***
Драган задумчиво просовывал кулаки в рукава ферязи, топчась в сенях. «Чужак». Дёрнул дверь, сморщился от хлынувшего в лицо мороза. «Чужак». Мерно, тяжело спустился по ступеням, на ходу сдувая прядь, норовившую залезть в глаза. «Чужак». Напряг спину, словно чуял, как позади со скрипом натягивается тетива. На стреле не блестел медный наконечник, не схватился льдом яд. На острие сверкало оскаленное слово. «Чужак». Он был, есть и будет чужаком. И ни знак Ерсея, ни стережейский пояс, ни обет Правды ничего не изменят. То, что в Кравении купалось в незыблемом почтении, здесь вселяло в людей страх, заставляя заткнуть рты и едко покоситься. До боли потерев переносицу, Драган устало обвёл глазами двор. И только заметил, как бесновалась вьюга, застилая взор. Вовремя подоспели на княжий двор явиться. Подался вперёд, где, казалось, сильнее всего несло навозом, и застыл, недоверчиво нахмурившись. У ворот холопы закладывали сани. Драган усмехнулся, пожав плечами. В такую пору собаку на улицу не выгонишь, а кто-то ехать намерился? Хватает же на свете дурачья. Собрался пойти дальше, но ноги не слушались, упорно стоя на месте. Вместе с порывами ветра из головы выдуло все думы, и он отрешённо следил, как холопы стелили тряпьё с мехами, как укладывали сундуки, как лягалась кобыла, видно, не желавшая тащиться невесть куда в пургу. Вздрогнул, мигом окаменев всем телом. Вересея, схватив его за бок, высунулась из-под руки: — Чего застыл-то? — не успела она проговорить что-то ещё, как поехала сапогом на грязи и завизжала, цепляясь за рукав стережея. — Тебя от придурей охраняю! — рыкнул Драган, поднимая её на ноги и отряхивая полы овчинки. — А ты чего вырядилась? Стужа же по нраву. — По нраву, — кивнула Вересея, лихо отбрасывая косу за спину. — Да страшусь, в долгом пути занедужу, без овчинки-то. — В каком ещё пути? — А таком. Уезжаю я по делу князя. Ты здесь останешься. Руки, отряхивающие её одёжу, тут же сжались в кулаки и потянули к себе. Вересея, до ныне цветущая в улыбке, как яблоня в травень, нерешительно попятилась, по-прежнему скользя на снежной слякоти. Драган скрипнул зубами: — Куда? Его голос резанул по ушам. Стережея, слыша, как затрещала несчастная овчинка в смертельной хватке, шустро смекнула не пятиться, а наоборот, шагнуть навстречу, на ощупь найдя угловатое лицо с жёсткой щетиной. И, не издавая и звука, старательно сплела на губах слова: — Вертаюсь завтра днём. Разведай здесь всё, к Деяну примажься. И жди. Драган терпеливо читал, едва сдерживаясь, чтобы не перебить. Почему она каждый раз не посвящает его в свои дела? Почему вновь и вновь затевает эдакую придурь, что ему потом хоть стой, хоть падай? Вересея отняла ладони, повернув голову. Стережей пугливо отступил, повернувшись следом. Холоп, туже завязывающий широкий цветастый пояс, что-то проговорил в бороду. Тут и думать нечего; позвал Вересею в повозку. Пора. Но она стояла. Стояла и ждала, когда Драган что-нибудь скажет. Обругает крепкими словцами, вновь спросит о деле, в сотый раз проклянёт её дурной нрав. Даже сжалась заранее, ведая, как тягуча его ярость. — Лёгкой дороги, — стережей развернулся. Одинокие хлюпающие шаги рассеялись вдалеке. В груди неприятно укололо. Он не злился и не радовался, не цедил сквозь зубы и не расплывался в улыбке. Ничего. Просто пожелал лёгкой дороги и ушёл. Вересея вздохнула, радуясь, что не стал душить расспросами, и в тот же час загоревала, что затаил обиду. И, взявшись за руку холопа, засеменила к повозке, на ходу запахивая одёжу. Путь неблизкий.***
