Вопреки судьбе

Привычка вставать с восходом солнца все больше входила в жизнь Лизы. И сейчас казалось странным, что когда-то – не так давно, если припомнить, – она засиживалась допоздна перед компьютером, а утром едва могла уговорить себя подняться с кровати. В той, такой ныне чужой, жизни рассвет ее совершенно не интересовал. Столь же незаметно в ее жизнь вошел и новый ритм жизни. Никуда не торопиться, ходить и говорить спокойно. Лишь в минуты необычайного волнения появлялось иное. Поэтому и этим утром девушка, поднявшись рано, одевалась медленно и степенно, не торопя Мишель. Поскольку «вывих» господина Портоса заставлял его пока оставаться в постели, завтракали они все вновь в его комнате. И Лиза, поднося к губам бокал вина, похищенного из запасов трактирщика, заедая его браконьерски добытым мясом куропатки, вовсе не испытывала мук совести. Наоборот, она вместе с мужчинами смеялась, подсчитывая, сколько денег смогла сэкономить таким нехитрым путем. После завтрака путникам пришла пора покинуть трактир. Портос ехать отказался, даже в карете, уверяя, что для вывиха это все равно опасно. А кроме того, он ожидал ответа от «герцогини», что также требовало его присутствия в Шантийи. Гасконец вновь уверил хозяина трактира, что тот непременно получит плату за все, проследил, чтобы Планше спрятал в карету Лизы сверток с едой, пока трактирщик был занят разговором, то есть поддакивал и кланялся молодому господину, и только затем д'Артаньян подал руку девушке, помогая занять место в экипаже. Вновь дорога. Одинаковые деревья, речушки, огороды фермеров и виноградные угодья господ. Эта монотонность навевала тоску. Лиза вновь размышляла о том, что неверно выбрала профессию, - надо было идти учиться на инженера. Сконструировала бы тут для себя что-то побыстрее телеги. Ныне же устройство автомобиля она представляла только внешне - коробочка с колесиками, а внутри много механизмов. Курс школьной физики позволял вспомнить работу двигателя внутреннего сгорания очень размыто. А уж весь механизм ей не воспроизвести вовсе. Д’Артаньян, вновь не севший в экипаж и сопровождавший карету верхом, ехал медленно. Его упавшая на грудь голова заставляла думать, что молодой человек вновь вспоминает Констанцию, сокрушаясь о том, что не смог ее уберечь. Планше, правивший каретой, видимо, подчиняясь настроению хозяина, лошадей не понукал. Потому путешествие, и без того невеселое, становилось вовсе близким к скорбному. Чтобы отвлечься от этого ощущения и не обращать внимания на приунывшего гасконца, Лиза закрыла глаза, решив заняться дедукцией, продолжая вчерашние размышления. Итак, она знает, что по книге Констанцию похитили люди кардинала. Но где они ее держали? То ли источник умалчивал, то ли память ее подводила, но ни одно название в памяти не всплывало. Даже названия городов, откуда и куда перевозили мадам Бонасье, когда гасконец мельком видел ее, выглянувшую из кареты. Если же предположить, что на галантерейщицу обрушился гнев королевы, то Лиза вовсе не могла представить, где могут держать взаперти пленницу. Этого в сюжете не было... Девушка вдруг подскочила на скамье. Не было?! Как же не было?! Там же как раз все было! Она уже высунулась в окно, чтобы окликнуть д'Артаньяна, попросить его пересесть в карету для разговора, но тут гасконец сам наклонился к окну экипажа. - Кревкер, - коротко сообщил он. Лиза нетерпеливо кивнула, хмурясь. Разговор приходилось отложить - судьба Арамиса молодого человека волновала более, чем пустые беседы с девушкой, гасконец уже спешивался, коротко велев Планше позаботиться о даме и ее горничной. *** В трактир Лиза вошла в тот момент, когда любезная хозяйка объясняла д’Артаньяну, как найти номер его друга, в данный момент принимающего у себя священника из Мондидье и настоятеля Амьенского монастыря