***
Чуть приплясывая под переливы скоморошьих гуслей и трещоток, Вересея отказалась от руки стережея, держась рядом. Не дитя она бестолковое, чтоб с ней возились, как курица с яйцом, тем более, не по своей воле. Сама как-то раньше ходила по белу свету, так что изменилось? Гул голосов, кудахтанья и топота сливались, мешая различать шаги, и она могла легко споткнуться или врезаться, да и улицы Стослави знала плоховато. Всё же в весях и сёлах куда легче ходить, чем в огромном, живом и шумном городе, утопающем в омуте звуков. Споров, зазывал, нескончаемого скрипа телег в глухой тиши днём с огнём не сыщешь. Да и гулянья там задорнее. Груз вины перед Драганом тяготил, лишь едва унявшись после ночи. Как ни посмотри, она ему мешала. Пусть и не скажет он этого, пусть снова скроет, да такую правду от неё не спрячешь. Да и сама хороша. За пару дней стала ему обязана мало того, что едой и кровом, так и жизнью. И вместо благодарности изъедает душу пустыми обидами. Сама виновата, а на другого вину валит. Не по-людски. Кропотливо скрывая свои горести за улыбками и глупыми придурями, Вересея радовалась, что стережей лишь слышит ложь, а не видит. Как бы скоро он тогда её раскусил? Верно, сразу же. Драган молчал, искоса поглядывая на стережею. Извиниться бы по-хорошему, да с чего начать? Когда? Что сказать? Как же с девками сложно! Будь то Радош или Буеслав, так они бы в лицо сказали, что да как, не тая. Да и кравенки бы за словом в карман не полезли — всегда знают, что ответить, себя в обиду не дадут. Не похожа на них Вересея. Молчит, терпит, а чего ради — не разуметь. Вдали алели крыши палат, облитые пламенем уходящего дня. Почти пришли. Туда, куда первым делом идёт любой купец, боярин, гридень, князь, да даже простой кмет, приезжая из дальних земель. Туда, где никому нет дела до знатности твоего рода. Туда, где пестрят самые ожесточённые склоки и пожирают пытливые взгляды. Туда, где дремлют ломящиеся от богатств сундуки. Туда, где всегда звенят деньги и колыхаются весы. Палаты менял. — Сними повязку, — Драган склонился к уху, подталкивая Вересею протискиваться меж мужиками. — И гляди зорко. Огладив толстые узоры её рукава, он попятился, теряясь в толпе. Подняв стойкой ворот и спрятав знак Правды на шее в холодном меху, Драган лениво осматривался. Кого тут только нет: угрюмые кравеничи в медвежьих шубах, бледные лермичи с пронзительно ледяными взглядами, кудрявые вадоржичи в расшитых овчинках… И никто в нём не признаёт стережея. Сними пояс, спрячь клеймо — и ты никто. Не служитель богов Правды, что выше любого князя, не сын Ерсея, что всегда и везде слышит ложь. И слово твоё — не остриё правосудия. Всего лишь чужак, что, как и все, хочет обменять привезённые деньги, похлебать ещё не остывших щей, отоспаться на широкой лавке, а по утру пойти на торги или пуститься дальше, в путь-дорогу. Давнишний страх колыхнулся в груди. А что, если бы он не стал служить Ерсею? Что, если бы никогда не стал стережеем? Кем бы был? Как бы жил? Мотнув головой, он выбил из неё бесполезные думы. Сколько бы эти вопросы не задавал, ответа на них всё равно не найти. Вересея украдкой хмыкнула, заслышав монистовый звон и спустив повязку на шею. В беспрерывном топоте, тихом шептании и тяжёлых вздохах она не услышала, куда подевался Драган, но поняла, наконец, зачем он привёл её к меняле. Сырость и духота в палате облепляли кожу, затхлый запах пыли и железа забивал нос. Добравшись до толстых, добротных столов, укрытых тканями, Драган снова окинул всех взглядом и, огладив бёдра, дёрнулся, забывшись, что пояса нет. Люди неохотно расступались, сердито сверля наглого юнца с едва проклёвывающейся светлой бородкой. Низкий мужик с круглым брюхом устало склонился над дощатыми счётами, утирая испарину с багрового лба. Вот уж у кого, а у менял работы невпроворот в любое время дня и ночи. А уж в зиму, когда жатва закончена, весенние цыплята и бычки подросли, жжённый уголь грудами лежит во дворах, люди торгуются, меняясь на кожу, меха, лошадей и соль; а охотнее всего — на деньги. — Добре вечер, — Драган услужливо поклонился. — Почём кравенский сребряк меняешь? Чуть поодаль, барственно вертя головой, Вересея кивала каждому, кто