Закипая, как котелок на костре, Драган едва укрощал свинцовую злобу, сковывающую тело. Досталась же ему на долю сумасбродная девка! И ведь не отвести душу, сбросив всё, что копотью осело в груди. Это в дороге, когда чуть чувства захлёстывали, позволял себе и об дерево какое кулаки разодрать, и меч затупить. Здесь же, под десятками пытливых глаз и ушей, не то чтобы выпустить пар, а лишний раз оглаживать ножны боязно. И ныне, поднявшись в горницу, он напоролся на острые взгляды гридней и бояр, вмиг оторвавшихся от плошек с кашей. Только Деян даже бровью не повёл, лениво откусывая пирог. Драган сглотнул, чувствуя, как липнут кудри к взмокшему лбу. Нет. Надо заняться хоть чем-нибудь. Долго в змеином гнезде без дела не протянуть. Стоило ему обвести взглядом гридней, как все тут же склонились над снедью и зашептались. Как ни в чём ни бывало. С трудом отыскав среди немытых голов смоляные волосы дядьки, стережей подошёл, выпрямив спину: — Може, помога какая потребна? Хочу делом каким помаяться. Дядька задорно расхохотался, облокотившись на стол: — Да как можно стережея, сына бога, делами мирскими грузить? Стережей пожал плечами и чуть скривил губы. От мужика душно несло чесноком. — Как и всех. В своём Хране я и лестницы чинил, и печи латал, и шкуры выделывал, и травы собирал. Покажи как — и сделаю. — Травы собирать… так-то бабье дело! И не срамно холопской работой руки пачкать? — уязвил какой-то юнец сбоку, бубня себе под нос. Но, видать, не уследил за тем, чтобы его никто не услышал, и потому тут же отхватил оплеуху от дядьки. — Ты погляди-ка! Сам ещё вчера порты хозяйские стирал, а нынче нос задираешь! — пристыдил он так, что гридень вжался в лавку. — Ещё хоть раз такое услышу, за уши оттаскаю! Драган попятился, чувствуя, как всё больше глаз вонзаются копьями в голову. Вроде и слова дурного не сказал, а столько на себя народу оскалил. «Чужак». Слово стянулось петлёй на шее, крадя дыхание. Все мигом метнулись в сторону дальнего стола. Драган нерешительно оглянулся и замер. Князь смотрел прямо, с вкрадчивым любопытством: — Раз маетно тебе, так развлеки нас сказами о родной земле, — уголки губ хитро поднялись. — Не каждый день к нам кравеничи заезжают, — и похлопал по столу, приглашая сесть среди ближников. Кивнув, Драган присел между коренастых парней. И как назло из головы враз вылетели все сказания севера. А князь не сводил глаз, прикрывая ухмылку кружкой шипящего кваса. Тут же стережея задорно потрепали по плечу: — Впрямь кравенский? Не чернявый же! — засмеялся гридень, придвигаясь ближе. — Как у вас свадьбы гуляют? Пышно ли? Весело ли? — Ещё б я ведал… — поник Драган, нервно теребя бусинки жемчужин на рукаве. Вмиг сделалось душно. — Не бывал, не довелось. А нам жён иметь запретно. Справа парень грустно закивал: — Да, — вздохнул, протянув слово. — Жалко, что Вересея в стережеях ходит. Пригожая девка-то, загляденье. Как-то по-дурацки улыбнувшись, Драган вдруг понял, что особо на Вересею, как на девку, не заглядывался. И не припомнить точно, какое у неё лицо. Зато отчётливо в памяти вырисовывались губы. На них он смотрел чаще всего. — Ведаю о порядках кравенских, — продолжил стережей, усевшись поудобнее и вытянув под столом ноги. — Ежели вон, девке жених не по сердцу, то и отказ дать вправе. И ни родичи, ни боги над её волей не властны. Спокойные, подёрнутые весельем лица вытянулись в недовольстве и тут же возмущённо загоготали, расправив плечи: — Это как? Брешешь! Да чтоб девка сама себе мужа выбирала? Да никогда!.. Едва сдерживая смех, Драган выпрямился, чувствуя, как охваченное туманом недоверие к чужаку таяло. Только Деян, никаких чувств не выказывая, сделал глоток, не отводя взгляда от гостя. В голове снова дрогнуло слово, преследовавшее его на княжьем дворе. Тряхнув всем телом, Драган вновь заговорил: — Были ли смотрины? Все вмиг молча уставились на князя, не смея лезть вперёд него, хоть и каждый наверняка знал ответ. Деян кивнул, отпив из кружки. — А в Кравении смотрин нет. Только у княжьих да боярских, коли невесты из чужих краёв. И за молодых родичи не сговариваются. Жених и невеста сами решают, быть свадьбе иль не быть. Закон. Кто его порушит и против воли молодых пойдёт — при народе на коленях прощения просят и платят виру сребряками. Парни присвистнули, бормоча под нос что-то, что Драган не смог прочитать, но по лицам