Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как выглядела бы земля, если бы с нее исчезли тени?
Какое-то время я ошивался в Норко, но минувшие события привлекли внимание людей, особенно журналистов, которых я уже возненавидел всем сердцем (оказывается, у Асгарда даже есть плюсы), поэтому, недолго взвешивая, я все-таки решил вернуться в пресловутый Нью-Йорк. Однако страх, что меня схватят за горло, преследовал меня до порога моей каморки и все последующие дни. Нет, я не могу быть пойманным, не сейчас уж точно, когда так близко к Сигюн. Прижигать ноющую руну на руке уже не было смысла, а другого способа, кроме как снова бежать, не было. Для начала я решил взять выходной. Уехать куда-нибудь, проветриться, без приключений желательно. Даже официально отпросился у леди Дарлинг и отправился пешим ходом куда глаза глядят, имея в кармане кожаной куртки всего тридцать баксов (знать бы еще, много это или мало). Для безопасности я решил принять образ не очень чахлого старика: к девушкам могут пристать, амбалы вызывают недоверие, а значит, тоже привлекают внимание, дети подавно. Так что да, быть мне стариком весь день и еще неизвестное количество времени, пока мне не надоест убегать от самого себя. Да… А именно этим я и занимался по сей час: пытался спрятаться за чужими лицами, лишь бы не обличать собственную личину, не смотреть в глаза последствиям собственных поступков и принимать во внимание некоторые нелицеприятные факты моей биографии, коих с каждым днем становилось все больше. Я убил человека. Нет, в общем-то, ничем особенным с учетом уже случившегося это не являлось. Но обстоятельства все меняли. Во-первых: это действие было необязательным (хотя жестяной гарантий не дал, что взрыв в костюме положит всему конец), а значит, убийства можно было избежать. Во-вторых: я хотел этого и не просто хотел, я, ведомый гневом, в высшей степени этого чувства маниакально возжелал сделать это, что совсем не равно «хотел». И последнее: я знал, что Сигюн не оценит эту выходку, что она ранит ее, но все равно наплевательски сделал это. К черту! Не было это «во имя любви». Это было во имя меня самого. Потому что я эгоист по своей природе, не способный к чему-либо даже ради любимой женщины. Потому что мое эго сильнее любви. Просто потому что я ненавижу людей, ненавижу их мелочность и слабость, ненавижу их ничтожность. Сигюн, само собой, не считается. По своей сути она богиня, а не человек, и укороченная в тысячи раз жизнь не делает из нее смертную и никогда не сделает. Гложило больше всего меня только одно. Я не был таким, когда Юн полюбила меня — а случилось это еще на заре нашей юности. Тогда, помнится, я еще не знал, что значит убивать. Сможет ли она полюбить это и главное — как? Любил бы я ее, если бы она кого-то убила? Да. Тысячи раз да без сомнений и точка. А если бы это повторялось из раза в раз и я знал, что она делает это намеренно и при этом ничего не чувствует? Снова да. Но любовь эта была бы для меня горькой, разрушающей и, возможно, даже разочаровывающей… Я убивал много раз за свою жизнь, не всегда по своей воле и не всегда с удовольствием, я бывал на войнах, где убийства неотвратимы, недавно пол этого самого Нью-Йорка выкосил, хоть и не своими руками (кажется, я собственноручно никого и не убил тогда, но разве скажешь это тем, чьи близкие погибли). Со временем память притупляется, я уже не назову и десяти последних своих жертв (дружок Юн — скорее, исключение из правила). Но каждый воин помнит, с чего все началось, ту точку отсчета. У меня своя тоже имелась. Первый раз я лишил кого-то жизни, когда отец впервые взял нас с Тором на вылазку — тогда он еще был молод, а мы — готовы к любым условиям. Так мне казалось. Мне — чуть больше 1000 лет. Тор уже тогда начал густо обрастать бородой. Настроение заговорщицкое: ждут приключения. Какая-то жалкая планетка (названия уже и не помню), где отец и его армия совсем недавно подавили восстание, вырезав при этом практически все население, что