Ромком длиною в жизнь

Весна только-только наступила, но планы на нее уже были расписаны вплоть до начала экзаменов. В первых числах марта родители собрались вдвоем в какую-то папину командировку, и на неделю я осталась полноправной хозяйкой квартиры. Потом пришли новости о датах проведения пробников: и это значило, что пятнадцатого числа мы с Шастуном на пиках точенных будем отвоевывать себе баллы по литературе, а это учитывая, что наш наставник тоже улепетывает в командировку вслед за моими родителями (что за рабочее весеннее обострение?) и совместные занятия пропадают. В последние выходные месяца в качестве извинений Павел Алексеевич придумал психологическую разрядку для всей параллели (вернее, для всех желающих), организовав нам выезд на турбазу. И так далее… И тому подобное… В май с его последними звонками и первыми ЕГЭ вообще заглядывать было страшно, поэтому пока что я избрала для себя любимую тактику: живем сегодняшним днем, а о проблемах подумаем, когда они присядут на нос. Кажется, только это помогало мне оставаться на плаву весь сумасшедший одиннадцатый класс. Ну и, не спорю, был еще кое-кто вышеупомянутый, с кем мы с горем пополам все-таки снова пытались коммуницировать. Особенно, на фоне стрессака по литературе. – Ты угараешь, как в этом можно разбираться? – тыкая в мои конспекты на подоконнике большой перемены психовал Шастун. – Антон, эта классификация как раз и помогает разобраться, что из этого какими тропами является. Он посмотрел на меня как на сумасшедшую. – Ну что? Уф, давай по-простому: эпитет – это художественно-образное определение, все, что ты можешь сказать со словом “ебать”. “Небо ебать голубое”. Звучит? Не особо. А “небо ебать бездонное”? Уже чувствуется эмоциональная окраска. Значит, эпитет. – Ебать ты педагог от бога. Это эпитет? – Нет, это просто устойчивое выражение. Максимум в контексте может сойти за метафору. Эпитеты чаще всего прилагательные. Он начал биться головой о мою тетрадь. – Я хуй это говно сдам. – А чего ты вообще вызвался? – Да я думал там книжки просто прочитай и пиздуй размышлять о них! – Как у тебя все просто. – А че усложнять-то? Вот по жизни бы этим принципом руководствовался. – Ульян, помоги, – умоляющим тоном взвыл Шастун, – давай может после уроков где-нибудь встретимся? – Ага, чтобы ты все поверхности во всех заведениях своей бошкой расшиб! – на секунду я задумалась, оценивая правильность своей идеи, а потом решилась, – можем у меня вечером встретиться. Родителей все равно не будет, а к репетиторам я по средам не хожу. Только вопросы подготовь. – Я даже не знаю, в какую сторону думать, – в ответ развел руками он. – Ну понятно, – собирая тетради подвела итог я под рев звонка, – тогда в шесть сможешь? – Смогу. Спасибо, – как-то неуверенно пролепетал Шастун. Всю остальную часть дня я убеждала себя, что это – не свидание. “Это не свидание” – шептала я себе, отдраивая до блеска все углы в квартире. “Это не свидание” – крутилось в моей голове, пока я раскладывала вещи по местам, пряча какие-то совсем неугодные взору подальше. “Это не свидание” – сопровождал надоедливый внутренний голос очередную попытку одеться как бы и красиво, но как бы и по-домашнему. “Это не свидание” – ритмом отстукивало внутри, когда я подошла к домофону, чтобы открыть ему дверь. – Добрый вечер! – излишне весело для человека, которого собрались пытать средствами выразительности, сказал Антон. “Это не свидание” – чуть не ответила я. – Привет, заходи. – У вас квартира как будто еще больше стала, – разуваясь, оглядывался он. – Просто обои теперь светлые, маман решила обновиться в позапрошлом году. – А родители на работе? – Ну, не совсем… Они уехали. У папы командировка на неделю, а маму он с собой взял. – Ого, романтика. Понятно. Чаю попьем или сразу мучать меня начнёшь? – с улыбкой спросил Шастун. – А ты скромный гость, – закатила глаза я. – Да я же тысячу раз тут был, хочешь, сам чайник поставлю? Он бесцеремонно прошел на кухню. Мне оставалось только сесть на стульчик и наблюдать за этой, отчего-то щемящей душу, картиной. Антон действительно уверенными движениями включил кнопку чайника, затем достал кружки и, открыв верную дверцу, сам чай. Закинул тот в заварочник (прошу прощения, ‘френч-пресс’) и ушел обратно за своим рюкзаком. – Я думал, твои дома, решил взять гостинец, – вернулся он с коробкой конфет и книжкой в руках. – А сборник стихов поэтов серебряного века – тоже гостинец? – Нет, это нам чтиво на вечер, чтобы ты на знакомых мне буквах примеры приводила. Вместо вопросов только до этого додумался. – Ты его даже читал? – взяла я книжку в руки, отмечая, что некоторые уголки у страниц загнуты. – Читал, – признался он, – после того, как ты подарила, по фану в руки взял, а потом затянуло. – Открою? – Да это ж не Джуманджи, не бойся, открывай. Он отошел обратно к своему чайно-заварочному процессу, а я пробежалась по загнутым страничкам. То самое стихотворение Иннокентия Анненского, которое так запало нам с Катей в душу, тоже было среди избранных. Но мое внимание привлекло другое, которое, в отличие от остальных, было помечено карандашом: В моей душе любовь восходит, 
 Как солнце, в блеске красоты, 
 И песни стройные рождает, 
 Как ароматные цветы. В моей душе твой взор холодный 
 То солнце знойное зажёг. 