понял, что ничего, кроме крепких словечек, из уст не слетело. — И бабы могут добром своим сами распоряжаться, с мужем не считаться. А коли то боярыня иль княгиня, то в думе слово имеет и при себе дружину держит. И уставился на всех, ожидая новую волну негодования. Скоро предвкушение сменилось недоумением. Никто не сидел с разинутым до пола ртом, не бранился и даже не вскидывал брови. И впервые улыбнулся Деян, едко, с лисьей проворностью: — В том дива нет, в Аловодье такие были, — он потёр затёкшую шею и выпрямился. — Две, правда. Удивлённо округлив глаза, Драган легонько подался вперёд. Князь, смекнув, вздохнул, заводя рассказ: — Слыхал небось про Колояровы хляби? По имени деда, великого князя Колояра, их так прозвали. Дело-то давно было, отец ещё под стол пешком ходил. Был у Колояра ближник, да такой, что все князья завистью упивались. Дед себе так не верил, как ему. И обет дал, что под стать ему невесту мудрую да верную сыщет. Устраивали смотрины за смотринами. Боярину вроде и приглянется девка, а Колояр отмахивался — всё ему не то. И на третий раз привезли девицу — княжну кравенскую. Сходу в сердце ближнику запала, да и деду по нраву пришлась. Да такой у неё острый ум был, что дед её на советы зазывал. Бояре противились, носы от неё воротили, мол, чего баба в мужниных делах разберёт? Но как диву дались её уму толковому, так сами привечать начали. Правда, как дед умер, тятька баб в думе не жаловал. А к ней нет-нет, да хаживали бояре тайком, совета просили, — потупив взгляд в стол, улыбнулся нежно. — Помню её. Сухонькая, низенькая, руки жилистые… я ещё дитём у неё на коленках сидел. Она левой рукой меня мёдом с ложки кормила, а правой указы боярам писала… Велеслава, дочь Ярогостова. Мы её бабушкой Велей кликали. — А вторая, — заслушавшись, кротко прохрипел Драган, — а вторая кто? Деян встрепенулся, вновь по-лисьи улыбнувшись: — Завтра увидишь, — и поднялся из-за стола, отряхивая кафтан. — Пойдём, кравенич. Хочу с тобой прогуляться.***
Бодрящая изморозью прогулка закончилась как раз тогда, когда солнце нырнуло за детинец, обливая золотом резные коньки хором. Молча спешившись, Драган никак не мог уложить в голове разметавшиеся мысли. Деян, без умолку рассказывающий про город, то и дело показывал, где поставили новый хлев иль двор, где заложили первый камень и теперь ждали весны, чтоб с Комоедицей, в день, когда, по сказаниям, Сварог сковал мир, подобно ему возвести новый сруб. Драган порой дышать переставал, так дивился живостью и знаниями князя о каждой улочке, каждой семье и, казалось, даже о каждой кошке с собакой, изредка мельтешащих под копытами. Словно он своими руками весь град от детинца до окраины возвёл. И умудрялся попутно указы раздавать: где что почистить, что куда убрать, как ленты да венки развесить, чтоб нарядно было! И Драган стыдливо отмечал про себя, что с виду они ровесники. Он и в подмётки князю не годится! В граде всё кипело, неустанно ворошилось и перевозилось. Жизнь била ключом. Заливистым, чистым, жарким. Ничем град не походил на стольную Гоствицу. Впрочем, как и кровный брат ничем не походил на великого князя. Ни лицом, ни делами. Драган подмечал это вскользь, между делом, хоть разница и бросалась издалека. Мягкие, чуть заострённые грузом долга черты, светлые-светлые глаза, искрящие на солнце, коротко остриженные русые и до того тонкие волосы, что взъерошивались от лёгкого ветра и топорщились вразнобой. Запоздало пришло осознание, что наедине, без угнетающих десятков глаз бояр и гридней, Драган чувствовал покой подле Деяна. Тот не бахвалился перед чужаком, всячески выказывая своё величие, не глумился, держа стережея за дурака. Но изредка, в резких движениях и грозном взгляде, подчёркивал, кто всему здесь хозяин. По нраву пришёлся здешний князь. Далеко пойдёт. А на коньки крыш легла тень высоких белокаменных стен. За детинцем, на самом краешке неба, алел закат. Вспомнилось, ради чего увязался за Радошем и Буеславом