Стережеи. Тропами кривды и правды

      Пар клубился, схватываясь каплями на еловых лапах. Варево в котелке булькало, густым запахом кружило голову, обнажая притупленный голод.       Перебирая травы, нюхая, пробуя на вкус, Драган раздумывал, чего бы добавить так, чтоб и посытнее было, и хворь прогнать. В хлябях сыро, гнилостно, занедужить легко.       Привыкнуть к тому, что с ним на ночлеге не наставники, а Вересея, удалось не сразу. Когда выдавались до того жуткие морозы, что зуб на зуб не попадал, не раз приходилось делить тюфяк с Радошем или Буеславом, но… С девкой было иначе. Беспокойней, боязней. Случись что, ей и защититься нечем. Да и как защищаться, раз врага увидеть не может?       Потирая переносицу и устало щурясь в ночную чащу, он гонял бестолковые мысли, пока не встретился с чужим взглядом.       Искрящие медовым переливом глаза боязливо и жадно мигали, разглядывая незваных гостей. Тех, у кого билось сердце, у кого кровь теплилась в жилах, у кого горячее дыхание пускало облака пара.       Лесавка глядела на живых.       Тело напряглось, а ладонь мигом нашла рукоять, готовясь вырвать клинок из ножен и отразить удар. Но сизо-белая навья тварь в сгнившей рубахе, с листвой и ветками в чёрных лохмах, даже не думала подходить. Лишь сидела за сосной под кущей малины, вытягивала шею, пускала мутные слюни и, не моргая, всматривалась.       И стоило Драгану на миг оглянуться на Вересею, как с куста, где сидела лесавка, осыпались остатки жухлых листьев. Ушла.       Сглотнув, он судорожно выдохнул, озираясь по сторонам.       Топи дышали, и их дыхание было мёртвым, стылым. И блазнилась в этом незатейливая колыбельная — тихая, скрипучая, как качание люльки. Они пели своим детям — загубленным, утопшим, заблудшим. Обрящим в их объятьях последнее пристанище.       Но болото не забывало и о новых гостях. Оно ухало затхлой водой, шевелилось тенями меж сосен, подкрадывалось корнями. И наблюдало. Каждым гнилым пнём, каждым клоком пушистых мхов, каждым навьим духом.       Драган не слышал его зова, но чувствовал кожей протяжные стоны деревьев, завывания голодных тварей и обманчивое баюканье тёмных вод.       А Вересея возилась у костра, шкрябала ложкой по дну котелка, словно не замечая утробных песен хлябей. Сперва Драгану думалось, что мерещится только ему, но к вечеру первого дня выяснилось, что и стережея всё слышит. Только если он всегда держал меч наготове, то она непонимающе пожимала плечами, садилась на колени и что-то шептала.       Как и сейчас. Придвинув ближе рассыпающийся кусок рыжей коры, Вересея, ничуть не жалея, вычерпала из котелка похлёбку и отползла в сторонку, сгорбившись над угощением.       Вмиг Драгана перекосило. Сначала кровь лешему, теперь это! Дикость. Самовольно рука потянулась к шероховатому знаку Правды на шее. Всё же он упрямо лелеял крохотную надежду, что его защищает Ерсей, нежели глупые заговоры и никчёмный дар.       Но как бы то ни было, а в топях их никто не трогал. Подкрадывался, подглядывал, подслушивал, но не трогал. Не сказать, что это не нагоняло жути, да всяко дышалось легче и спалось чуток крепче.       Когда Вересея уселась обратно, Драган начерпал и ей, оставив на дне котелка от силы ложки три, и оторвал ломоть хлеба. Отвернувшись, чтобы не дразнить себя тем, как охотно она уплетает похлёбку, он начал чертить веткой на земле всякие причудливые узоры, лишь бы снова не встретиться взглядом с каким-нибудь неведомым духом. В Кравении нет хлябей, оттого Драган и не знал, кто ещё водится в гнилой воде. Да и не хотел знать.       Как заметил приглядный, занятный росток меж корней. Листья острые, на кончиках шипов капли дрожали, точно слёзы, лепестки нежные, голубенькие, весеннему небу в цвет. Не распустился ещё, а так уже красив… Наклонившись вперёд, он почти дотянулся до него, как на плечо легла ладонь. Вздрогнув, Драган снова схватился за рукоять, да запоздало почуял, что та рука — тёплая. Вздохнул, обернувшись.       — Не трогай ничего, — предупредила Вересея, потянув его обратно к огню. — Не рви здешних трав. Это кикимора дурман-траву растит. Сорвёшь хоть лепесток — в болотах утопит.       И, сев обратно, понурила голову, когда на ощупь нашла у ног опрокинутую плошку.       — Не ведал, — скрепя сердцем, Драган снял котелок с огня, что тут же зашипел на сырой земле, и подвинул к Вересее. Сегодня он перебьётся хлебом.       — Разве вы не задабриваете навьих духов?       Привалившись на сенник, Драган подложил руки под голову, разглядывая сумеречное васильковое небо.       — Мы их убиваем.       Дрогнув, Вересея чуть не выронила ложку. Заострив плечи и незаметно отодвинувшись, она продолжила молча жевать.       Прошло шесть дней с той ночи, как они галопом ломанулись из Стослави в стольный град, что, узнал Драган позже, звался Гоствицей. Сбившись со счёта, сколько за это время повидал городов и весей, он тревожно замечал, что чем ближе подбирались к Гоствице, тем больше Вересея видела порченных монет.       А в последнем граде их ждали развилка и неминуемый выбор. Либо ехать через города вдоль Ойзы и потерять две седмицы в дороге, либо ехать «Колояровыми хлябями» и потратить одну.       Спорили долго, рьяно — верно, весь постоялый двор на уши подняли. Упираясь хуже горной козы, Вересея визжала только от одних слов о Колояровых хлябях, но сдалась, стоило Драгану заикнуться, что оставит её с одним медным грошом, а сам поедет к великому князю спать на перинах и есть жареных перепёлок.       Теперь-то ясно, чего она так страшилась. Если б знал, то сам упирался до последнего, но ничего не воротишь. В топях уже три дня, осталось почти столько же.       И не заметив, как взгляд сполз с неба на взлохмаченную косу, Драган было открыл рот, но тут же осекся. А что ей сказать? Всю дорогу они почти не разговаривали — не до того было. Вставали с рассветом, а на постой останавливались ещё засветло. Вересея ничего не спрашивала, а самому лезть с расспросами казалось глупо. Да и к чему, коли совместный путь недолог, а после встретиться не суждено? Пусть они и служат одному делу, да из разных миров, таких близких, но таких недосягаемых. Только больнее будет расставаться.       Но кое-что узнать всё-таки хотел. Видать, потому невольно разглядывал Вересею из-под опущенных ресниц.       — Скажи… — начал он неуверенно, — а как ты ложь различаешь? Сколько на тебя не смотрю, а ни разу не видел, чтоб ты глаза открывала.       Вересея повернулась, обнажив в свете костра лукавую улыбку.       — Я уж думала, и не спросишь. Что, приглянулась тебе, раз глаз с меня не сводишь?       Драган закатил глаза, отворачиваясь.       — Не хочешь — не говори.       — Да чего ты, как девка? — она легонько толкнула его в бок. Обернувшись, Драган увидел, как румянец сполз с девичьего лица. Вересея вздохнула. — Ерсея запечатывает нам очи. И кривду видим сквозь веки.       — И глаза открыть не можешь?       Вересея покачала головой, сдвинув повязку на лоб.       — Сама не могу, а кто другой — запросто.       И придвинулась ближе, подставляя лицо. На мгновение Драган растерялся, неуклюже поднялся на локоть. Волнение сковало заледеневшие пальцы. Сглотнув, он невесомо коснулся ресниц, потянул исполосованное веко наверх…       И отдёрнул руку, едва удержав в горле просыпающийся крик. У Вересеи не было зеницы.       А она, когда слуха коснулся испуг, навалилась на Драгана и расхохоталась, да так, что сонные птицы в кронах встрепенулись, закружили над головами.       — Ой, не могу! Дети не пужаются, а ты-то, лоб такой, чуть не завизжал!       Замотав ногами и чуть не сунув пятки в костёр, Вересея утирала вдруг набежавшие слёзы. Всё бы отдала, лишь бы не только услышать, но и увидеть, каким сделалось в тот миг его лицо.       Поморщившись, явно не приняв хохму сестры-стережеи, Драган призадумался, что если она не угомонится, то, может, её лесавка утащит? Тогда и перед Радошем оправдываться не за что будет — сама виновата. Но топи утихли, устав наблюдать за гостями. Раздосадованный Драган молча сдвинул Вересею на сенник, попутно оголил меч, кладя под бок. Там, где водятся духи Нави, ни на кого, кроме себя, надеяться нельзя. А на слепую девку — тем более.       Ещё чуть завывая от накатившего смеха, Вересея шмыгнула носом, посерев лицом. Неужели успокоилась?       — Я редко бываю в Гоствице, — ни с того ни с сего начала она, — чаще на севере или у края Кравении. Горайвица, Валога там, Стославь, Семиразь… Слыхала порой, как бояре меж собой лясы да балясы разводили. Загодя до того, как я на вольное стережейство вошла, умер великий князь Милош. И второй по счёту сын, Желан, разом себя великим князем нарёк, лествичное право порушил.       Разинув рот от удивления, что Вересея может не только глумиться и под дурочку косить, Драган аж дышать перестал.       — Може, первый уж мёртв? — вслух подумал он.       — То-то и дело, что жив-здоров. В Горайвице княжит, близ тех топей, где мы повстречались. Как же его кличут-то…       — И что, он супротив брата не пошёл? — поправил ферязь Драган, придвинувшись к девичьему боку. На сырой траве спать отнюдь не хотелось.       — Нет. А отчего не пошёл, хотя среди бояр и дружины подмогу имел, никто не ведает.       — Да кто ж их знает, князей этих. Нам невдомёк, что в княжьих хоромах творится. Да и неча к ним соваться.       — «Не тронь имени и роду княжеского, не срами деяние их, яко стережейство от богов дано, так и княжение от богов дано». Ведаю, — безрадостно пробубнила Вересея стережейский закон и зарылась под мех до подбородка. — Да теперича покоя нет. Сам ли князь от престола отрёкся, али помог кто?       Драган устало пожал плечами и отвернулся. Пальцы огладили потрёпанную оплётку рукояти, притянули клинок ближе.       А из-под облысевших малиновых кущ снова глазели два медовых отблеска.

***

      Непроглядный лес и болота неохотно отступали, замирая позади ровной водной гладью и прощальным листопадом. На мгновение Драган, переодеваясь в лучшее из одёжи, чтобы перед великим князем не опростоволоситься, оглянулся и замер. Грудь укололи из ниоткуда взявшаяся тоска и осознание, как привык к хлябям, разумел их мерные песни, любопытство лесавок, болотников и кикимор, красоту и смерть дурман-травы… И пресёк эти мысли на корню, спешно складывая порты в короба.       Для Драгана было чудом, что в Колояровых хлябях никто так и не рискнул ими полакомиться. А теперь, когда беда миновала, он позволял себе на привалах спать на пару лучин дольше без клинка под боком. Вересея же крепко размышляла над тем, что если ещё хоть денёк будет слушать стук копыт, то сойдёт с ума.       Вечера на ночлегах сглаживали острую усталость, но что изнеженная Вересея, что матёрый Драган, в глубине души истосковались по сну на разных лавках, а не спина к спине, еде из разных плошек, нежели из одной на двоих, и, в конце концов, бане, да такой душной и парно́й, чтоб мясо с костей слезло.       Вересея просияла, шевельнув ушами от тихих, но знакомых звуков. Голоса, скрип колёс, стук молотов, беспорядочные шаги, ржание лошадей…       — Мы в Гоствице? — дёрнула Драгана за плечо, что улыбнулся её нетерпению.       — Близко. К посаду подъезжаем.       Выдохнув с облегчением, он почуял, как со стороны града тянуло разными смешавшимися запахами: рыбой, квашеной капустой, железом, углём.       Но чем глубже они въезжали в обычно пышущий жизнью посад, тем меньше Драган разделял девичью радость. Мостки прогнили, прогибаясь под копытами. Людей, пусть и в пасмурный день, на улицах было едва столько же, сколько в Стослави. И это в стольном граде? Память услужливо вытянула из глубин жемчужину кравенского княжества — стольную Черноругу. Там на базаре не протолкнуться, глядишь, задавят и не заметят! Возницы меж собой лаются — на одной дороге протиснуться не могут! Да в Медени близ Храна народу побольше наберётся! А здесь что? Две калеки, три чумы!       Дивные белоснежные дома, как сказывали ученики из Рамонии и Аловодья, зовущиеся мазанками, теснились с высокими светлыми теремами, а за ними чёрные от копоти покосившиеся хоромы. Да чтоб хоть одна изба так в посаде стояла, да никогда!       Недоумение оборвали три столба на перекрёстке, чуть не лишили Драгана речи. Раздетые до портов мужики сидели в грязи с поникшими головами, привязанные к обтёсанным брёвнам. Рядом в бочках вымачивались розги. Народное наказание, значит… Нередко слышал об этом, но чтоб видеть…       Гоствица поражала великолепием и пустотой, гордостью и неприветливостью. Величие и уныние переплелись в объятьях, отчего по спине поползли мурашки.       Вересея вдруг подтянулась к уху:       — Я не вижу монет.       