иезуитов. Девушка замерла на миг, не зная, как ей поступить. А потом, припомнив вчерашние посиделки у Портоса, да и завтрак этим утром, решила, что имеет право последовать за гасконцем. Как и ожидалось, на пороге комнаты их встретил Базен – слуга Арамиса, которого Лиза хорошо помнила по описанию из книги, но до сих пор не видела воочию, являл собой образец противоречия между телом и душой: благостное выражение его лица совершенно не подходило к его не истощенному молитвой телу. Впрочем, увидев в коридоре гасконца, Базен немедленно изменился, выражение его лица стало едва ли не гневным. Удержавшись от возмущения, слуга все же не желал просто так пропускать гостя. - Ах, господин д’Артаньян, - на лице Базена появилось нечто похожее на улыбку. – Так чудесно видеть вас в добром здравии! Мой господин будет рад услышать об этом. К сожалению, сейчас он не сможет вас принять. Господин Арамис занят высокодуховной беседой о своей диссертации. И, разумеется, было бы неучтиво прерывать их беседу с… Гасконец не собирался пререкаться со слугой, он попросту отодвинул Базена в сторону одной рукой, другой открывая дверь в комнату. Картина, которую Лиза увидела из-за плеча д’Артаньяна, была достойна полотна кого-нибудь из великих. В полутемной из-за приспущенных занавесок комнате Арамис восседал за заваленным свитками столом с самым блаженным выражением лица. Черное балахонистое одеяние заставляло думать, что молодой человек уже стал монахом, а потому их появление тут больше подошло, если бы они прибыли исповедаться. Голые стены усиливали впечатление аскетизма, который даже ужасал: единственным, кроме распятия, «украшением» стен комнаты служило орудие пытки, висящее на гвоздике, – нечто, напоминающее плеть, Лиза не разбиралась в этом. После этого сидящие с двух сторон гости Арамиса (справа от него – настоятель, слева – священник) заинтересовать Лизу не могли, они в сюжете герои проходящие, думала девушка, скоро их выставят вон. При виде гостей временный мушкетер остался невозмутим, на его лице не мелькнуло даже улыбки. - Добрый день, любезный д’Артаньян, - тягуче проговорил он. – Мадемуазель Луиза, мое почтение! Поверьте, я очень рад вас видеть. Лиза пролепетала что-то, но это не было услышано. Поэтому она просто присела на небольшую скамеечку почти у дверей. Зато д’Артаньян вовсю развлекался, со всей возможной любезностью вслух строя предположения о том, что его друг тяжело болен и потому решил исповедаться. Гневные и обиженные взгляды священников гасконец с легкостью игнорировал. - Быть может, я мешаю вам, милый Арамис? – завершил свои насмешки д’Артаньян. Цель была достигнута – друг понял потаенный смысл. - Мешаете мне? – краснея, возразил он. – О нет, напротив, любезный друг, клянусь вам! И в доказательство моих слов позвольте мне выразить радость по поводу того, что я вижу вас здоровым и невредимым… Далее последовало разъяснение священникам, что гасконец подвергался смертельной опасности, поклоны и выражения любезностей. - Напротив, - продолжал Арамис разговор о том, как удачно приехали гости, - я полагаю, ваше присутствие, дорогой д’Артаньян и ваше, сударыня, крайне своевременно. Господин настоятель Амьенского монастыря, господин кюре из Мондидье и я – мы разбираем некоторые богословские вопросы, давно уже привлекающие наше внимание, и я был бы счастлив узнать ваше мнение. Тем более, что мадемуазель Луиза принадлежит хоть и христианской церкви, однако не нашей, а ортодоксальной. Священники с интересом уставились на девушку, будто пытаясь увидеть в ней внешние отличия от католиков. Хотя это и понятно, гугенотов тут многих видели, а вот православных наверняка никого. - Мадемуазель Луиза, возможно, сможет рассказать вам что-то… Но мнение военного человека не имеет никакого веса, - д’Артаньян было поторопился