в Черноругу. До чего хотелось выслужиться перед князем и заполучить то, к чему стремился с ранних лет. Грамота. Отошли князь в Хран просьбу оставить подле себя Драгана, и мог бы он каждый день любоваться и городом, и княжьим двором, и жить на одном месте больше семи месяцев, и кров бы свой заимел. Так хотелось врасти корнями в одной земле, служить одним людям, иметь один дом. Но до этого ещё долго. А пока ходить ему в круг по сырой земле, служить первому встречному, а дом его — пыль да дорога. Вздохнув, прогоняя тоску о недосягаемых грёзах, погладил морду вороному коню, коего ему дал Деян. — Диву даюсь, как ты добр да весел. И не скажешь, что по утру боярина по двору розгой гонял. Деян захохотал, да так, что Драгану на миг поблазнилось, будто взаправду услышал его смех. — А что поделаешь, коли мне словами гнев свой выказать сложнее? Розгой и проще, и проку больше. Замерев и держа коня под узду, он резко помрачнел. Стережей напрягся, не уловив перемены и всё пытался отмести назойливую мысль, что сказал чего лишнего. А князь потупился в пустоту: — Тяжко мне со старыми боярами. Власти моей не признают, за сосунка несмышлёного держат. Я всяко пытался и уважить, и умаслить. Говорил по сотню раз, грамоты посылал. Без толку всё. Только хлыстом признания и добился. Он понурил голову, до бела сжав кулак. — А я ведь, как в пыл войду, различать перестаю, кого да за что луплю. И страшно от самого себя становится. И резко проморгался, осознав, что и кому говорил, ошалело уставился на стережея, что чуть рот не разинул. Ни в чьих глазах Драган не видел столько ужаса. Ужаса сильного, что посмел показать слабину, забыться и выпалить то, что терзало голову. Драган сглотнул, подбирая слова: — Я… не скажу никому. Именем Ерсея клянусь. Отступив, Деян кивнул и резко дёрнул поводья. Лошадь заупрямилась.***
Колёса скрипели. Перекатывая меж пальцев складки, Вересея сгорбилась, прячась от снежных вихрей. Да когда же они приедут? Вдруг повозка лихо подскочила на бугре и остановилась. Вересея потёрла ушибленное бедро: — Не дрова везёшь! — сипло сорвалось от боли. — Так приехали же, госпожа стережея! — крикнул холоп и, запрыгнув к стережее, положил жёсткую руку поверх ладони. — Пойдём, я тебя поведу. Вздохнула, крепче ухватившись за мужика, и с охами и ахами спустилась с повозки. Ноги утопли в сугробе, снег засыпался в сапоги. Стережея поволочилась, опираясь на руку холопа, как немощная старуха. — Где мы хоть? — простонала измученно, прикрываясь от ветра рукавом. — В Усмали. Тебе что же, князь не сказал? Ещё бы он сказал! Велел только по просьбе великой княгини, в скором тёще, стережею отыскать. Да если бы Вересея знала, в какую даль тащиться придётся, то Драгана бы вместо себя послала. Да серчать уж поздно. Занесённая сугробами тихая улица сменилась сенями, сени — холодными безлюдными ходами, а они — тёплой клетушкой. Холоп, крепко державший её за локоть, вмиг бесследно исчез. В глубине кто-то зашевелился, затрещала лавка. — Ох, нешто вправду отыскали? — глубокий сиплый голос, наполненный искренним облегчением, прокатился вдоль стен. — Благо тебе, Ерсея! Ладони легли на лицо и после мороза казались огненными. Вересею ласково, как родную дочь, расцеловали и в лоб, и в обе щёки. Захотелось отпрянуть. Но не успела она и слова сказать, как её обняли, укладывая голову на плечо. От женщины пахло мыльником. — Повезло же как! Наша Глада токмо к свадьбе бы приехала… А тут ты как с неба свалилась. Сердце ёкнуло. Глада, значит, во служении у великого князя рамонского? Впрочем, она девка прозорливая, перед любым выслужиться могла. В груди зажглась зависть. Вересея с Гладой ровесницы. Только где она, а где Глада? И вдруг захлестнуло осознанием. В пути она ещё! А значит, нет стережеи. А нет стережеи, нет и опасности. Вздохнув, Вересея обмякла в объятьях тётки. Дело осталось за малым. — А по что меня искали? — Мирада всё плачет да плачет, просила стережею на девичник. А