 Ах, если б я тем знойным солнцем 
 Зажечь твой взор холодный мог! И кто бы мог подумать, что эта кудрявая криминальная сводка настолько романтична? Но если без шуток, даже дыхание стало учащенным. Когда Антон поставил передо мной кружку, пришлось быстро перелистнуть страницы – было ощущение, что я только что покопалась в чем-то личном. – Конфеты откроем? – предложил он, отвлекая меня от книги. А я смотрела на него будто бы в первый раз: что происходит в твоей голове? Тебе действительно нравится поэзия? Почему ты сначала прерываешь на корню наше общение, а потом дерешься после смены? И что же ты, блин, все-таки ко мне чувствуешь? – Ты чего напряглась? – Да что-то… Стихи… – только и хватило меня. Он усмехнулся, отложив сборник подальше на стол. – Тогда конфеты точно открываю, а то ты даже язвить перестала, надо тебя к жизни возвращать. Наблюдая за его действиями, я решилась задать хоть какой-нибудь вопрос, который приблизит меня к пониманию его многоуровневого устройства: – Антон, а почему ты в ресторане работаешь? Он остановился, а я испугалась, что полезла не туда. Спустя пару секунд продолжил возиться с пленкой от коробки, откашлявшись: – Да просто, чтобы карманные были. – Ты не хочешь рассказывать? – совсем осмелела я. – Вот это тебя стихи развезли, – хмыкнул он, – я просто особо не делился, да и никто не спрашивал. – Если хочешь, то… – Ульян… Я взяла в руки кружку с чаем и открестилась тихим “нет, спасибо”, когда он пододвинул ко мне конфеты. Антон тяжело выдохнул, а в моей голове пронеслась мысль, что это сейчас, скорее всего, выглядело, как дешевая манипуляция… И все же он продолжил: – В начале того года мама попала под сокращение, поэтому десятый класс мы доживали на сбережения. Летом я устроился в ресторан на полные смены, чтобы самому оплатить обучение в одиннадцатом, потому что переходить в другую школу очень не хотелось. Сейчас все более-менее выровнялось, у мамы есть работа, и даже покруче предыдущей, но я же прекрасно понимаю, что на бюджет не поступлю. Поэтому попросился остаться на подработку в течение года, чтобы хотя бы до выпуска себя обеспечивать. Так что пиздец слезливой истории за этим всем не стоит. Но и приятного мало. С каждым новым предложением, мнение о нем менялось. Я поняла, в чем была моя проблема – он уже давно не был беззаботным и громким мальчишкой с пшеничными кудрями и смешным велосипедом, а я все еще воспринимала его таким. Он оказывается давно вырос, да и ответственность брать научился еще как минимум в десятом классе. Мне бы эти умозаключения да полмесяца назад – может, я бы тогда и не наговорила ему всякого, посодействовав разрушению нашей дружбы. – Прости, что заставила тебя рассказать. Я не хотела тебя вынуждать делиться чем-то личным, если тебе было неприятно… – Не переживай, – мягко улыбнулся он и опустил свою ладонь на мою сверху, – ничего особо болючего в ней нет, просто, это, наверное, не та история, которую хочется рассказывать девушке. Он осекся и отдернул руку: – Ну, в смысле, девочке. Антон покраснел: – Короче, однокласснице, подруге, соседке, в этом смысле, ты поняла. Я активно закивала, кажется, тоже покрываясь румянцем. – А ты… – А что… Одновременно начали мы и еще больше залились краской. – Давай ты первая, – с усмешкой сказал он. – Нет уж, уступаю по старшинству! – важно протянула я, убирая пустые кружки со стола. – Да я хотел об этой художественной выразительности поговорить… – Да… Я тоже. Как ни странно, особо психовать, пытаясь объяснять Шастуну разницу в тропах и фигурах речи, не приходилось. Мы, кажется, перелопатили уже все стихи, разбираясь в том, что хотел сказать автор этими белыми стенами, как говорит Павел Алексеевич. – Ну вот можно же сразу без конспектов на практике знания применять? – Антон, ты без конспектов все равно далеко не уедешь на пробнике. Тебе надо понимать, что такое анафора, когда у тебя спросят в какой строфе автор ее использует. – Хуйня-война, покажи мне любое стихотворение и спрашивай, я тебе докажу, что заучивать определения не нужно. – Я и не говорю, что их нужно заучивать, но тебе необходимо… – Стихотворение! – Ебан-бобан, Шастун! Давай сначала по определениям пройдемся… – Сти-хо-тво-ре-ние! – по слогам пропел тот, отказываясь меня дослушивать. – Че ты кричишь вечно, дебилка! Сейчас соседи подумают, что я тут либеральный кружок организовала с антимонархическими идеями и морфием под раздачу. – Какая ты интеллектуалка, Матвиенко, пиздануться. Открой форточку! – А? Жарко, да? – потерялась я. Антон засмеялся. – Ну ты кадр! – добавил он и сам пролистнул книжку, рандомно ткнув пальцем на первую попавшуюся страницу, – вот! “Песня последней встречи”. А кто автор? – Бездарь, это Ахматова. – А-а-а, точно. Я знал, если что. Просто забыл. – Пиздишь много. Читай. – Так беспомощно грудь холодела,
 Но шаги мои были легки.
