Пятнадцать лет спустя

      Семь артистов оригинального кастинга Notre-Dame de Paris стройным рядком вышли на сцену. Их появление сопровождалось тишиной, которую злые языки впоследствии называли гробовой, но мы же предпочтём именовать её благоговейной: танцоры и ассистенты замерли, во все глаза пялясь на легенд мюзикла в костюмах. В толпе кто-то неосторожно хихикнул, но мрачный орлиный взор Даниэля, успешно вжившегося в роль архидьякона, устремился на негодяя, заставив беднягу икнуть и в спешном порядке выписать самому себе люлей позаимствованным кадилом из реквизита. Кадило оказалось на удивление тяжёлым и, что важнее, действенным: ещё долго бедняга танцор обходил стороной католические храмы во всём Париже и дрожал мелкой дрожью при виде любого белого прямоугольника на чёрном фоне*.       Режиссёр, откашлявшись, хотел было толкнуть речь о важности репетиций, но был нагло перебит Гару.       — Спокуха, — сказал квебекуа, хлопнув того по плечу. — Мы ж профессионалы, — заявил он и, узрев гаргулью, с радостными воплями полез обниматься. Элен уже сидела на колодце, Люк пошёл знакомиться со своими бродягами, Брюно пытался выяснить, не включили ли в бюджет козу, а Дан, сентиментальничая, поглаживал ладонью стену Собора. Репетиция оказалась под угрозой срыва. Лишь гневный окрик режиссёра заставил всех стушеваться и вернуться на место. Репетиция началась.       Поначалу «мыжпрофессионалам» казалось, что они напрочь забыли все движения, однако выяснилось, что принцип «голова забыла, тело помнит» работает на ура, но и здесь обнаружились свои подводные камни. Сначала всё шло, как по маслу, но потом где-то между первым и вторым этажом декораций соборных стен у Гару всё-таки заклинило спину, что сорвало попытку похищения цыганки ко всем чертям. Пришлось в спешном порядке растирать ему поясницу разогревающей мазью. Пока Квазимодо блаженствовал от массажа, ещё выше, на большой чёрной балке, подвешенной к потолку, предавался сомнениям Люк Мервиль.       — А страховки потолще не найдётся? — вопрошал он у работников сцены, прикрепляющих трос к его поясу. И не угомонился ведь, окаянная его душа, пока ассистенты не притащили самый толстый канат, который только смогли найти. — А балку пошире? — наивно похлопал глазками Люк.       Работники сцены с воплями разбежались. Пожав плечами, Мервиль взгромоздился на балку и уселся поудобнее.       — Ну, ежели чего, прошу считать меня коммунистом, — заявил он, и балка поехала вниз. — À la Cour des miracles**! Ой, мама, роди меня обратно! À la Cour des mirаааааааcles!       Когда на сцену вышли четверо мужчин в одних плавках, послышался гул одобрения со стороны женского населения труппы. Пока Патрик метался с одного края сцены к другому, мужики, вместо того, чтобы изображать все терзания своего шефа-капитана, стреляли телефончики у местных красавиц. Едва музыка арии Déchiré смолкла, тяжело дышащий и окончательно запыхавшийся Патрик упал на сцену, раскинув ноги и руки в виде морской звезды, и затребовал тайм-аут. Его, бряцая о пол кольчугой, отволокли к колодцу, чтобы не мешался под ногами.       Оживший и выпрямленный Гару, которому похорошело после массажа, без проблем перенёс пытку на колесе и, когда его опустили на пол, принялся хулиганить.       — Vieille! C'est un mot qu'on dirait inventé pour elle***, — спел он, едва сдерживая смех, и в следующую секунду с гоготом бросился удирать от Элен по всей сцене, зажав подмышкой мешающийся горб.       — Это порвёт ютуб! — стонала от душащего смеха Зенатти, снимая происходящее на камеру телефона с первого ряда партера. Телефон, правда, потом отобрали, компромат удалили, а Зенатти сделали строгий выговор, поэтому читателям придётся просто поверить нам на слово.       К сцене в кабаре Валь Д’Амур Патрик очухался, но тут же заартачился, заявив, что ноги его там не будет.       — Это ещё почему? — спросил режиссёр, которого вот уже битый час одолевали смутные сомнения по поводу адекватности артистов, и поэтому он решил следовать старой, но мудрой истине: с психами нужно разговаривать ласково.       — Мне в Валь Д’Амур нельзя, я женат, — со вздохом развёл руками Патрик, вызвав смех у остальных шестерых артистов оригинального кастинга Notre-Dame de Paris, и у режиссёра возникло стойкое ощущение, что над ним издеваются.       — Марш в бордель! — заорал тот, тыча пальцем в сторону занавешенных тканью проёмов в декорациях, за которыми виднелись женские силуэты.       — Заметьте, не я это предложил, — сказал Патрик и, засунув руки в карманы, учапал по указанному адресу.       На одной из колонн, угнездившись в лапах гаргульи, катался радостный Гару, улюлюкая и размахивая конечностями, рискуя сверзнуться с высоты.       — Вперёёёд, мои матросики! — командовал он, заставляя людей, толкающих колонну изнутри, тихо вспоминать весь цвет франкофонного мата.       — Детство в жопе заиграло, — хмыкнул Брюно.       — И не переставаааалоооо!!! — донёсся сверху восторженный вопль Гару.       Вошедшие во вкус колоннотолкатели, разогнавшись, едва успевали тормозить, и Квазимодо-экстремала болтало из стороны в сторону.       С огромным трудом режиссёру удалось заставить Гару спуститься вниз и освободить площадку для сан-папьеров, переминавшихся с ноги на ногу, во главе с Мервилем.       Даниэль, смотревший на труппу с высоты собственного роста, распугивал танцоров архидьяконовской надменностью и дьявольским хохотом. «Как в старые добрые времена», — довольно подумал Лавуа, когда один из «бродяг» задал стрекача, едва увидел нависшую над собой тень в капюшоне. Однако, стоило только Даниэлю начать исполнять «Être prêtre et aimer une femme», и все девушки, как по команде, залились слезами.       — Пааадре жааааалкооо, — ревели танцовщицы, пока ассистенты отпаивали их валерьянкой.       Взобравшись на пустую колонну, Элен пыталась спеть «Vivre». Всё, в общем-то, было неплохо, но стоило ей встать на ноги, как у всей мужской половины труппы непроизвольно задирались головы и вырывалось дружное «Гыыыыы». Сегара возмущённо орала, одёргивала платье, и всё начиналось заново.       Вернувшийся из Валь Д’Амура Патрик грустил и был чем-то недоволен.       — Что ты, милый друг, не весел? Что головушку повесил? — поинтересовался вездесущий Гару. — Ужель вальдамурщицы отшили? — ужаснулся он.       — В «Je reviens vers toi» никак не могу ноту взять, — пожаловался Фьори, пропуская мимо ушей пассаж про вальдамурщиц.       — Хорошо тебе, я в них вообще не попадаю, — беспечно махнул рукой Гару. — Или даже не целюсь? — задался вопросом он.       Брюно, Даниэль и Жюли, переглянувшись, снисходительно посмотрели на озадаченных друзей.       — Вокалом заниматься надо потому что, — пристыдил их Лавуа и во всю свою даниэльскую мощь жахнул знаменитое одиннадцатисекундное «Je t'aime», от которого содрогнулись стены и, печально моргнув на прощание, погасло освещение.       — Выпендрёжник, — проворчал Гару и ойкнул, схлопотав от «выпендрёжника» подзатыльник.       — Репетиция отменяется, — вздохнул режиссёр, мысленно прикидывая, может, ну его в баню, этот юбилей, до которого, к слову, всего один месяц?