вполне логично: если нет живых, то и подавлять, соответственно никого не надо. Стариков, женщин и детей, как великодушный правитель, он пощадил, сохранив им жизни. Но была ли это жизнь? Планета выживала за счет добычи декоративных и съедобных кристаллов, которыми они торговали на межгалактическом рынке. Ни одна женщина не работала в шахте до того дня, а все способные работать мужчины были убиты. Но если они хотели жить, то им пришлось бы брать кирки и идти работать, ибо ни старики, ни дети не были приспособлены к физическому труду. Один фактически уничтожил целую расу или, если хотите, — запустил бомбу замедленного действия. Тогда я этого не понимал. Поступок отца мне казался в высшей степени справедливым. Выработался новый шаблон: подчиняешься — возможно, пощадят. Возможно. Хеймдалль переместил нас прямо в какую-то чахлую деревушку. На планетке было жарко, а она сама напоминала унылую пустыню: много песка, практически никакой растительности и воды — все ресурсы жители добывали с помощью торговли. Как сейчас помню, почти все понурые соломенные дома украшены желтыми и зелеными кристаллами, которые, оказывается, еще и светились. Тогда мне удалось украсть один кристалл — уж очень хотелось привести что-то подобное Юн, но я так и не отдал ей его, впоследствии наврав, что отец привез из дальних странствий. Когда мы прибыли, солнце уже садилось. Один шел по улице, словно это были его владения, я же, напротив, чувствовал себя чужим, даже не гостем и хотел побыстрее убраться оттуда. Тор безынтересно пинал камни, попадающие под ноги. Выжившие выглядывали из окон, кто-то даже осмеливался выходить на порог. Я думал, нас встречают, на деле же они выходили посмотреть на убийц своего народа. У них была весьма специфическая внешность: темно-синяя, почти черная кожа, лица необычные, больше похожи на мордочки, заостренные уши, длинные шеи и красивые шелковистые темные волосы. Я никогда прежде не видел такой красоты. Она была одета в оранжевую юбку и коричневый топ, так что ее плоский живот был обнажен. Руки увешаны побрякушками, на шее и в ушах — кольца. Волосы густые, прямые, туго стянуты на затылке в хвост. Она была поистине прекрасным созданием природы. Я глядел на нее завороженно, а она на меня — с ненавистью. Пожилая женщина, видимо, мать, тянула ее за руку, но она вопреки вырвалась и предстала перед нами. — Мoordenaar! — с ненавистью в глазах крикнула она, уставившись на нас. Один, видимо, понимал их язык, потому усмехнулся, а нам с Тором оставалось догадываться, что же это значило. Ясно было только, что теплого приема не будет. — Hy het my man vermoor! — Мы пришли с миром! — с дуроты я вышел вперед, показывая руки. Я, дурак, думал, что слова о мире успокоят их, но единственное, что мы в сущности должны были сделать, — бежать оттуда, причем немедленно. Никакие слова о мире и сожалении не затушили ту искрящуюся ненависть, которая была обращена к нам. Ошибка загонять в угол женщину и кошку — иначе сам будешь искать пятый угол. А несомненно, все женщины этой планеты, сочетающие в себе и женское, и кошачье, были прижаты к стенке. В общем, не сдался им мой пресловутый мир. Поэтому она, подняв руку со стеклянным осколком, который прятала до этого в юбке, бросилась на меня. От неожиданности я упал наземь и лихорадочно пытался оттолкнуть ее от себя. Столько ненависти в глазах… и боли. Я не понимал, почему все это обращено ко мне, ведь я в сущности ничего не сделал. Опять дурак. Не понимал, что скорбящим плевать, кого ненавидеть — лишь бы этот кто-то был. Единственное, я быстро понял, что она намеревается меня убить. Об этом говорили ее движения, острый осколок и главное — горящая решимость в черных глазах. На вид слабая, она придавила меня всем телом к земле, и мне оставалось только держать ее руки над собой, чтобы осколок не оказался у меня в шее. Я обратился с мольбой к Одину. Вместо этого он приказал: «Либо ты убьешь ее, либо же она перегрызет тебе глотку и даже не испытает сожаления». Никто не