кланялся, завидев служительницу Правды. Шрамы бледнели в блёклом свете лучин. — Один сребряк — осемь дольн. Одну дольну за обмен. — По что серебро на медь меняешь? — недовольство читалось на лице. Много меняла о себе думает. Мужик деловито подбоченился, с ног до головы осмотрев Драгана. Ни страха, ни уважения, ни трепета. Будь стережей при своём поясе, смотрел бы иначе? — А чем медные не по нраву? — меняла нахмурился, опустив глаза в дощатый счёт. — Деньги — везде деньги. Стережей громко хмыкнул и уже было согласился, как Вересея задела его локтем и отшатнулась, якобы случайно. «Не меняй», — прочитал он с девичьих губ. От духоты и вони разболелась голова. Скуксившись, Драган обдумывал её слова. Почему не менять? Что тогда делать? У них ничего нет, кроме редяков! — Так что, будешь, чи нет? Коли нет, ступай вон, народу ещё целая орава. Тучный меняла уселся на лавку, недовольно махая грязной от монет рукой. Видно, ходить вокруг да около с гостями не любит. — Буду, — смекнул наконец. — Редяки на… Драган стрельнул взглядом в стережею, ожидая ответа и нащупывая калиту на бедре. Беззвучно зашевелив губами, Вересея раз за разом повторяла одно и то же слово, но в такой темени он едва мог разглядеть. Что она там бормочет? — Долго будешь моргалами хлопать, остолоп? Меняйся иль иди другим головы дрючить! — меняла зло поправил шапку. Позади в один голос загоготали мужики, подхватив колкость и вынося её к толпе на улице. А Драган пытливо всматривался в девичьи губы, силясь хотя бы угадать лепетания. «Вятоки!» — сердито шикнула она в нетерпении, отворачиваясь. — Редяки на вятоки, — повторил громче Драган. — Почём будет? Почесав потный затылок под мурмолкой, меняла недовольно завозился над дощатым счётом. Кругляшки завертелись на нитях, перескакивая то влево, то вправо, толкались и жались друг к другу. Задумчивое лицо вытянулось, на лбу залегли борозды морщин. — Один вяток — две дюжины да осемь редяков. — А обмен? — Четверть редяка. Вновь ошалелые глаза метнулись к Вересее, проедая насквозь. И что они будут со златым делать? Не расплатиться толком, не снеди купить, да и потерять проще простого! Златыми даже купцы не платят! А меняла пронзал его колким взглядом, теряя и без того почти лопнувшее терпение. Нельзя медлить — другие ждут. — Хорошо, — процедил Драган сквозь зубы, подсчитывая в уме, сколько останется серебром, и досадливо поник. — Две дюжины да девять редяков, добро? Меняла кивнул, грузно поднявшись на одутловатые ноги. Волочась к сундукам, стоявших рядком у стен, он изредка поглядывал на Драгана, что с печальным видом прощался с монетами, отсчитав первую дюжину на стол. Неожиданно стережей заметил, как переменилась Вересея. Неподдельный трепет заставил её замереть, вытягивая шею, вставая на носочки, силясь перелезть через стол, к таким близким, но таким далёким богатствам, о каких она и грезить не смела. Да только не в том её любопытство. Сундуки скрипуче грохотали тяжёлыми крышками, пряча блестящее нутро от любопытных и жадных десятков глаз. Стережея вздрогнула и вдруг резко пошла к выходу, не удосужившись подать хоть какой-нибудь знак. Мужики недоуменно провожали её взглядом, расступаясь от бойкого звона каблуков. Драган потерял её из виду, когда всего на мгновение повернулся к меняле.***
Будь человек хоть сто раз злым и ворчливым, но ежели дело своё знает, то всё ему прощается. Меняла наскоро отпустил Драгана с изрядно похудевшей калитой, лишь бы тот скорей отвязался и глаза не мозолил. Нет теперь тридцати трёх серебряных редяков, зато есть один златой вяток и двадцать восемь медных дольн. И что с ними делать — одной Вересее известно, которой и след простыл. Над городом багровело уходящее солнце, а вдали, за рекой, над нагими верхушками берёз, поднималась бледноликая луна. Вздохнув и удивившись лёгкому морозцу, что ласково огладил лицо, Драган поплёлся в сторону постоялого двора, заострив плечи от холода. Близко зима, уже совсем близко. Базар стихал, потихоньку сворачивая торги, укладывая их в глубокие короба и мешки до завтрашнего утра. И пока дородные тётки с мужиками готовились вечерять и разбрестись по лавкам, девки в пёстрых саянах и парни с гуслями да свирельками высыпали