягивая ладони к открытому окну. Я послушно всматриваюсь в сияющее небо и шапки тяжёлого мокрого снега на деревьях и карнизах. - Ещё середина февраля, - киваю на белый прямоугольник календаря в углу палаты. - Ничего. Уже скоро. Ещё совсем немного подождать. Совсем капельку, - он опускает руки на колени, - Знаешь, Дим... Закрой окно, а? Если я выгляну - то улечу. Чем угодно клянусь, улечу... А мне нельзя. Пока - рано. - О'кей. Флетчер смотрит, как я наваливаюсь плечом на створку окна, потом тянется к ручке и, повернув её, возвращается в изначальное положение. Брезент недовольно топчется по его животу. - Ты только погляди, - выдыхает Флетч, и я снова пялюсь в окно, переводя взгляд с неба на деревья, с деревьев на асфальт и потрёпанных мокрых голубей. Куколки просыпаются. - Меня забирают. Он сидит всё также на своей койке, уставившись в окно. Брезент когтит его колени, закрытые одеялом. Флетч больше не встаёт. Больше не ходит, не откидывает одеяла. Только сидит. Он прячет свой раскрывающийся кокон. Ни к чему другим видеть. - Кто? Он вылупился здесь. Испокон веков он жил с весны до осени, умирая с первым снегом, прокуривая туалеты и слушая. Куда он может уйти? Кто может его забрать? - Родители. Он ведь ещё не выбрался из кокона до конца. Что с ним будет? - Когда? - Послезавтра. Брезент сворачивается клубком у него на коленях и урчит, как мотор небольшого вертолёта. Эти два дня я читал, курил (прямо в палате, распахнув окно), захлёбывался чаем и смотрел на часы. Флетчер делал то же самое. Мы с Брезентом смотрим в окно своей палаты. Во дворе больницы останавливается синий джип с тонированными стёклами. Со ступенек крыльца аккуратно спускают инвалидную коляску, длинная и худая женщина везёт её к джипу. Я вижу затылок Флетчера. Месяц назад я покрасил ему несколько прядей на затылке в рыжий. Сейчас краска почти смылась, и остался только розоватый оттенок. Это смешно. Коляску довозят до машины, дверца распахнута, к Флетчу тянутся мужские руки с клетчатыми рукавами... Я отворачиваюсь. Не трогайте! Он не выдержит. Он улетит.