осмеливался закончить это или прервать — все боялись. Тор хотел из жалости броситься и оттащить ее, но Один запретил помогать мне (на его счету уже был десяток убийств, и ему, кажется, даже нравилось это, как и его компашке. Я даже сомневаюсь, что они понимали, что лишали кого-то жизни). Одину казалось, что он готовит меня к реальной жизни, взрослению, но он не понимал, что это лишь сделает из меня монстра, хоть и при определенных обстоятельствах. «Все, что тебе нужно, уже у тебя есть», — сказал Один и убрал руки за спину, наблюдая. Никогда не забуду его взгляд. Под «всем» он имел в виду нож в моем сапоге — его подарок мне на день рождения. Он знал, что я хотел такой с тех пор, как подобный получил Тор. Мне же пришлось прождать еще полжизни, чтобы заслужить его. И теперь этот святой подарок, лелеемый мною днем и ночью, должен опорочиться и стать орудием убийства. Я хотел заплакать от безысходности. Что-то животное овладело мной — наверное, инстинкт самосохранения. Найдя в себе силы оттолкнуть ее, я перевернулся на четвереньки и пополз назад, доставая нож. Он и по сей день лежит где-то у меня я в покоях, не тронутый временем, как напоминание о том, что я совершил тогда. Искусная титановая рукоятка с живописным узором и круглым изумрудом в центре, а лезвие тонкое и острое, после этого не раз видавшее кровь. Холод металла привел меня в себя и внушил немного спокойствия. К тому времени она, неукротимая и решительная, снова бросилась на меня, словно кошка. Ее ногти поцарапали щеку, а осколок пропал, возможно затерялся в пыли. Кажется, она в самом деле была готова убить меня голыми руками. Мы перекатились, и я, овладев преимуществом, оказался сверху. Тогда я не хотел убивать. Я боялся: себя, ее, неминуемой смерти. Но выбора не оставалось. И я убил. Глотая слезы и кусая губы, я вонзил проклятый нож ей в шею. Даже сейчас помню, как ее тело извивалось подо мной, как дрожали ее мокрые черные глаза, как хрипела она, цеплялась за мои руки своими слабыми и молча молила меня отпустить. Кровь. Много крови я увидел в тот день. Я даже и не подозревал, что ее может быть настолько много. И я был весь в ней: лицо, одежда и главное руки — по локоть в этой бордовой, почти черной крови. И багровое зарево покрыло все красным светом. Меня тошнило следующие полчаса. Я не мог подняться и лежал рядом с теплым телом, в луже собственных нечистот. Отец был не доволен, хотя я сделал именно так, как он и хотел — отнял жизнь. Что еще ему было нужно? Сейчас понимаю, что она тоже боялась и вряд ли бы убила меня, если бы я отступил. Но я был глуп и напуган, чтобы понять это, а авторитет отца окончательно подавил мои попытки поступить правильно. Правильно… Тогда я следовал какой-то морали. Я убил женщину. Она наверняка была чьей-то матерью, дочерью, сестрой… А я просто убил ее, потому что было велено. Даже если бы это был кто-то другой — я забрал чью-то жизнь, не имея на того права. Мы вернулись ночью. В купальне меня отмыли до блеска, натерли маслами, как подобает, но металлический запах и грязь на руках я чувствовал еще очень и очень долго. Спать не мог. Закрывал глаза и видел перед собой искаженное страхом и мукой лицо, слышал хрип и хруст трахеи, чувствовал липкость. «Мoordenaar!» — звучало в голове ее голосом. Не знаю, что бы со мной сделалось, если бы рядом не было Сигюн. Сначала я закрылся от нее: буквально в комнате и фигурально на ментальном уровне. Я запрещал навещать меня даже матери — мне было стыдно смотреть им в глаза, хотя они ничего не знали, а Один и Тор не посвящали их в подробности, отделавшись одним коротким: «впечатлительный». Спустя неделю я сдался, не мог больше мучить робкую Юн и позволил ей войти. Она не пытала меня, просто спросила: «Что там произошло?» Она даже и понятия не имела, чем мы там занимались! Больше ничего не сказала. А я зарыдал. Бросился ей в ноги, зарылся лицом в пахнущее фиалками платье и рыдал, долго, до хрипа, до сипоты. Кажется, тогда я впервые серьезно заплакал перед