по что — не говорит, как язык проглотила. Утешь её, заклинаю! Не зарёванной же к жениху выходить! Вересея кивнула, немного отпрянув. Руки крепко сжали плечи. — Ты скажи токмо, чего изволишь? Баню, али вечерять? Любую прихоть исполню. — Ничего, — улыбнулась стережея. — Назовись лучше, кем будешь. — Так матушка я Мирады, Любослава. Улыбку как ветром сдуло. Вересея отшатнулась, неуклюже поклонившись. Что за дурная голова? В объятьях великой княгини разнежилась! А та посмеялась, потянула за овчинку: — Охолонись ты. Неча спину надрывать. Раз ничего не надобно, то позволь проводить. Вересея зарделась, стыдливо выпрямившись. Нерешительно подала руку. И снова промозглые ходы, скрип половиц и хруст снега. Мирада, видно, с родичами в разных хоромах. Уже в сенях послышался заливистый, тонкий и печальный голос. Плачутся по девичеству, что скоро навсегда останется позади. Любослава отпустила стережею, стоило переступить порог светёлки, и тихо, крадучись, зашелестела одёжей позади. Дверь скрипнула. И девки, что-то бессвязно шепчущие, умолкли, стоило стережее показаться на входе. Одна только, видать, ещё не заметила, оттого дрожащим хрипом тянула слова. Вересея вздохнула, расстёгивая шубу: — Чем маетесь? — Так на суженых ворожим, — ответила какая-то девка, — на водице. Будешь с нами? Вересея хмыкнула, босой ногой вороша пол и бережно переступая через разбросанные не то подушки, не то одеяла. — Не можно нам, стережеям, суженых иметь, — и присела, поправляя подол. — Да к чему ворожить? Я вам всю правду расскажу. Притихшие девки вдруг кинулись, облепив её хлеще, чем комары летней ночью. — А Деслав правда по весне сватов зашлёт? — девка обхватила ладонь стережеи, словно вымаливая ответ. — А Обаян правда на меня заглядывается? — Лучезару по нраву ли? — А мне выпало, что муж старый будет. Правда ли? Вересея мотала головой, не в силах угнаться за гомоном. И поспешила же она со словами! Как теперь объяснить, что не вся правда ей подвластна? — Тише, — голос издалека прорезался резко, рвано, как ножом по мясу. — Голова недужит. Того и гляди вывернет всю. В светёлке стихло разом, так, словно и не было с десяток голосистых девок. Княжна. И раз она, завидев стережею, никого взашей не прогнала, то и потолковать выйдет нескоро. Да и пусть. Зимняя ночь не коротка.***
Драган с прогулки Деяна более не видал. Стережея, стоило на пороге появиться, схватили за грудки гридни, рьяно прося рассказать, чего бабы в Кравении ещё могут наравне с мужиками. Отпираться не стал, разумев, что не отстанут и проходу не дадут. Так и просидел в гриднице, морщась от горького запаха пота и затхлой пыли. Вонь перебивал только мёд, что парни подливали откуда-то из закромов, то и дело озираясь на дверь. Туда же холопка нанесла запечённого гуся и ещё крынку мёда. Один из юношей горячо расцеловал мягкие девичьи щёки, а та, завидев стережея, раскраснелась и стрелой выскочила прочь. Казалось, все от смеха надорвут животы. Хотелось раствориться в льющихся рекой рассказах, остаться, попивая мёд. Но стыдно было от осознания, с каким делом он приехал. Драган ощущал себя вором, что вечером на правах гостя сел за хозяйский стол, а ночью, когда все уснут, обдерёт до нитки. Но терпкий и сладкий мёд оплёл лёгкую голову, рассеял грызущие мысли. Вышел из гридницы поздно, на дворе из двух дюжин холопов остался один, кормивший кашей свору виляющих хвостиков. Разомлевший и хмельной, стережей поплёлся по вытоптанным сырым тропинкам между хором, попутно стараясь вспомнить, куда его дядька поселил. Обернулся по привычке. За спиной никого. И не заметил, как злость сменилась гулкой тоской. Узнать бы, где Вересея. Как она? Добралась ли? Не приключилось ли чего? Языкастая ведь, и беду могла накликать. — Какого лешего? — выругался, напоровшись на мужика, кормящего щенят. Началось. Кругами забродил. Ненароком поднял взгляд на парадную лестницу. Моргнул, тряхнул головой и снова поглядел. Нет, не