откреститься от беседы, - и, поверьте мне, вы вполне можете положиться на ученость этих господ. Книга и тут была права. Несмотря на все разговоры, которые вел Арамис до этого, несмотря на предупреждение хозяйки трактира и Базена, д’Артаньян так и не верил до последнего, что тут всерьез идет теологический диспут. И поэтому когда далее Арамис возразил ему, ссылаясь на свою диссертацию, необходимую для рукоположения в духовный сан, гасконец буквально остолбенел. Арамис же, будто поймав волну, принялся рассуждать о теме, которую ему следует взять для диссертации. Объясняя, отчего он признает тему, предложенную иезуитом, отличной, но чрезмерно сложной для себя. - Я смиренно признаюсь в этом перед учеными церковнослужителями, - вещал мушкетер, - дежурства в ночном карауле и королевская служба заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче, facilius natans*, взять тему по моему выбору, которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль является для метафизики и философии. Лиза размышляла о том, что к скучающим по сюжету д’Артаньяну и кюре присоединилась теперь она. Хотя латынь она понимала, слишком хорошо ее вбили в головы студентам ее института. Еще после нескольких фраз на языке диссертации Арамис заметил лицо друга и аккуратно предложил иезуиту говорить по-французски. Кюре немедленно воспрял духом, д’Артаньян встряхнулся, настоятель растерялся, но вынужден был из вежливости согласиться. - Итак, - говорил он, - посмотрим, что можно извлечь из этой глоссы. Моисей, служитель бога... он всего лишь служитель, поймите это... Моисей благословляет обеими руками. Когда евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки, - следовательно, он благословляет обеими руками. К тому же и в Евангелии сказано "imponite manus", а не "manum" - "возложите руки", а не "руку". - Возложите руки! – вторил кюре. - А святому Петру, наместниками коего являются папы, было сказано, напротив: "porrige digitos" - "простри персты". Теперь понимаете? - Конечно, - лицо Арамиса выражало истинное блаженство, Лиза вдруг подумала, что для мушкетера беседы о богословии сродни интимной близости с женщиной. Может, поэтому он так и разрывается между этими столь противоположными страстями? – Но это очень тонко. - Персты! - повторил иезуит. - Святой Петр благословляет перстами. Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа. Все перекрестились, только мужчины слева направо, Лиза – справа налево. Иезуит продолжил разговор о том, кто и сколькими перстами благословляет и отчего именно так. И какая это была бы замечательная тема. - Я сделал бы из нее два таких тома, как этот, - добавил иезуит, вдохновенно стукнув по фолианту Святого Иоанна Златоуста. – А у вас к тому же есть возможность добавить к этому рассуждения о том, как это принято в ортодоксальной церкви. Укажите все их ошибки! Вы прославитесь! Вы напишите даже не два, а три или четыре тома! - Которые никто не будет читать, - пробормотала Лиза. Д’Артаньян услышал ее и усмехнулся. - Разумеется, - тем временем отвечал Арамис, - я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый д'Артаньян, нравится ли он вам: "Non inutile est desiderium in oblatione", то есть: "Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу". Иезуит немедленно набросился на него, обвиняя в том, что тема граничит с ересью, что он смеет сожалеть о мирской жизни. - Как вы докажете, - возмущался он, - что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву господу? Выслушайте такую дилемму: бог есть бог, а мир есть дьявол! Сожалеть о мире - значит сожалеть о дьяволе; таково мое заключение. - А также и мое, - поддакивал кюре. - Помилосердствуйте! – пытался вставить слово Арамис. - Desideras diabolum**, несчастный! – в ужасе или священном припадке кричал