ней, что раньше позволял себе только при матери, зная, что мои слезы не станут поводом для усмешек. Я вообще много плакал, когда был юн, несчастное дитя. Мое признание состояло из трех слов: «Убил. Я убил». Юн ничего не сказала и не сделала. Она просто молча была рядом, молча утешала меня. В ту же секунду я понял, что она простила меня. Как только я признался, я получил ее прощение. Проблема была в том, я себе не мог этого простить. Я чувствовал себя монстром. Ценность жизни быстро обесценилась. Оказывается, убивать просто. И оказывается, никто ничего не сделает за это. Значит ли это, что любой ас, например, может за завтраком заколоть Син? Вполне. Не знаю, чему хотел меня научить Один, но единственный урок, который я вынес, — убийство убивает тебя в ответ. У каждого действия есть противодействие. Лишая кого-то жизни, я убивал живую частичку себя. Но все постепенно померкло. Я забыл об этом со временем. Ад, в котором я терзался, кончился. Но я опять оказался не прав. Находясь здесь сейчас, оказалось, из ада в самом деле выхода нет. Просто это новый его круг и убийства здесь другие, как и плата за них.***
Я бродил уже несколько часов. Кажется, я даже ушел в другой район Нью-Йорка, но пока что не покинул пределы города. Здесь было ни чуть не лучше, но хотя бы ощущалось больше свободы. Но мне нужно было больше. Тогда я сообразил одну идею: идти по крышам зданий. Людей там не было вовсе, как и машин и надоедливых собак, так что я мог сполна насладиться одиночеством. По одной из лестниц я поднялся на девятый этаж и подтянулся за борт, оказавшись наверху. Здесь задышалось проще, чему я был рад. Я побрел дальше. Было довольно морозно (все-таки пик зимы), но все же всяко лучше, чем в Малибу или Майами, где, наоборот, душит жара. В такие моменты я скучал по Тору — с погодой он был на короткой ноге. Какое-то время я бесцельно брел с крыши на крышу — они настолько близко находились друг к другу, что особых усилий перепрыгнуть я не прилагал. Казалось, этой череде сооружений нет конца и края, будто весь мир теперь состоит из крыш, где нет места лесам и полям. Вот еще почему я не любил Нью-Йорк. Внезапно на крыше, у самого края, куда я двигался, появился какой-то мешок — и не просто появился, его закинули снизу. — Ай! — послышалось снизу. — Отпустите меня! Я осторожно подобрался ближе и посмотрел вниз: за ржавую лестницу держался какой-то ребенок, за ногу его держал какой-то простолюдин, и еще двое стояли с поднятыми головами внизу. Видок у них грозный (хотя я не испугался), у одного из них нож. Мальчишка меня заметил, полными слез и мольбы глазами уставившись на меня, а остальные нет, так что у меня были все шансы уйти незамеченным, что я и собирался сделать, уже даже развернулся на пятках в противоположную сторону. Перед глазами возник образ Юн, которой явно не понравилось бы, узнай она, что я бросил дитя на произвол судьбы. Ее, конечно, здесь не было, но я все еще терзался, что про убийство Киллиана моими руками она так ничего и не знает, а скрывать слишком много от нее я не хотел решительно. Раньше так я вообще делился с ней всем… Я вздохнул и развернулся. С разбегу я полетел вниз для эпатажности и приземлился четко между мужиками внизу. Один из них отшатнулся от неожиданности. Я одернул куртку. — Че надо, старик? Я хмыкнул. Да, каждый раз убеждаюсь, что у людей манер хоть отбавляй. От иллюзии пришлось избавиться, что несколько шокировало узколобых плебеев. — Мальчишку оставьте в покое. — А ты, прости, кто вообще такой? — Бог в пальто! — не выдержал я. Ну честное слово, надоели уже каждый раз одно и то же спрашивать? — Значит так: вы трое сейчас отпускаете этого ребенка и идете по своим делам, а я делаю вид, что вас здесь не было. Лады? Простолюдины переглянулись, секунду молча, а потом громогласно и омерзительно расхохотались. Вот почему никто никогда меня не слушает? Я же всегда даю этим глупцам шанс уйти целыми и невредимыми, а они вечно смерти ищут. Закончив смеяться, они уставились на