Таверна

Я быстро прикоснулась и погрузилась в мир Таверны. Когда Стефан пропадал в своих творческих далях, я проводила время в библиотеке, где познакомилась поближе с Виктором, тем самым, который запустил в меня первый дротик с моими воспоминаниями. Библиотека в таверне. Странное сочетание. Но она просто здесь была. Ведь когда зал был оглушен музыкой, и все могли предаваться сладостным беседам, то не было нужды тонуть в буквах и бесконечных словах. Поэтому все эти громады книг принадлежали только мне, Виктору и Матильде. Только здесь я не чувствовала себя одинокой и читала лишь бы не оставаться наедине с собой и пустотой, заполняя себя чувствами, жизнями, впечатлениями, путешествиями, любовью. Переживала множество лет и жизней. Ведь моя жизнь встала на паузу. И я не могла увидеть, что было до и что будет после. Все остальные, чтобы не провалиться, веселились, но мне это веселье уже стало как-то чуждо. Иногда, конечно, я возвращалась в главный зал, чтобы поговорить с Матильдой и послушать пение Нэнси. Но зачастую на сцене, если там не было Виктора, происходили странные вещи, и я теряла связь с происходящим. Глядела в лица заинтересованных, одержимых счастьем, людей, и не понимала, что я могла тут забыть. Весь зал таверны обычно был наполнен розовым, фиолетовым или синим туманом. Все люди, как тени, разбросаны по залу. Грохот. Запахи. Разговоры. Музыка. Всё раздавливало и отвлекало. Мне нравилось бывать только на представлениях Виктора. Ведь он был не просто посетителем Таверны, а частым актёром и помощником хозяек. Ни Матильда, ни Нэнси не могли вообразить представления без его участия. Ведь он не просто любимчик публики, а явный вдохновитель, рассказчик и звезда, раскрашивающий серую повседневность всех остальных людей. У него светлые, взъерошенные волосы и, устремлённые куда-то вглубь мира, глаза. Он привлекал своим обаянием, красотой и чем-то таинственным, что носил в глубине себя. Ему с лёгкостью удавалось завоевать внимание всей аудитории, чем он регулярно пользовался, позволяя себе на сцене различные выходки и импровизации. На ходу сочинял стихи, рассказы и воплощал в себе какой-то необыкновенный кладезь внутренних приключений и открытий. Он был путешественник и авантюрист. Но блуждал он не по реальным местам, а терялся во внутренних лабиринтах, прислушиваясь только к своей безграничной фантазии и любопытству. Но бывало, когда он садился на трамвай, возвращаясь в своё время, и пропадал. Измерить его отсутствие можно было только по солнцам в банках в комнате Стефана. Иногда он пропадал так, что набиралось только пару плоских солнц, а бывало, когда и вся банка уже светилась ярко-жёлтым светом. Дни в таверне без Виктора были не так ярки и веселы, хотя находилось также множество творческих людей, выползающих из своего времени, чтобы повеселить всех вокруг. Я любила разговаривать с Виктором в библиотеке, где мы часто с ним пересекались. Он шёл туда писать свою книгу, а я чтобы просто почитать, дыша меланхолией разных эпох. И вот когда мы оба заканчивали свои дела, мы садились за один стол и тихо-тихо делились впечатлениями. С ним я могла разговаривать часами, но ему приходилось возвращаться в свою обыденную жизнь. Я не знаю точно, из какого отрезка времени он был. Да и не считала так важным это знать. Ведь каждый носил в себе паутину всех эпох. Трамвай Времени мчался не просто по прямой линии, а совершал кульбиты и иногда терялся между разными временами. Конечно, мы больше говорили с Виктором о его пьесе, чем о его второй жизни. Но я случайно узнала, что он работал учителем словесности в деревенской школе. Говорил об этом без особого энтузиазма, иногда даже усталость и боль прорезались через его короткие