Таверна

От музыки все мысли пропали. Я ощутила звуки всем своим телом, упав в какой-то глубокий колодец сознания. Здесь всё переливалось от скрипа боли и одиночества, которые давили на меня, как высокие каменные стены вокруг. Вода становилась холодней и дрожала в такт музыке. И вдруг на меня что-то упало, ослепляя. Один за одним, сквозь белую пелену, слово через тонкие шторы, передо мной начали всплывать разные образы. Воспоминания тасовались, как колода карт. Музыка точно рассыпалась передо мной на осколки воспоминаний. То я видела огромное небо. То вдруг оказывалась рядом с маленьким домиком в деревне, где пахло летом. То тёплая улыбка согревала мою душу. То сцена. То комната. То трамваи. То город. То школа. Всё проносилось так быстро, что я не могла разобрать своё место посреди этих бессвязных мест. Но я впервые почувствовала настоящую связь с собой. Где-то в тех местах остался мой дух, где-то там бродят мои воспоминания. Жаль, конечно, нельзя поймать эти воспоминания сочком, как бабочек и запихнуть в банку. Но всё же это откровение помогло мне понять, что моя память пряталась где-то очень близко, если она так неожиданно восстала из пепла. Значит, я правда когда-то была и, возможно, я не выброшена в это безвременье просто так. Перед завершением песни, почти на самой последней ноте, передо мной совсем близко возникли пронзительные глаза Стефана, уставившиеся прямо внутрь меня. В его правом глазе пылал рассвет, а в левом — закат. Казалось, он моргнёт и сменит дни один за другим. Но моргнула я, и всё рассыпалось. Когда я пришла в себя, огня в библиотеке больше не было. От книг излучалось тепло, а рядом со мной стоял Стефан как ни в чём не бывало, будто бы он не горел только что заживо вместо своей музыки. Его глаза были такие же, как из видения. Только с появившейся в них нежностью. Эта молчаливость в загадочной библиотеке, странные полусновидения или полубодрствования заставили ощутить, будто до таверны я знала Стефана. Я ещё ничего толком не знала о себе, кроме того факта, что со Стефаном мы должны были быть как-то связаны. Конечно, никаких тому доказательств не было и, возможно, вспыхнувшие образы лишь мои фантазии под влиянием музыки. Но я всё равно остро ощутила невидимую связь с этим человеком. Эту связь мы почувствовали раньше, чем могли её осознать. Но теперь она стала очертанием силуэта из нашего совместного прошлого. В таверне для меня всё было какое-то ненастоящее, хаотичное, сюрреалистичное и странное. Оторванное от меня и реальности. Таверна состояла из каких-то отдельных, разбитых частей, в которых не было целостности: огромный зал с пёстрыми гостями, сцена с музыкой, барная стойка, библиотека с глубокими знаниями, пляж с ненастоящим солнцем. Даже веселье не могло перекрыть стойкое ощущение зыбкости времени и пространства. Я боялась даже чихнуть, чтобы не спугнуть эту дымчатую реальность. И мне казалось это так странным, что все остальные воспринимают происходящее, как само собой разумеющееся и даже более реально, чем та жизнь, которую они оставили за собой на противоположной трамвайной остановке. Этому миру я была посторонней. Я не могла отдаться веселью, музыке и танцам. Стефан, видимо, ощущал иррациональность места в той же полноте, что и я. Поэтому он так же не стремился к этому мнимому, ослепляющему веселью. Вернее, он отдавался ему когда-то, как и все остальные, пока не потерял память, а вместе с ней — себя. Теперь он, как и я, искал свой дом, чтобы вернуться назад. У меня, к сожалению, такой возможности больше не было. Я мертва. Но мне хотелось понять, что случилось. И если мы со Стефаном шагали где-то совсем близко когда-то, то может, мы сможем помочь друг другу заново вспомнить, кто мы такие? Стефан, точно подсушивая всю вереницу моих мыслей, заговорил: — Сейчас я как будто бы в вечном изгнании из жизни… Как и ты. Ты все видела сама. И поэтому хочу, чтобы мы помогли вытащить друг друга из потёмок наших мыслей, одиноких блужданий в пустынной и холодной тишине, в которой тают мечты и желания. Давай объединим наше одиночество, скрестим тропинки мыслей, непонятых другими. Сдуем пыль с наших печальных глаз! Мы оба без памяти в этом странном и безвременном месте. Мы оба хотим понять, кто мы есть. И нам двоим уже нечего терять, ведь мы и так потеряли всё. По рассказам Матильды о Стефане до этого, она отзывалась о нём, как о надменном, холодном и чуждому всему человеке, который «ни разу не хотел, чтобы прикасались к его сердцу». Но эта маска спала, как только зазвучала его искренняя музыка из глубин сердца. — Почему ты пытался сжечь свою музыку? — спросила его я. — Я играл у себя в комнате как обычно. Перебирал струны. Импровизировал. Курил. Как вдруг заиграв то, что ты слышала, я увидел прямо перед собой чей-то пристальный, застывший и родной взгляд, — я дёрнулась, понимая, что это он обо мне. — Я хотел перестать играть, но руки мои продолжали. Я примчался сюда к огню в надежде уничтожить всё… А музыка продолжалась. Она сводила меня с ума. Почему-то мне не хотелось видеть этот взгляд. Я думал, что вспоминать себя должно быть приятно, а не больно. — Ну когда-то ты ведь убегал от этой боли. — Да, надо себя преодолеть. Я не хочу, чтобы Матильда и Нэнси заставляли верить меня в то, что всё вокруг лучше, чем сама жизнь. Ты молодец, что не поддалась этому с самого начала, хотя Матильда вроде как и пыталась тебя завлечь в этот очаровательный и красочный мир забвения. — Мне повезло, что я уже без памяти и мне не отчего убегать. А куда девается память всех остальных? — Их забирает Матильда через сны, — ответил мне Стефан. — Память — это плата за таверну, — он ответил это с такой простотой, что вопросов больше не осталось. А я посреди долгих, холодных и пустых ночей часто спрашивала себя, куда подевались сны? Ведь именно сны — проводники в воспоминания, углубление в самого себя и потёмки души. Может, где-то в архивах таверны, завёрнутые во что-то, спрятаны мои сновидения, которые могут привести меня назад к себе? Или от меня, кроме осколков и пепла музыки, уже ничего и не осталось?