меня. — Катись отсюда, — один из них ткнул воздух ножом. — Чем бы ты ни был. Что ж, их выбор сделан. С первыми двумя я разобрался весьма быстро: пара ударов по голове, и оба сползают по стене. Со вторым пришлось относительно попотеть. Я незаметно раздвоился и, пока мой двойник запугивал оставшегося упыря на лестнице, вернулся на крышу одним прыжком (надеюсь, никто не заметил, а если и заметил, мне плевать). Малец с испугом посмотрел на меня, когда я оказался снова наверху. В следующую секунду я рывком потянул его на себя, а приставший к нему тип так и болтался на тощей ноге. Я буквально разорвал их друг от друга: ребенок не слишком мягко полетел в сторону, а мужика я не без удовольствия поднял в воздух за горло. Он беспомощно задергал ногами, закряхтел. Хотелось добить его. И снова гнев встал поперек горла, злость охватила с головой при виде выпученных глазных яблок и жалкого вида. И все-таки люди такие мерзкие, такие беспомощные… — Пожалуйста, не делай ему больно! Я вздохнул. И почему все вечно меня останавливают? Им был дан выбор, и они выбрали… Ну не гарантию невредимости уж точно. Ребенок жалобно всхлипнул — услышал, но не увидел. Ладно, сегодня в память о ней никого не буду убивать. Небрежным движением скинул его вниз к приятелям — с переломанными ногами, но хотя бы живой. Пусть считает подарком свыше и радуется, что пережил встречу со мной. Я отряхнул руки, поднял мешок, оказавшийся рюкзаком, и повернулся к мальцу. — Дитя, ты совсем разума лишился? Я не очень мягко кинул ему рюкзак, так что тот аж пошатнулся на тонких ногах. Кудрявые растрепанные волосы закрыли ему глаза. — Осторожнее! — он прижал к себе вещь. — Это вышло случайно… — и жалобно посмотрел на меня, но, когда понял, что я не собираюсь читать ему нотацию — еще чего, — улыбнулся. — Спасибо, что выручил! Я фыркнул и продолжил идти по намеченному маршруту, повернув в сторону. — Подожди! Постой! — мальчишка бросился за мной. — Я Питер Паркер! А ты? А я намеревался игнорировать его. — А это — Лаки! Он тоже благодарит тебя за помощь. Из рюкзака показалась наглая белая собачья морда, которая тут же принялась облизывать подбородок мальчишке, а тот — смеяться. Ну и мерзость. Стало понятно, почему от них так разило псиной. — А еще он голодный… И я тоже. Он жалобно посмотрел на меня, и я понял, что в ближайшее время не отделаюсь от этого ребенка и его зверушки. И вообще не быть мне больше одному.***
Мы сидели на краю не такого уродливого дома, как остальные (Паркер сказал, что это музей изобразительных искусств), я пил карамельный латте, а мальчишка вгрызся в рожок с фисташковым мороженым. Солнце постепенно закатывалось за горизонт, и широкая оранжевая полоса, образовавшаяся между зданиями, сейчас стремительно ползла в нашу сторону, обдавая теплым потоком лицо. Я чувствовал, как приятно напекло голову. Мальчишка беззаботно болтал ногами. — Как тебя угораздило? — спрашиваю. Ощущение, что этот ребенок ежедневно во что-то ввязывается, а потом за это получает по шапке. Напомнило мне самого себя. — Не знаю, — Паркер пожал плечами, — те трое занимались незаконной ловлей уличных животных — я за ними уже давно наблюдаю. Отлавливают, бросают в фургон, а потом везут… на бойню. Лаки мне удалось спасти, но они заметили это и погнались за мной. — Надеюсь, ты понимаешь, насколько тебе повезло, что я шел мимо, — хмыкнул я. — Еще бы! Мне вообще очень часто везет. Однажды меня спас сам Тони Старк! А сегодня ты! Настоящее рождественское чудо! Отлично, опять этот пресловутый Старк, подумалось мне с раздражением. Вечный камень преткновения. — Это случилось пару лет назад, но я до сих пор все-все помню. Я так мечтаю когда-нибудь с ним еще увидеться. — (А я мечтаю больше никогда его не видеть). — Он же супергерой! И у тебя столько силы, но ты никому не помогаешь. Ты так круто раздвоился! Ты бы тоже запросто стал героем. Ну это уже просто смешно! С моим списком провинностей я не скоро искуплю вину в глазах общественности, которая охотно клеймит