Тишина колыхнулась.       Пальцы невольно сжали вожжи крепче, плечи напряглись.       — Мало? — тихо спросил в ответ, остановив кобылу. Глаза бегали по закутанным в потрёпанные овчинки кметам и проезжающим мимо телегам.       — Мало.       Тишина колыхнулась.       Поджав губы, он повёл лошадь туда, где виднелись белокаменные высокие стены детинца. Но и там ждало то, чего доселе не встречал. Вдоль стен слонялись дюжины постовых с закинутыми на плечо бердышами или палицами. На бёдрах колыхались ножны, в любой миг готовые высвободить мечи.       — Стоять! Кто идёт? — юный, ещё безбородый гридень подскочил, недоверчиво глянул на прибывших к воротам.       — Стережеи.       — Одну стережею вижу, а второго не видать.       Драган раздражённо вздохнул, отворачивая ферязь и выжидающе прожигая юношу одними лишь глазами. Не травень-месяц, чтоб ворот отгибать!       Гридень мешкал, живо мигая то на знак Правды, то на дружину, и почёсывал затылок. Наконец, когда страх перед князем уступил страху перед богами, крикнул, отходя в сторону. Ворота тяжело отворились. Кляча покорно заковыляла.       Надежда, что в детинце будет хоть на грош лучше, потухла. Серое небо украло все краски из резных ставней и наличников теремов, потушило праздность передних сеней княжеского двора.       И ни души. Только двое холопов чистили бочки. Помнится, на дворах богатых кравеничей даже в позднюю осеннюю пору хлопотали не меньше дюжины. Оторопь окутывала Драгана, взывала одуматься, а туда ли они приехали?       Из сеней вышел мужик, поправляя густой меховой ворот. Сальные волосы облепили лоб, спадая на глаза.       — Кем будете? — завидев лошадь, он подошёл ближе.       — Я — стережей Храна Тишины, — и кивнул за спину. — Со мной стережея Храна Темноты. У нас весть для великого князя.       Мужик, вестимо, боярин, глянул на стережею за плечо, в раздумьях огладил бороду.       — Не до стережей великому князю, — захрипел он. — Не пущу к нему. Вертайтесь, откуда приехали.       И косолапо засеменил в сторону, не дожидаясь ответа. Всё это время молчавшая Вересея поджала губы. Не пустит? Это их-то, стережей, не пустит?! Где это слыхано, чтоб кто-то отказывал посланникам богов? Будь то холоп или князь, никто не вправе воротить нос от стережей. Они несут правду, что ценнее золота!       — Не пустит он, да как же, — запричитала она себе под нос, торопливо слезая с кобылы. — У нас весть для великого князя! Коли ему голова дорога, то должно ему нас выслушать!       Чавканье шагов остановилось.       — Да кто ты, чтоб князю указывать? — боярин возвратился, дыхнул Вересее в лицо. — Поезжай подобру-поздорову, покамест своя голова дорога!       — Ты богов не гневи и меня плахой не стращай. Одно моё слово — отзовёт Хран всех стережей из Аловодья. Послухаю, как запоёте.       Тишина колыхнулась.       Тело каменело от осознания, что Вересея лгала, давя на боярина. Мужик багровел дёргающимся в оскале лицом, чем враз давал понять, что дурно дело. Оглянувшись на ворота, стережей досадно отметил про себя, что путь назад отрезан. Оплётка рукояти скрипнула под крепкой хваткой.       Слыша, как натужно и громко сопел мужик, Вересея крепче сжимала кулаки, надеясь, что Драган не глуп и не сдаст её с потрохами.       — Не может великий князь вас принять, — повторил мужик. — Совет с боярами держит. Коли дело срочно, так мне скажи, я передам.       — А ты — великий князь, чтоб тебе вести раскрывать? Мы подождём, сколь надобно.       Вздохнув под тяжестью девичьего упрямства, боярин метнул взгляд на Драгана и кивнул на хоромы. Бубня под нос невесть что, торопливо зашагал к сеням.       Спрыгнув с коня, Драган бросил поводья первому подскочившему холопу, потрепал Вересею по плечу, склонившись к уху:       — Уж думал, вправду развернёмся.       — Неча радоваться. Коли занят князь, нас и через седмицу может не принять, а то и две, — неловко найдя его руку, сплела пальцы. — Кабы что ни было, за мной всё повторяй. Коли не в духе князь окажется, в опалу угодишь. Тогда и впрямь взад вертаемся.       Он мигом помрачнел, прочитав с губ слово «опала». Куда бы не пошёл, оно везде его преследовало.       Встрепенулся, крепче сжав её руку. Не время проваливаться в омут памяти.

