Атомик лимб

      — Валим!       Сергей распахивает дверцу водителя, но гражданочка, рассыпав длинные волосы по приборной панели, не откликается на его взволнованные движения. Запоздало Нечаев понимает, что она всего лишь воспоминание о какой-то сотруднице Харитона и Дмитрия, которая, вероятно, осталась в не случившемся будущем.       Тошик, обращающийся в ХРАЗа, что-то возится на заднем сидении, так что товарищ майор перелетает через капот и распахивает перед ним дверь, намереваясь помочь выбраться.       — Валим, ну! Чего застрял?! Выбирайся!       Но с Тошиком не все в порядке: он наклоняется из салона наружу и его через провал в лице рвет собственными усами-манипуляторами. Сергей точно в замедленной съемке наблюдает, как того буквально выворачивает и выворачивает, словно бесконечно длинный носок, до тех пор, пока ХРАЗ не вываливается с сидения через собственный рот в черную массу восьмилапым сплетенным из проводков плющом.       Он неловко плюхается, разбрызгивая скользкие чернила, барахтается. Сергей в свою очередь чувствует, как ботинки вязнут.       — Буди нас! — требует Сергей, пытаясь нашарить провода в жиже. — Давай! Возвращаемся в палату! Может получится очнуться… Тут без шансов, выжить не получится, оно тебя сожрет, а меня просто утопит к херам!       — Я не могу вас разбудить, товарищ майор! Вы больше не воспринимаете мой голос как посторонний шум!       — Ах ты, горе! Тогда себя буди и жди помощи, я тут один попытаюсь управиться!       — Я не могу себя разбудить! Я не сплю, как может болото спать? Как может болото проснуться?       Нечаев в ужасе понимает, что весь прогресс в отличении себя от Захарова, которого они с ХРАЗом добились, ушел коту под хвост.       — Отставить! Ты не болото! Ты зануда, который доводит меня прямо сейчас! Ты зануда, который обещал все исправить!       Он с силой тянет глупую потерянную перчатку за усы, словно коня за узду, задумавшись вывести их хотя бы вон на ту кочку из свившихся корней мертвых деревьев. Там можно будет дух перевести, а потом ХРАЗ умчит его на своей длинной спине, как тогда, когда они чуть не подохли в МУЗЕМе. Каждый шаг сам по себе дается с адским трудом, прицеп в виде инертного массивного плюща и вовсе делает продвижение подвигом.       — Я устал, нужно лечь, — говорит перчатка.       — Я тоже устал, ХРАЗ! Потерпи немного, выберемся и будем отдыхать на всю катушку! Безудержно спать, жрать непрем бочками!       ХРАЗ все же тащится. Поднимает неверные свои лапы, за которыми тянутся нити, словно черный плавленый сыр, и снова втыкает их в полимер, тянется мордой за Нечаевым. Кончики проводков светятся, и майору кажется, что они неотрывно глядят ему в глаза, словно заякорившись вниманием, будто это как-то поможет окончательно не остановиться, не сдаться, не раствориться.       — Сожрем все, что увидим, обещаю! Я найду тебе чистый, не зараженный полимер.       — Я не уверен, что такой есть. Все теперь — я! — говорит непонятное ХРАЗ и как будто к нему вернулись силы, продолжает с напором. — Они что-то с Луны привезли! Да! С Луны! С грунтом этим! Я же всегда это знал, и все знали, почему растения на грунте вырастают такими!       В угасающем ХРАЗе вспыхивают озарения.       — Господи, да растения были меньшим из бед!       — Сопротивляйся, ХРАЗ, не разглагольствуй! Сконцентрируйся!       — Мы каждый раз смотрели на проблему в упор и не видели ее! Мне кажется, оно может искажать восприятие… обладает каким-то меметическим эффектом, чтобы… чтобы что? Чтобы отводить от себя подозрения. Чтобы размножаться в наших лабораториях в наших складах полимера! Мы так и не научились его видеть, взаимодействуя с ним каждый день, год за годом… мы все считали его своим внутренним голосом.       — Ты, главное, сейчас себя с ним не путай! ХРАЗ, ну пожалуйста! Сопротивляйся! Мы со всем разберемся, обещаю! И с Луной, и с грунтом, и с искажениями! Ты только себя не теряй, ты же только-только начал понимать, что никакое ты не чудовище! Это твое Оно нас обоих заставил убить Сеченова, не ты!       — Простите, что заставил. Я знал, что он вам как отец. Мне тогда очень надо было.       — Да блядь!       ХРАЗ увязает все больше, плетеные лапы шевелятся медленнее. Майор чувствует, как в его голове что-то накаляется, сгорает и съеживается где-то справа под виском, от этой острой боли из правого глаза беспрерывно текут слезы, он зло бормочет: «Борись, блядь! Не позволяй себя топить!».       Сергей пытается вспомнить что-то, что вернуло бы ХРАЗа в сознание. Какую-то фразу, общее воспоминание. Чтобы обратно — в обособленное бытие искусственного интеллекта на базе расширителя «Восход». Но головная боль только и позволяет, что упрямо тянуть на себя провода и двигать спиной куда-то на возвышенность, где, может быть, станет чуть легче.       Почва под сапогами обретает твердость и каждый шаг все дается проще. Каждый шаг возвышает его над болотом, да только почему-то это не работает для ХРАЗа — он с каждым продвижением уходит в глубь, и черные тросы слеплены полимером, огоньки-глазки тухнут. И вот они доходят до того странного положения, когда Нечаев уже крепко стоит на корнях, а в полуметре от него тонет, погруженный по шею, его механический конь. Словно нет под ним никаких корней, словно для него не предусмотрено твердой почвы. «Проваливается в текстуры», думается Нечаеву незнакомая мысль.       — Я устал. Меня зовут другие дела.       — Ну ради меня попытайся! — умоляет майор. — Ты же сам мне про свое братство затирал! Я тут подохну без тебя! Никого не спасу! Где твои хваленые приоритеты?!       В голове что-то со скрежетом свертывается в воющую черную дыру, готовое исчезнуть.       — Исполните мою просьбу, товарищ майор. Как мы договаривались. Убейте меня, пока я не уничтожил ваш вид.       И на этом голова его погружается в черную гладь. От оглушающего щелчка в виске Нечаев падает, а когда приходит в себя, в его руках нет поводьев, а тишина внутри такая, словно впервые с рождения он остался наедине с собой. Такая, словно ему, будто Катюше, отделили правое полушарие от левого.       Болота кругом.       Крючковатые пальцы древесных мертвецов царапают свинцовое небо.       Если долго сидеть в тишине, то, наконец, понимаешь, что болото не издает ни звука. Ветер не скрипит гнилым деревом, со дна не поднимаются пузырьки. Только слышится ровный писк словно от потери сигнала.       Агент П-3 бестолково оглядывается, чувствуя под собой неровность корней. Он видит почти увязшую машину, которой так и не удалось их спасти, видит, как тихо из-под нее выныривает гражданочка водитель.       Она, мокрая и грязная от полимера, вскарабкивается на четвереньках на кочку, цепляясь за ветки. Отряхивается и, пошатываясь, бредет прочь. Нечаев встает и через какое-то мучительное время догоняет.       Впервые он внутри своей головы один и бредет за ней, оглушенный этим одиночеством.