всех на раз-два без возможности перемаркировки. Да и не то чтобы мне очень хотелось общественного признания. Только одного человека, пожалуй. А до общественности дела мне никогда не было и не будет. — Быть героем — это обязательство. А у меня таковых уже предостаточно. К тому же я уже занял должность злодея. А на двух стульях сидеть - сомнительное занятие. Мальчишка вылупился на меня, хлопая карими глазами. Подтаявшее мороженое капнуло ему на штаны. — Злодея? Но почему? Ты только что спас меня там. — Не думай, что по доброй воле, малец, — фыркнул Локи. — Злодеи тоже спасают… В общем, не все так просто. Он задумчиво почесал кудрявую макушку и шмыгнул носом. Я же продолжал потягивать остатки остывшего кофе. — Разве кто-то заставляет тебя быть злым? Ты бы мог так же стать хорошим. — Не хочу я быть хорошим, — теряя терпение, буркнул я. В его словах был смысл, и это меня раздражало. — Почему? Это же здорово. Я бы все отдал, чтобы стать героем! Я усмехнулся. А вот это всего лишь незрелое заблуждение. — Все? С чего такая уверенность? Семью? Родных? Собственное счастье? Смысл жизни? Геройство это сможет компенсировать? Не станешь ли ты злым, потеряв это все? Ноша героев не менее тяжела, чем злодеев, хотя об этом не принято говорить. Тебе придется оставить все ради блага других, жертвовать ради них всем, своей душой и чтобы что? Чтобы в итоге остаться опустошенным, ни с чем? Питер призадумался. Вряд ли он сейчас понимал, что мир не черно-белый. Серого тоже вполне предостаточно. Геройство может быть непреднамеренным, как и злодейство. Что же это тогда? Геройство сжирает тебя не меньше, чем злодейство. Возможно, даже больше. Я понял это, глядя на Старка и Сигюн. Единственное, что можно сказать наверняка, — никто из них не счастлив полностью. Оба живут в ожидании, в подвешенном состоянии, в состоянии постоянной борьбы. Злодеем быть проще лишь потому, что от тебя ничего не ждут, в особенности хорошего. Это дает свободу выбора, которой лишен всякий герой. В очередной раз я был благодарен Сигюн за то, что она никогда не хотела, чтобы я был «злым», но и никогда не ждала от меня геройства. Она просто хотела, чтобы я был. — Герой так или иначе из меня паршивый выйдет, а с ролью злого я справляюсь как нельзя лучше, — нарушил молчание я. — По крайней мере, никто не сопротивляется. — Ты ведь не сам это решил. А чего хочется тебе? — мальчишка потрепал псину по мохнатой голове и скормил ей кончик от рожка. Та с довольным чавканьем проглотила его. Я хмыкнул. Много чего. И все это неосуществимо или почти неосуществимо. — А все равно я хочу быть героем, — продолжил Паркер. — Ради тебя. — Ради меня? — усмехнулся я. Такого мне еще никто не говорил. — Ага. Вырасту и докажу тебе, что ты хороший. Эта глупость вызвала у меня почему-то не раздражение, а теплую улыбку. Мальчишка широко улыбнулся мне в ответ, демонстрируя пробелы в рядах зубов. Как же у детей все просто. Жаль только, что с возрастом эта простота куда-то исчезает. Кофе кончился. Это было знаком, что мне пора уходить. В конце концов, я не был намерен задерживаться на одном месте слишком долго, а с этим ребенком я отставал от графика уже на два часа. Я поднялся. Паркер, видимо, этим озадаченный, тоже вскочил на ноги-спички. Лаки пискляво тявкнул. Я быстро направился к краю крыши. Если начну медлить, то стану и сомневаться. А сомнения никогда не приводили меня ни к чему хорошему, особенно в последнее время. Мальчишка быстро подхватил рюкзак и бросился за мной, путаясь в собственных ногах и спотыкаясь. — Стой! Не уходи! Как тебя зовут? Я, повернувшись, прищурился, думая, стоит ли ему говорить, кто я. Что ж, сегодня, как я понимаю, день исключений. — Локи Лафейсон. И запомни мое имя хорошенько. Может, выпадет шанс надрать мне зад, когда станешь героем. Бывай, малец. Я отсалютовал ему и спрыгнул с крыши. Перед глазами еще надолго замерло озадаченно-воодушевленное лицо мальчишки, машущего мне рукой, и белая собачья морда, выглядывающая из рюкзака. ㅤ