померещилось. Деян. Князь, верно, всё это время глумливо следивший за стережеем, хлопнул рядом с собой, приглашая. Весь хмель улетучился, морозный воздух вернул ясность ума. Собирая решимость, Драган неловко поднялся и присел рядом. Деян молчал. В темени едва получилось различить, как серо его осунувшееся лицо. А он словно и дальше сидел один, бездумно бродил по двору взглядом. Вновь на грудь легло спокойствие. — Отчего мрачный такой, княже? — веселье, сладко плескавшееся в груди, ещё не унялось. Деян недоумённо нахмурился. — Как? Княже? Драган прикусил язык, стремительно трезвея. А тот посмеялся, помотав головой: — Слыхал, в Горайвице так Путимира величают. Княже… Это вы так у себя князей кличете, значит, — и уставился в никуда, так же, как после прогулки. — Боязно мне, кравенич, гадко. — Тебе ли пужаться? Гулянье пышное намечается, в грязь лицом не ударишь. Жених ты завидный, удел такой, что в месяц не объедешь. Нешто невеста не по нраву? Губы растянулись в болезненной, горькой улыбке. Драган сглотнул. Неужто попал? — По нраву, — по-ребячески признался Деян и просиял. — На смотринах её враз приметил. Пригожая!.. Коса с кулак, на лбу пряди кучерявые, личиком нежная, а глаза… Всю душу вынула, когда в глаза посмотрела. Зарделась, слова страшилась сказать. А я глазел, как дурачьё… И забыл, что другие девки стоят. И умолк, выудив из-за пазухи бурдюк. Холопа и след простыл. Только щенки разыгрались, скаля молочные клыки и кусая друг друга за хвосты и лапы. — Ну видишь! Не кривая, не косая! По что хмуришься? — Да страшусь я! — вскинулся князь, поднеся горлышко к губам, но не успевая сделать и глотка. — Вдруг ей не по сердцу пришёлся? У нас ведь девке слова не дают, на кого покажут, за того и пойдёшь! Да и… — осёкся, сжав бурдюк, — не ровня я ей. Драган выгнул бровь. — Как не ровня? — Да так! — и хлебнул жадно, утирая рот рукавом. — Мирада под великим родом ходит. А я кто? Отец — великий князь, а матерь… и боярыней не была. Дочь купчего. Грамоту с трудом разумела. Протянул Драгану бурдюк. В нос ударил пряный мёд. — Давеча дядька докучать стал, — завёл рассказ Деян, опираясь локтями на колени. — Говорит, детей от города не наплодишь, пора бы и жёнкой обзавестись. Ну и помыслил, а отчего нет? И княжить приладился, и уважения у народа заимел. Может, и правда пора? Путимир — знатнее всех, кого знаю, просил его сватом стать, невесту подыскать. Думал, среди бояр аловодских кого возьмёт. И не ведал, что там одни княжны чужеземские! Узнал, что Мирада — великая княжна, опосля рукобитья, когда взад слово не воротишь. Глоток. Драган поморщился, облизывая губы. Этот-то мёд покрепче будет. — Ну, что есть, то есть — в Кравении девки наравне с парнями. Но ведь великий князь Желан живёт с княгиней, в ладу друг с другом. — Плохо глядел, раз не увидел, — ужалил князь. — Он свою жёнку не любит. И она его. Ненавидят, сколько себя помню. А я любить хочу. Хочу, чтоб ладно жилось, чтоб знал, что ладушка моя завсегда ждёт. Но ведь и нраву у меня, как у упёртого козла, рука тяжёлая. Чего говорить, сам видал. А она… она… — вскинул взгляд к небу, развёл руки и махнул раздражённо, не в силах подобрать слова. — Вдруг напугаю, оттолкну? Вдруг и не мил вовсе? Жалко девку супружеством губить, коли не по сердцу. Драган приложил заледеневшие пальцы к пышущим от хмеля щекам. — Не мне-то говорить, княже… Да полюбовница всяко есть. — Есть, — согласился Деян, кивнув, — и не одна. Да пред свадьбой распустил всех, злата-серебра подарил, чтоб в обиде не остались. Толку жениться, раз опосля счёт чужим постелям потеряю? Ныне отвернусь от жены, а опосля что? Отвернусь от народа, отвернусь от богов? И вздохнул протяжно, зарывшись пальцами в волосы. Драган сжался, боясь представить, сколько мыслей бередили душу. Какой силой он обладал, чтоб в одиночку сносить столько тягот на плечах? Вдруг мельтешащая где-то вдалеке мысль озарила голову. — И потому Вересею, — проговаривал вслух стережей то, что