 Я на правую руку надела
 Перчатку с левой руки… – Про себя… – Обойдешься, – он прокашлялся и продолжил, – Показалось, что много ступеней,
 А я знала — их только три!
 Между кленов шепот осенний
 Попросил: «Со мною умри! Я обманут моей унылой,
 Переменчивой, злой судьбой».
 Я ответила: «Милый, милый!
 И я тоже. Умру с тобой…» Это песня последней встречи.
 Я взглянула на темный дом.
 Только в спальне горели свечи
 Равнодушно-желтым огнем. Как только он дочитал стихотворение, показалось, что агрессивно-шуточного настроения у него никогда и не было. Антон задумался, все еще вглядываясь в строки, а потом сказал: – Бля, знаешь, то, что она так потерялась, что даже на правую руку надела перчатку с левой руки, это… Сильно! – подвел он итог своим умозаключениям. Я смотрела на него с какой-то запредельной нежностью. То, как он при всей своей инфантильности выдавал глубокие рассуждения, поразило уже не один раз за вечер. Хотя, может быть инфантильность в этой комнате осталась только во мне? И я активно пыталась привязать ее ко всем вокруг, чтобы чувствовать себя самой умной и взрослой? – Могу попробовать сделать анализ сам, если хочешь, – внимательно вглядываясь в мои глаза, тихо пробасил он. – Давай, – ответила я не в силах противиться Этому его голосу. Он пододвинулся поближе, раскрывая сборник передо мной. Я ощущала его сбивчивое дыхание. Затем, он начал: – “Шаги легки” – это эпитет. “Переменчивая судьба”, получается, тоже? – Тоже, – шепотом согласилась я. – “Шепот осенний попросил: Со мною умри!” – это олицетворение. Возможно, этим подчеркивается, что она потеряла связь с реальным миром. До этого она говорит: “Показалось, что много ступеней, а я знала — их только три!”, что, как мне кажется, тоже подчеркивает, что она находится где-то не здесь. Она еще там, сознанием, в ссоре с ним… – Да, ты очень внимательный, – прорвалось у меня вместе с жаром на щеках. Он мягко улыбнулся: – “Равнодушно-желтый огонь” – это эпитет или метафора? – Эпитет… – Да, я так и подумал, – снова глядя прямо в глаза добавил он, – знаешь, это “умру с тобой!” – да ей как будто уже все равно, из-за чего они ссорились, она готова все вернуть, потому что ей не важно, кто прав, ей важно, чтобы он оставался рядом. Я смутилась и, не подумав, перебила его: – Это ты уже что-то личное добавляешь… – Добавляю, – полным уверенности голосом сказал он. Мы смотрели друг на друга, находясь на неприлично близком расстоянии, и молчали. В следующую минуту произошло то, над чем я буду думать еще не один вечер. Он резко потянулся ко мне, коснувшись ладонью моей щеки, притянул к себе и поцеловал. Я потерялась во времени и пространстве и не сразу заметила, что не ответила на поцелуй. Он отстранился от меня, опустив руку, и, тяжело дыша, добавил: – Прости, объебался. Я пойду. Антон быстро сгреб свои вещи со стола, закинул их в рюкзак и вылетел из комнаты. Очнулась я в тот момент, когда хлопнула входная дверь. Ноги будто бы приросли к полу, а на губах все еще оставался жар от поцелуя. Черт, я ведь… Не ответила… Блин, он все не так понял! Будто бы актриса дешевой драмы, я бросилась к двери, попутно споткнувшись о ровную поверхность пола. Тогда до меня и дошло, что – все. Наверняка, он уже что-то себе придумал сам. Блин-блять! Надо с ним поговорить. Надо его догнать. Хотя уже нет смысла. Надо ему написать. Хотя это как-то совсем тупо. Надо успокоиться. Я посмотрела на часы – неожиданно, оказалось, что мы так потерялись, что время уже близилось к двенадцати. Нет, это не свидание.