иезуит. - Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! - стонал кюре. Это было настолько комично и так точно по сюжету, что слова любимой книги вспомнились Лизе совершенно отчетливо: «Д’Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним». Девушка не выдержала и расхохоталась. - Вот видите! - обвиняюще заявил иезуит. - Ваша тема только и способна, что смешить девиц! Лизе захотелось ему ответить, но мысль о том, что это не добавит ей положительной репутации в глазах католиков, ее удержала. Девушка лишь презрительно передернула плечами и отошла к окну. Отведя штору, она с наслаждением подставила лицо вечернему солнышку. Пока Арамис распинался перед священниками, доказывая право на существование своей темы, Лиза думала о том, что сюжет развивается несколько своеобразно. По книге д'Артаньян прибыл к Портосу днем, позавтракал и в тот же день отправился в путь, вскорости был у Арамиса... В этой же реальности они приехали в Шантийи лишь под вечер, только на следующий день отправились в дальнейший путь и вот уже новый вечер приблизился. Несмотря на это, они приехали не просто в тот день, когда Арамис принимал своих гостей (это вполне можно было объяснить тем, что молодой человек обсуждал с ними диссертацию ежедневно), но в тот момент, когда они дискутировали о теме диссертации. Диалоги, знакомые с детства, звучали будто эхо. Как вот в этот момент рондо: Ты, что скорбишь, оплакивая грезы, И что влачишь безрадостный удел, Твоей тоске положится предел, Когда творцу свои отдашь ты слезы, Ты, что скорбишь... Лиза не прислушивалась, помня эту беседу. Она все продолжала размышлять о том, почему так изменяется, не изменяясь, сюжет. Если этот мир ее принял, влияют ли теперь ее действия на сюжет? Тогда почему они приехали так точно к этому разговору? А если она все равно не в силах ничего изменить, то есть ли смысл говорить д'Артаньяну о своих догадках о месте заключения Констанции? На очередную порцию упреков в адрес ветрености Арамиса, желающего сделать проповедь интересной дамам, Лиза отреагировала злым взглядом - нудный иезуит мешал спокойно размышлять. Тот, натолкнувшись на этот взгляд, торопливо принялся прощаться. Арамис вышел проводить гостей, но вскоре вернулся, помня и о других прибывших к нему. Немного помолчав, он неловко заметил, обращаясь к д'Артаньяну: - Как видите, я вернулся к своим заветным мыслям. Лиза, припомнив, что в дальнейшем Арамис расскажет другу историю своего ухода в мушкетерский полк, вежливо извинилась, сославшись на желание отдохнуть с дороги. Мужчины уверили ее, что пришлют слугу за ней, как только будет готов ужин. *** Базен исправно доложил о том, что господа велели подавать ужин. Правда, по выражению лица слуги Лиза поняла, что он не считает ее присутствие там хорошей идеей. Но сама девушка считала иначе. Тем более что богословский настрой с Арамиса сейчас и так слетит, без ее участия, но благодаря письму от "белошвейки из Тура", наверняка уже переданном д'Артаньяном. И пропускать зрелище танцующих на листах диссертации молодых людей Лиза не собиралась. Однако, когда она появилась на пороге, никто не плясал. Арамис сидел на том же месте, что и ранее. Его пальцы выстукивали на столе какую-то нервную мелодию, а взгляд был пустым. - Простите, дорогой друг, - говорил тем временем д'Артаньян, - если бы я знал, что это письмо так расстроит вас... - Нет, - глухо отозвался Арамис. - Прошу меня простить. Он поднялся, как до того Лиза, отошел к окну, но полностью отдернул шторы. Девушка почувствовала себя неловко - комната была одна, негде укрыться от чужих взглядов. А Арамис очевидно желал этого. Кажется, письмо герцогини было вовсе не радостным. Некоторое время Лиза не могла никак понять, что так обидело Арамиса? Неужели то, что Шеврез пришлось уехать в Тур? Девушка не сразу связала письмо герцогини с "проигрышем" дела с подвесками. И лишь припомнив собственную роль в этой истории, поняла, что могло быть в письме. Шеврез, желающая погубить короля, наверняка была зла на того, кто не добыл подвески, да еще и водит знакомство с девушкой, которая помогала королю. Арамиса посчитали предателем и попросили забыть прекрасную интриганку, теперь Лиза была в этом уверена. - Теперь, боюсь, у меня нет шансов вернуть его, - тихо пробормотал д'Артаньян. - Дорога в монастырь для него открыта. Девушка сжала зубы. Ну нет! Не сейчас, по крайней мере. - Простите, что беспокою вас, господин Арамис, - осторожно позвала она. - Я лишь хотела сказать, что одобряю ваше решение. Гасконец зло глянул на нее, но промолчал. Арамис же будто и не слышал девушку. Но та осмелилась продолжить: - Конечно, я еще плохо разбираюсь в делах вашей страны, а потому могу ошибаться. Но вы не стремитесь сделать военную карьеру, а значит, вы ее и не сделаете. Мушкетер чуть повернул голову, теперь уже было очевидно, что девушку он слушает и притом внимательно. - Иным же способом добиться успеха, я полагаю, практически невозможно. Ну разве что добиться покровительства кого-то, кто может влиять на судьбы этой страны. А они, за исключением его величества, все рискуют оказаться на плахе. Арамис вновь задумчиво отвернулся к окну. - Вы знаете, Шале*** был очень близок к ней, - после длительной паузы проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь. И вновь тишина. Лиза и д’Артаньян молчали, девушка не знала, что сказать, а гасконец предпочитал не рисковать, ему казалось, что друг постепенно выбирается из своей меланхолии, а потому он боялся спугнуть это чувство. - Очень близок, - задумчиво повторил Арамис. – И не он один. Мушкетер словно бы общался сам с собой, ненадолго приоткрывшись посторонним, позволив услышать его мысли. - Его казнили. За то, что в своей любви он готов был пойти на все, даже убить короля. И она не дорожила им, она знала, что с ним будет, если узнают… Она просто использовала. Ее любили, но она – нет. Лиза тихо вздохнула. Да, именно на это она и намекала Арамису. Но вот какие выводы он сделает? Ведь может наоборот увериться в своем решении уйти в монастырь. Мушкетер, услышав ее вздох, встряхнулся. - Любезный д’Артаньян, вы рассказали мне о своем путешествии и его итоге. Но вы не сказали, отчего вы не в Бастилии или даже на плахе? - Мадемуазель Луиза просила его величество, и он дал слово, что нам ничего не грозит. Полагаю, он подозревает о наших целях, но посчитал возвращение драгоценностей более важным, чем все остальное. - Вот как, - протянул Арамис, усмехаясь. В дверь постучали, и через мгновение на пороге появился Базен с подносом, на котором был их постный ужин – шпинат и яичница. - Прочь! – Арамис развернулся к слуге, повелительным жестом указывая на дверь. – Ступай туда, откуда пришел, унеси эти отвратительные овощи и гнусную яичницу! Спроси у хозяйки шпигованного зайца, жирного каплуна, жаркое из баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургундского! Базен, меланхолически уронив яичницу в шпинат и все это вместе – на паркет, смотрел на господина, ничего не понимающим взглядом. Затем ретировался, поминутно спотыкаясь и что-то причитая. Гости были удивлены резкой переменой не меньше, но и обрадованы. - Вот подходящая минута, чтобы посвятить вашу жизнь царю царей, - не удержался от иронии д’Артаньян, - если вы желаете сделать ему приятное: "Non inutile desiderium in oblatione". Арамис поморщился. - Убирайтесь вы к черту с вашей латынью! Да еще дрянной! О… простите, сударыня! – спохватился он. - Ничего, - улыбнулась Лиза. - Вы правы, милый д’Артаньян, - продолжал Арамис. – Я был болен. Правда, вовсе не так, как полагали вы. К диссертации я вернусь… позже. Гораздо позже. А сейчас… Мы с вами отметим мое исцеление!