Пятнадцать лет спустя

      Месяц до спектакля пролетел в бешеном темпе, будто ужаленный пчёлами в каждый свой календарный день. После провала первой репетиции семь артистов оригинального кастинга Notre-Dame de Paris провели своё собственное совещание, возглавил которое на правах самого старшего, рассудительного и ответственного человека Даниэль. По итогам совещания было принято три важных постановления, семь решений помельче и даже два указа Его Святейшества Папы Шутов, из которых, впрочем, выглядывали знаменитые уши квебекского сорока-с-гаком-летнего дитяти.       — Мы должны выложиться по полной на этом спектакле. Для этого нам нужно хорошо подготовиться и решить все возникшие проблемы и трудности, — сказал Месье Лавуа, постукивая авторучкой по столу. Пять пар карих и одна пара голубых глаз смотрели на него сурьёзно и вроде бы даже согласно. — Ну что сидим-то, кого ждём? — повысил голос Даниэль. — Работать, работать! — замахал руками он, подгоняя товарищей на трудовые подвиги.       Хитрой Элен удалось всеми правдами и неправдами затащить в спортзал Люка, Гару и Патрика, сказав им, что там наливают халявный коньяк, виски и мохито. Ежу понятно, что из халявы там были только полотенца, но было поздно: все пути к отступлению были отрезаны всё той же Элен. В итоге все четверо проторчали в тренажёрном зале, вылезая оттуда только на репетиции и на занятия вокалом, и практически довели до истерики дюжину диетологов и тренеров. Однако, результат оправдал самые смелые ожидания: фанатки Фьори, Гару и Мервиля, уже отчаявшиеся увидеть своих префере в прежней — подтянутой и обезжиренной — форме, восторженно пищали при виде постройневших и, чего скрывать, даже помолодевших артистов. Гару наконец-то перестал походить на Майка Вазовского из мультфильма «Корпорация монстров» — круглый верх на тонких ножках, а Патрик вообще сиял, как медный таз на солнышке: Люк поспорил с ним на бутылку вина, что Фьори ни в жисть не удастся вытянуть от начала до конца «Je t'aime», и, постояв около Патрика с секундомером, понуро поплёлся в магазин.       В день спектакля во Дворце Конгрессов царила необычайная суматоха. Шли последние приготовления: осветители проверяли свет, звуковики проверяли звук, костюмеры проверяли костюмы, декораторы проверяли декорации, режиссёр проверял сразу всех и уже успел изрядно задолбать и без того волнующихся артистов. Мягко обняв хорька-паникёра за плечи, Гару и Патрик увели его в сторонку, усадили на режиссёрский стульчик и вежливо, но доходчиво объяснили, что если его суета вдруг срочно окажется нужной, его заранее известят в письменном виде и, может быть, даже пришлют факс.       — Что вы себе позволяете??? Да я на вас! В суд подам! В Гаагский! — возмущённо орал тот, но перед ним вырос (насколько ему позволяли его метр семьдесят) Брюно и многозначительно почесал кулак. Вспомнив, что у Пельтье чёрный пояс по каратэ, режиссёр зажевал галстук, решив, что здоровье важнее.       Элен с победным кличем индейца, вышедшего на тропу войны, влезла в платье, идеально севшее по фигуре, и ходила по закулисью жутко довольная собой. Жюли также получила новое платье: старый костюм тупо ушили наполовину, отрезав лишнее. Даниэль так и не позволил изменить цвет волос, заявив, что он уже не мальчик, чтобы ставить над собой такие эксперименты, и краску приватизировал угорающий Брюно и, прикола ради, опять стал жгучим брюнетом, вновь опечалив Левека своим отказом от парика.       Тем временем зал был практически битком набит зрителями, прилетевшими из разных уголков земного шара ради одного-единственного, можно сказать, исторического спектакля. Люди занимали места в проходах, чуть ли не подле самой сцены, и скоро в многотысячном зале яблоку некуда было упасть. Уже не единожды раздавался шквал аплодисментов, призывающий к началу представления. Наконец, свет в зале погас, раздались первые аккорды Увертюры, и занавес поднялся, заставив зрительный зал затаить дыхание от начинающейся сказки, в которую многие так и не смогли поверить, пока не увидели своими глазами возникшего из-под сцены Брюно. Взорвались овации и восторженные крики, на мгновение заглушив самого артиста, но тут же испуганно стихли, боясь помешать Пьеру Гренгуару — поэту, принцу парижских улиц, пусть немного постаревшему, но такому же грациозному и пластичному, как и много лет назад, — рассказывать одну из самых красивых и трогательных историй в этом подлунном мире.       Снова семь прекрасных голосов разлетались по огромному залу и подыскивали ключики к сердцам простых зрителей. Снова оживали образы, воплощённые на этой же сцене полтора десятилетия назад — будто очень дорогие и милые сердцу вещи, сохранившиеся лишь воспоминаниями и обрывками старых записей, с непередаваемым трепетом снова извлекались из сундуков и обретали новую жизнь и новое звучание.       Каково это — видеть любимых артистов на сцене, проживать с ними каждый момент спектакля, отзываться на малейшую их эмоцию, сыгранную ли, прожитую ли? Каково это — чувствовать, как от любимых голосов пробегают по телу мурашки, и сидеть с закрытыми глазами, потому что происходящее на сцене настолько прекрасно и невыразимо удивительно, что нет сил вынести? Каково это — понимать, что взлелеянная годами мечта наконец-то осуществилась, и видеть своими глазами не английскую постановку с незнакомыми артистами и сомнительными голосами, не концертную версию мюзикла, от которого осталась только часть арий, поставленных в беспорядке, а действительно оригинальный спектакль, в котором вновь играла легендарная Семёрка.       … Режиссёр стоял за кулисами, прижавшись щекой к стене, и утирал выступившие слёзы. Только сейчас, даже не глядя на сцену, а только вслушиваясь в пробирающие до дрожи голоса, боясь упустить хоть один звук, и спиной ощущая происходящее, он начинал понимать, почему именно эту Семёрку до сих пор называют Золотой.