пришло на ум, — потому Вересею к ней послал, чтоб прознала о чувствах её? — Только дошло? — усмехнулся Деян, глянув меж пальцев. — Не держи зла, кравенич. Не мог тебя послать. Терзать жена меня будет, ежели не полюбит. И страшно, ежели так случится. А стережея рамонка, одной с Мирадой крови, так ещё и девка. И не спится оттого, что её жду. Да раньше полудня не приедет. А душа не на месте. Князь вздохнул, потянулся за бурдюком, да так и замер, оглянувшись назад. Драган глянул за плечо: — Барчук! А, барчук! — позвал дядька с отеческой улыбкой. — Иди, банька ждёт. Попарься хорошенько, завтра не до того буде! Деян кивнул, но вставать не торопился, вновь испытующе косясь на Драгана. Тот вздохнул. — Не доводилось мне ещё дважды на день Ерсеем клясться. Будь покоен, княже. Руку даю на отсечение, не скажу никому. Грустно улыбнувшись, Деян кивнул и поднялся, чуть пошатываясь на затёкших ногах. Впрочем, хмель тоже давал о себе знать. Дверь захлопнулась, блёклый размытый огонёк лучины в окошке померк. А Драган только вспомнил, что так и не разузнал, где ему спать. Остался сидеть на ступенях. Даже в потёмках вид с парадной лестницы захватывал дух. Мысль нанизывалась на мысль, как нить на спицы. Деян едва ли его старше, а так мучился чувствами. Неужели любовь столько боли таит? И как-то само по себе дошло. Не от любви Деян страдал, а от того, что в своём граде, с сотней слуг и подданных одинок. Будь иначе, стал бы он чужаку душу изливать?***
Ночь сгустилась, накрыла хоромы тугим полотнищем. Перво-наперво разбрелись княжны — сёстры да дальние родственницы, что будут сопровождать Мираду на свадьбе. Затем подружки, дочки бояр, коих она взяла с собой. Им ещё рубелем одёжу свадебную гладить, приданое проверять, всё ли на месте. И последними разошлись местные девки, когда в окошки с глухим стуком полетели снежки. — Вы там долго? — жалобно заскулил мужской голос, когда одна из девок отворила ставни. — Гулять-то когда будем? — Совесть поимейте! — вскинулась девка. — У княжны великой девичник! Скоро мы, ждите. Ещё хоть один снежок бросите, я вам их знаете куда засу… Не успела она договорить, как что-то глухо стукнуло и на Вересею, тихо жевавшую сушёные яблоки, посыпался колючий холод снега. — Ах ты! — с наигранной злостью заверещала девица, кинулась к двери и, по шороху, залезала в сапоги. — Ну, держись! Другие девки поторопились за ней, заливисто смеясь. Не сказав и слова, выпорхнули прочь. Хлопок двери ударил по ушам. Вересея завозилась, зло сомкнув зубы. — А ты куда? — голос Мирады звучал далеко, в углу. — Нерадивых уму-разуму учить, — зашипела она, бойко просовывая кулаки в рукава. — Это ж когда видано было, чтоб с княжеской дочкой не прощались? — Охолонись, — попросила робко и подошла, мягко положив руки на плечи. — Мне всё равно. Я их имён даже не знаю. Вересея вздохнула, сбросила только что надетую овчинку. И села на пол, приминая спиной подушку. Княжна опустилась на колени, собирая безделицу для ворожбы. И молчала. — Так о чём потолковать хотела? — Вересея склонила голову набок. Шорох остановился, что-то явно выпало из рук и укатилось. Мирада громко сглотнула. — Деян, князь люборадский… жених мой, — захрипела она горько. — Расскажи про него, коли ведаешь. Расцвела хитрая улыбка. — Ведаю, — Вересея ещё сильнее склонилась набок. — По его требе к тебе приехала, ты же хотела со стережеей потолковать. На свадьбе гостьей буду. Княжна, замерев, бросила всё, где и валялось, подползла к Вересее и, обхватив холодными тонкими пальчиками руку стережеи, приложилась челом. Всё тело напряглось, сердце застучало в висках. — Услышала меня Макошь, прислала ту, в ком треба моя, — вздохнула, дрожа. — Родненькая, скажи, как там Деян? Только не криви! Вересея опешила, не понимая, про что лепетала Мирада. Сощурилась, припоминая: — Хмурый, злой. Боярина вон по двору розгой гонял, бранится как окаянный. Хватка ослабла, княжна припала Вересее на ноги, пряча лицо в