***

      Боярин оказался хоть и вспыльчивым, да человеком дельным. По пути поймал холопку, велел готовить стережеям опочивальню, снести туда обед, и вновь пускался всё рассказывать и показывать, а Драган примечал. От трепета перехватывало дух. Расписные своды потолков, да чем дальше, тем краше! Там — синий, дивные узоры вразнобой вьются, точно пучина речная, здесь — зелёный, плетение листьев и завитков к серёдке тянется, дремучему лесу под стать. Глаза разбегались: резные поручни дубовых лестниц так ладно ложились под руку, округлые высокие окошки с мутной слюдой, чудные да ладные изразцы на белых печах, тяжёлые двери…       И смеялся про себя. До чего обманчив аловодский стольный град. Как в радость им обмануться! И как горько, что Вересея всей красы увидеть не могла… Только головой вяло вертела, слушала неохотно. На миг прокралась мысль: а помнит ли она, как всё было до стережейства? Какое цветом небо, земля, солнце, замшелые тропинки и тинистые озёра? Верно, нет.       Двери одной из палат распахнулись, и на лестницу высыпали порядком дюжины молодых мужиков с жиденькими бородками и высокими шапками на рыжем меху. И, перебрасываясь явно едкой руганью, проносились мимо, осыпая скупыми взглядами гостей. И только приглядевшись к золотым и серебряным вышивкам на одёже, Драган понял, что они — не дружина, а бояре! Такие юные, едва на пять вёсен его старше. Вон каково в боярском роду живётся. Ещё именем стоящим не обзавёлся, в сече жаркой себя не показал, а уже с великим князем на короткой ноге.       Боярин кивнул на дверь, приглашая. Опустевшая, залитая тусклым светом палата встречала поблёкшими узорчатыми стенами. В лицо ударил жар растопленной изразцовой печи. Вересея поморщилась, тихонько расстёгивая кафтан. Да здесь угореть можно!       На широких скамьях сидело пятеро мужиков, что-то обсуждая меж собой. Видать, только совет держать закончили.       — Стережеи пожаловали, великий князь, — прокряхтел боярин и блеснул глазами.       Вмиг четверо поднялись, поклонились стережеям и заторопились уйти. Да и сопровождавший их мужик тоже исчез за грузно грохнувшими дверьми. Палата опустела. Остались только стережеи, князь да боярин, вставший по его правую руку.       Желан сидел неподвижно. Тёмно-русые волосы спадали до бороды из-под усыпанной каменьями и золотом шапки. Прищурившись, он выжидающе разглядывал гостей.       — Здравствуй, великий князь аловодский, — Вересея приложила руку к сердцу, кланяясь в пояс. Драган спешно повторил.       — И вы здравы будьте, — он кивнул. — По что пожаловали?       Поднявшись, Вересея продолжила:       — Беда тебя ждёт, великий князь, коли нас не выслушаешь.       Украдкой поглядывая на Желана, Драган заметил, как он напряжённо переглянулся с боярином. Тот кивнул.       — Что ж за беда такая?       — Намедни нам в руки попали редяки, — заговорил Драган, подняв голову. — Среди них нашли порченные. Мыслимо, портит их кто-то.       Заёрзав, Желан вновь глянул на боярина, что с каждым словом всё сильнее хмурился. Наконец, вдохнув полной грудью, заговорил и он:       — И чем порченные редяки отличны?       Немедля Драган запустил руку в калиту, выискивая монеты, ощерился, почуяв тяжесть на ноге. Натужно улыбающаяся Вересея повернула носок и надавила ему на ногу, склонив голову. Суетливо поклонившись, Драган старался сохранить хоть каплю стати и достоинства стережея и выловил горсть монет, когда услышал звон. Вересея тут же вытянула из его ладони редяк.       И только Драган шагнул вперёд, как оторопел. Дозволено ли ему, невесть откуда взявшемуся стережею, подходить к великому князю?       — Да не боись, не кусачие… до поры, до времени, — усмехнулся боярин низким голосом и сам пошёл навстречу. Высоченный, верно, выше Микулы, он наклонился, разглядывая монету на ладони Драгана. — Так чем отличны?       — Не ведаем, — продолжила Вересея. — Да только я их вижу, а Драган — слышит звон. Мы мыслим, что дело в сплаве. Догадок полно, а что правда — предстоит разузнать.       Боярин задумчиво кивнул, молча переглядываясь с Желаном. Теперь, когда Драган смотрел прямо, то увидел, как у боярина залегла тень в пустой левой глазнице. Но даже так он понимал князя не то что с полуслова, а по одному взгляду. Ближник, тут и к ве́щей не ходи.       Ладони вспотели то ли от накатившего волнения, то ли от духоты в наглухо закрытой палате. Стараясь не таращиться во все глаза, Драган изредка мигал взглядом, подмечая, как толстощёк Желан. А боярин, что и без того казался высотой с гору, вблизи на пять, а то и шесть вершков выше!       — А где, говоришь, первый редяк нашли?       — В Стослави, — Вересея, приосанившись, стояла, как вкопанная. — А Гоствица поганью забита под завязку.       Желан, с прищуром косясь на редяк в руках стережея, мелко стучал жезлом по полу. Весь он напрягся — каждое, даже самое крохотное движение выходило дёрганным.       — Какие ваши думы?       В горле пересохло. Оглянувшись на Вересею, что уже изошла тремя потами, Драган разом вдохнул полной грудью, готовясь сказать самое страшное подозрение:       — Мыслимо, великий князь… заговор в Денежном Указе.       Стук жезла оборвался, стихая у дверей.       — Мирогост, — тихий голос лишился красок. — Веди на Монетный двор, а оттуда — в скотницу. Да поживее.       Наскоро боярин поклонился и с тяжёлым шагом ринулся вон из палаты, на ходу кивая стережеям. Как резко остановился у дверей, спросил, не оборачиваясь:       — Огнеслава звать?       Желан сложил руки за спиной.       — Зови.

***

      Без труда находя дорогу, Мирогост вёл стережей к Монетному двору, попутно рассказывая Вересее о порядках при княжьем дворе, а та, в свою очередь, радуясь стылому ветру, деланно улыбалась и кивала, стараясь за ним поспевать.       Вдруг боярин остановился, подозвал первого попавшегося на глаза холопа:       — За скотником пошлите и передайте, что великий князь его зовёт. Немедля чтоб на двор явился!       Мужик, ещё не успев дослушать, бросился в сторону конюшен. Вересея, мотнув головой на звук удаляющихся шагов, игриво вскинула брови:       — А по что скотника? В Денежном Указе, ежели память не подводит, счетовод всем заправляет.       — А нет счетовода, — Мирогост улыбнулся девичьему удивлению.       — Как?       — Да так. Намедни вздёрнули его. Обсчитался разок на три редяка.       Запнувшись на ровном месте, Вересея едва устояла на ногах. Внутри всё похолодело, лицо вытянулось. А Мирогост усмехнулся и побрёл дальше.       Драган, не следивший за разговором, быстро потерял всякое любопытство к детинцу и исподтишка поглядывал на Мирогоста. Всяко старше других бояр, но моложе Желана, он не хвастал своей близостью к престолу тугим соболиным мехом и россыпью тяжёлых перстней на пальцах, а, казалось, наоборот, выбирал одёжу попроще и удобнее. Можно подумать, что боярин — простак, но Драгана, сына гор и потомка могучих воинов, не проведёшь. Каждое движение, будь то взмах руки или шаг, до того отточенные и слаженные, ясно показывали, что за спиной Мирогоста не одно сражение. А зияющая глазница, верно, тому доказательство.       И пока Драган молча изучал боярина, случайно заметил, как и он украдкой смотрел в ответ. И от этого короткого, но выворачивающего душу взгляда, бросало в дрожь.