фразы, но всё же он любил это дело, просто с каждым моментом всё больше понимал, что душа его лежала к литературе. Да и, как он сам признавался, возвращаться в обыденность после ярких и свободных дней в таверне, довольно-таки трудно, а порой и вовсе невыносимо. Ему нравилось быть вынутым из своей повседневной жизни. В школе он испытывал разъедающую тоску и при любой возможности возвращался сюда к свободе, творчеству и любви. — А почему ты не можешь остаться здесь? — спрашивала я, не понимая ещё всех тонкостей таверны. — Чем больше ты здесь, тем меньше тебя, — отвечал мне Виктор. — Очень легко и просто забыть, откуда ты прибыл и кто ты такой. Я не хочу остаться без памяти. Многие посетители уже застрявшие души здесь, молча катаются в трамваях, не зная, на какой остановке выйти. Затем выходят, но промахиваются и долго-долго блуждают по нарисованным улочкам. Возвращаются сюда, забываются, вновь пытаются выбраться и всё не могут. Вот она обратная сторона таверны. Но, к счастью, тебе такой участи не светит. Но как я поняла, такая участь была у Стефана. — Я хочу лишь вспомнить, кем я была, — говорила я. — Но зачем? Тебе разве не нравится быть свободной от всего? — Мне как будто чего-то не хватает. — Ну, как знаешь… Всё, что о тебе я знаю, было на тех листках. — Но это не возвращает мне памяти и ощущение себя. Я не знаю… — В таверне ты и не найдешь баночку со своими воспоминаниями. Они могут прийти сами, если ты сама пойдёшь к ним на встречу. — Если воспоминания сейчас не часть меня, то где они? Виктор мне ничего не ответил и продолжил работать над своей пьесой. Сюжет пьесы он раскрывал мне постепенно, в надежде, что когда он допишет, я буду играть главную героиню. Пьеса не была остро-политической, религиозной или идеологической. Таверне вообще все эти темы были чужды. Никто ничего не обсуждал, не бунтовал и не пытался изменить. У всех были внутренние разногласия с происходящим в своём времени, что всех объединяло. И не было нужды об этом говорить в месте, где никакие слова ни на что всё равно не повлияли бы. Ведь таверна — это место забвения и поиск утешения во внутренней эмиграции. Все говорили о необыкновенных вещах, воображении, искусстве, философии, любви. Мечты о вечном захватывали людей больше, чем быстро проходящая реальность. Поэтому история Виктора — это была история его чувств к Нэнси, которые он считал необъятными просторами бесконечной трагической любви, а не пустым сиюминутным увлечением. Разговоры с Виктором наполняли меня сентиментальностью и поэзией, что заставляло меня вновь и вновь возвращаться в библиотеку. Он заражал меня своей одержимостью к письму, неразделённой любви к Нэнси, в которые он проваливался лишь бы не потонуть в школьной жизни. С ещё большей жаждой он рассказывал про литературу, погружая в голову сумасшедших писателей и поэтов. Всё из него лилось в перемешку, и я будто была в бульоне жизни, литературы и искусства. — Почему ты продолжаешь сюда приходить? Ты разве испытываешь здесь облегчение? — как-то я спросила у Виктора. Он мне ничего не ответил, а только встал и пошёл прочь. Я последовала за ним и мы вышли в сад прямо под боком у таверны. Завернули за угол и оказались в окружении сладкого аромата цветов, деревьев и пения птиц. В этом месте собралось всё спокойствие земли. Но так казалось только первую минуту, затем становилось некомфортно. Мы подошли к одной из ив. — Нэнси посадила здесь моё разбитое сердце. Теперь мои чувства стали ивой, но я всё равно ещё не вылечился от любви к ней. — За что она так с тобой? — недоумевала я. — Она не виновата. Это просто ведьмина сущность. Она не умеет любить, — сухо ответил мне Виктор.