саяне. — Так и думала… — завывания глохли в складках ткани. — Не по нраву пришлась… И зарыдала ещё горше, не щадя горло. Теперь Вересея не понимала ровным счётом ничего. — О чём ты, княжна? — она робко положила руку на её затылок, погладила, глупо пытаясь утешить. Мирада подняла голову, тихо завывая и утираясь рукавами. — Никому только! Виделись мы с Деяном намедни, десь, у саду. Испужалась так, когда холопка сказала, что ждёт меня. И встретились, и гляжу на него, и вродь сказать хочу, а чего — не знаю. Стояла, как воды в рот набрала. А он глядел на меня, точно съесть хотел! И молчал. Отодвинулась, сев рядом. Задышала часто, отгоняя рыдания и теребя что-то в руках. — Мы в Усмали вторую седмицу. Гуляю, с людьми толкую, на девок здешних гляжу. Весёлые, задорные, за словом в карман не лезут. Я бы со сраму сгорела, коли б так бранилась! Гляжу, а парней подначивает, улыбаются. И мыслю, — голос дрогнул, — мыслю, може, любо Деяну такие… И заплакала, давясь всхлипами и дрожа от рыданий, как осиновый лист. — Пустое это, княжна, — Вересея придвинулась, обняла, прижавшись щекой к виску. — Ежели не по нраву была, так он бы тебя не выбрал. Смотрины-то для того и водятся. — Видно, не ведаешь, — она жалобно взмахнула руками, точно трепыхающийся птенец. — Смотрины не смотрины, а ведь всё в рода́х дело, в крови. Вдруг Деяна Путимир науськал? Не ведаешь же, а он ведь мне брат двоюродный. Его матушка моему отцу сестра. Путимира родила и опосля преставилась. Може, он с отцом породнить княжества хотят? — Никто над волей князя не властен, — упиралась стережея. — Сам тебя Деян выбрал, а значит, по нраву ему. С губ княжны сорвался облегчённый вздох, она обессилено привалилась к Вересее. И сама стережея, украдкой вскинув брови, вздохнула так, словно в одиночку поле плугом перепахала. Радуясь, что Мирада утешилась, ласково устроившись на плече, наконец решилась перейти к тому, ради чего Деян её послал: — А тебе самой как, по сердцу жених? — Вересея склонилась к ней так, будто хотела заглянуть в глаза. Княжна окаменела, робко прижав руки к груди. — По сердцу, — призналась смущённо. — Удалой, на голову выше, а плечи — я в них по три раза умещусь… Днём с огнём не сыщешь второго такого, — и снова голос загнусил. — А я? Ладящая, бледная, как чудь белоглазая. Да в какие жёны я, рохля, статному князю гожусь? Второй волной светёлку оглушили протяжные всхлипы. Уткнулась лицом в ключицы, оставляя на рубахе следы тёплых слёз. Но Вересею это ничуть не тяготило. Даже, скорее, радовало. Утешить-то всяко сумеет, а вот правду услышать… Такая удача редка. Усмехнулась про себя, гуляя пальцами по острым позвонкам княжны, ласково, по-сестрински. Быть Деяну спокойным. По нраву невесте, это уж точно. Вмиг отчего-то вспомнилось, как в Рамонии слух гулял. Давно, вёсен семь назад. Поговаривали, прокляла княжеский род Морана, когда сожгли её капище, а на том месте Макошь возвели. Хотела она, ослеплённая местью, прибрать у князя желанного дитя. Да бережей с повитухой спасли, вырвали из гнилых мёртвых рук. Но под силу ли смертным бодаться с богиней? Проклятье своё она оставила. И росла девочка бледная да худая, точно дочь Мораны. Верно, слыхала Мирада эти слухи. И ведала, что она — то самое дитя. Как тут не рыдать, когда в почёте кровь с молоком? Ежели б не в княжеском роду оказалась, а кметкой простой, никто б её в жёны не взял. Вряд ли Мираду это не тревожило. — Ну-ну, княжна, — успокаивала Вересея, шепча бездумно, — не лей слёзы понапрасну. Тебе со дня на день под венец идти. Все глаза выплакать удумала? Она не слушала, а Вересея не настаивала. Пусть наплачется вдоволь. Мысль нанизывалась на мысль, как нить на спицы. Мирада всяко младше, а так боялась, что чувства её не найдут ответа. Неужели любовь столько мук таит? И как-то само по себе дошло. Не от чувств Мирада мучилась, а от того, что среди сестёр, подружек и родичей одинока. Будь иначе, стала бы она тогда чужинке душу изливать?