* * *

      Спустя вечность им удается выбраться на вздымающуюся плиту какого-то промышленного полотна, и дальше они идут дорогой в полузатопленной промзоне, где их обступает не жидкий лес, а заброшенные лет триста назад кирпичные заводы. Измотанные, они скорее гуляют, чем куда-то идут, но наступает минута, когда гражданочка сворачивает в черный проем полуразрушенного цеха.       Бесконечный коридор внутри чем дальше, тем чище и светлее. В нем все больше посторонних дурных предметов, каких-то осколков чьей-то памяти, плакатов, роботов-уборщиков, дверей и смеха за этими дверьми.       Мимо пробегают безликие студенты и проплывают величавые преподаватели.       — Приветик! — к молчаливой спутнице привязывается рослый парень с красивыми глазами, в котором Нечаев едва узнает Сеченова. — Ты слышала, что в СССР секса не было?       — Ну, — отвечает девушка, ковыляя дальше.       Дима не отстает.       — Ну так… Надо наверстать! А то полетим — и все!       — Что «все»?       — Секса не будет!       — Ну?       — Что «ну»? Приходи, говорю, вечером! Наверстывать!       Она отмахивается. Ее волосы уже не липкие, а темно-каштановые, вьются чудными локонами. А на обуви как будто отрасли маленькие каблучки, от чего ее обессиленная походка становится более вызывающей.       — Да блин, Элька! Вот приземлимся в страну победившего пролетариата, — угрожает Дима, останавливаясь, — пожалеешь! Вспомнишь еще мою прозорливость!       Он, возбужденный и насмешливый, остается далеко позади, когда у Сергея вдруг возникает первый вопрос после случившейся в его голове Сверхновы:       — Так Тошик с Димой из-за тебя что ли поссорились?       Эля оглядывается. Ее повзрослевшее лицо похорошело, обрело некий образ, который только формировался в юности. Кроме того, на нем образовался макияж.       — Нет, — она покачала головой и снова уставилась на путь, который они преодолевали.       — А почему?       — По идеологическим причинам, — невесело усмехается она.       Комната в конце бесконечного коридора — та самая, где они увиделись впервые. Разрушенная стена, красный диван и телевизор. Она, в платье не народного кроя, мягко садится и легким движением руки оживляет телевизор. Нечаев приземляется рядом и утыкается незрячим взглядом в экран. Они сидят как семейная пара после работы.       По экрану в ночи мечется мальчик с длинными черными волосами. Вид у него благородный, но какой-то загнанный. Он пытается договориться с двумя каменными крылатыми исполинами, у которых отчего-то обнажена вполне себе женская грудь. Нечаев, утопленный в каше бессвязных мыслей, никак не может понять, о чем они говорят, но почему-то очень сопереживает ребенку.       Неожиданно Эля сжимает его ладонь, лежащую тут на диване, стискивает пальцы и майора бьет словно бы током, их глаза встречаются.       — Послушай, милый, — говорит она, и он от этих слов вдруг ясно как никогда понимает, что рядом с ним сидит самая что ни на есть Элеонора во плоти, только как будто из нее выселились все ее демоны, осталась женщина. Красивая, горячая, до страшного умная. И давно мертвая. — Ты ведь в Ховринке лежишь?       — Г-где?       — Больница, говорю, — шепчет Элеонора. — Ховринка?       — Откуда ж я знаю...       — А ты у ХРАЗа спроси. Он точно знать должен. Если Ховринка, то я там была. Там прутья на окнах не приварены, а на саморезах держатся. Изнутри можно телекинезом выкрутить.       — ХРАЗа больше нет, Эля.       — Зря. — говорит она тихо и снова отворачивается к экрану.       Исполины на экране рассыпаются, разрушается и стена комнаты, за которой клубятся длинные черные щупальца. Они громят опоры, комната кренится, и диван с Элей и Сергеем медленно сползает к провалу. Элеонора судорожно хватается за спинку.       Когда диван, зацепившись ножками за остаток кирпичной стены, замирает, перед Нечаевым раскрывается кишащая бездна. Бездна зовет его по-имени, и он смотрит в нее так долго, пока не получает ответный взгляд.