— Конечно, мне хотелось бы жить, не зная, что она есть, но уже поздно. Любовь не забывается и не сдувается так просто. — А в какое время суток ты влюбился в неё? — В таверне есть только долгий день и долгая ночь. Но я влюбился в неё, когда прибыл в таверну первый раз. Это было под луной… Я приехал на трамвае с сумкой, ничего не понимая и не зная, сплю я или бодрствую. В каком-то непонятном страхе приоткрыл дверь в таверну, а там она на сцене, ослеплённая золотым светом с розой в волосах, пела что-то проникновенно красивое. Я замер и сразу понял, что она стремительно ворвалась в мой сон, мгновенно разрушив мой прежний покой. — А как ты узнал о таверне? — продолжала донимать его вопросами я. — Я увидел сон. Мне приснилась Матильда, хотя прежде я её никогда не видел. Она отвела меня на трамвай поздней ночью и мы с ней куда-то умчались. Я проснулся от этого сновидения глубокой ночью и захотел повторить этот сон… Так я и прибыл сюда под луной. Постояв немного так в саду, мы вернулись в библиотеку, и Виктор в первый раз зачитал слова главного героя: «Я глядел в твои глаза. От посторонних многое скрывается. Никто не знает, что закрыто в твоих мыслях, о чём ты плачешь по ночам, о чём думаешь и что чувствуешь, глядя на любимую картину. Ты смотришь на меня точно из другого мира. Но когда я задерживаюсь на твоём взгляде и внимательно изучаю твои глаза, то я вижу в нём тоже самое одиночество, что испытываю сам. Неужели мы чувствуем его схожим образом? Или это сумасшествие так думать?! Твоё одиночество вмещает в себя одиночество всех эпох, всех людей и всего меня. Каждый вмещает в себе все горечи других. Когда мы горим по-отдельности, как тоненькие спички, мы тухнем. А когда полыхаем и горим все вместе, то мы — пламя. Мы не должны замыкаться в своих несчастий и бежать от них в себя. В себе сложно обрести покой. Нам нужен кто-то ещё, кто бы разделил наше пламя. Я бы давал тебе частицу своего горения, когда тебе это необходимо, а в ответ ты бы зажигала бы меня.» Так, видимо, Виктор описывал свои чувства к Нэнси. Неясно, размыто, каким он и был сам. И только после его описания Нэнси, я смогла взглянуть на неё как-то по-другому. Она хоть и была невероятно болтливой, улыбающейся и лучезарной, мне не так много доводилось с ней общаться. Она всегда мелькала то там, то там, будто пытаясь быть везде. Она представляла актёров на сцене, пела песни, затем наливала в баре коктейли и исчезала в пёстрой толпе, пробираясь через множество историй. Все хотели поговорить с ней. Все хотели быть с ней рядом. Все хотели любить её. Но сама любить никого она не могла. Раз в вечность наступали два дня затишья, то есть праздник прерывался, и в таверне оставались только постоянные посетители и мы. В эти два, длинных дня, которые Стефан как будто пытался всегда продлить как можно дольше и отказывался прогонять солнце, Нэнси выглядела сама не своя. Её глаза наполнялись болью, меркли, а улыбка исчезала. Она медленно перемещалась по таверне, почти ни с кем не разговаривала и подолгу бродила по своему саду из разбитых сердец. Глядя на неё, мне казалось, что из-за этой тишины она начинала захлёбываться в своих мыслях, сожалениях и необъяснимой печали. Она становилась Ведьмой Меланхолии. Но когда празднество возвращалось, и таверна вновь наполнялась людьми, эта Нэнси пропадала и на её месте вновь сияла та самая жизнерадостная хозяйка, готовая раствориться в шуме, болтливых разговорах и анекдотах. У неё был свой сад с самыми неведомыми и интересными растениями, из которых я распознавала только Викторианскую Иву. И какая бы тяжёлая, нагруженная ночь у неё не была, каждый раз, когда Матильда прикрепляла солнце обратно на небо, она выходила в свой сад поливать цветы, наслаждалась их запахом и возвращалась в суматоху обратно.