на улицы, заводя то заливистую песню, то бойкий пляс. А чего ещё им остаётся? Зима быстро кончится, не успев толком начаться, и снова дела, снова работа. А так хоть времечко есть друг с другом помиловаться. А весной, к Комоедице, когда сойдёт снег, побежит талой водой в реки и запруды, девицы с трепетом будут ждать сватов. И как только в этой куче мале не оказалось Вересеи? — Я твои шаги едва слышу, — стережея вынырнула из-под руки, ворчливо бубня. — По что вам такие сапоги негодные шьют? Пропустив возмущения, какие больше подходят дряхлой старухе, нежели девке, Драган одним махом притянул её к себе, воровато осмотрелся на закручивающихся в хоровод парней и девиц, и зарылся носом в растрёпанные волосы у уха: — Видела? Видела в сундуках чего-нибудь? Отстранившись, он заглянул в румяное круглое лицо. Хмурая складка залегла меж неровных рыжих бровей, в брусничном закатном свете блестевшими огнём. Она повернулась на гул развесёлой толпы, ещё сильнее хмурясь и отчего-то по-ребячески надувая губы. — Не видела. Холодок червями зашевелился на спине. — Не поблазнилось? — слова тёплым дыханием коснулись щёк. — Мне поблазниться не может. Порченные ярко горят. Драган поднял голову и бездумно уставился вдаль синеватой ночи. Меж седых клочковатых облаков плескались звёзды. Значит, только с редяками что-то не так. Да правда ли, что в чеканке или нечаянной порче дело? Что-то совсем не верится. — Не по нраву мне это… — слова сплелись с тяжёлым вздохом. Вересея согласно кивнула, повернулась навстречу ветру, всё так же хмурясь. А когда Драган уже собрался идти дальше, устало волоча истоптанные ноги, остановила его, уцепившись за рукав. Озорно потерев пальцами, вытянула ладонь, ожидая обещанные двенадцать редяков. На лице заиграла улыбка. — Какая ты жадная, — усмехаясь, деланно удивился Драган, когда рука залезла в калиту. — Лишь бы ободрать кого-нибудь. — Уговор дороже денег. Гордо приосанившись и только ощутив холод промёрзших монет на ладони, она одёрнула сжатый кулак, словно у неё их кто-то собирался отобрать, и хитро и задумчиво покрутилась на месте, словно никак не решаясь, куда ей пойти. — Ступай-ка ты в светёлку. А я по базару пройдусь. Может, успею ещё, зипунов куплю. Тишина колыхнулась. Качнувшись вдаль, она прытко приплясывала, провожаемая десятками восторженных юношеских глаз. Девки упрямо отворачивали носы от стережеи, поправляя тёмные косы. И только Драган хотел осадить, чтоб одна по городу не бродила, да так и непонимающе замер. Отчего услышал её слова?***
Псы надоедливо лаяли, стоило только показаться на дороге. Сначала один, потом, вторя ему, второй и третий, и вот уже всем скопом они порывались прогнать незваную гостью на их улице. Вересея с испугом отскакивала в сторону каждый раз, едва заслышав предостерегающее рычание. Как кот, что приносит хозяевам дары из пойманных мышей, воробьёв и ящерок, так ветер одаривал стережею разными запахами. Подул слева — и повеяло студёной рекой, рыбой и сырым деревом, налетел с улочки впереди — принёс запах мехов, стали, помоев. Он играл, кружил голову, завывая в озябших ушах и подталкивая шустрее идти нерасторопную Вересею в постоялый двор отогреваться да спать. А она не слушалась, лениво брела и не думала возвращаться. В Рамонии пахло не так. Сколько она себя помнит, там всегда веяло зерном, мукой, кожей, шерстью, ягодами и сырой землёй. Запах родных земель выветрился из Вересеи мигом, и трёх седмиц не прошло. Одёжа быстро сменилась с понёвы на саян, рубахи — на зипуны и душегреи. Всё же в Аловодье зимы позлее будут. И ничего не осталось от той рамонской стережеи, какой она приехала в Аловодье. Ничего не осталось от той рамонской стережеи, что она была ещё два дня назад. Сердце уже не ныло, не тосковало. Да и плакать, как бы она не старалась вылить из себя всю горечь, не выходило. Осталась только дыра в груди. Зияющая, чёрная, пустая. Казалось, что вместе со всем Вересея незаметно потеряла и саму себя. Не блестела та пылкость и живость, не горели те озорство и игривость. И только вина перед Драганом заставляла всплыть со дна трясины, глотнуть свежего воздуха. Вспомнить, что ещё жива, что ещё та самая рамонская стережея. Где-то вдали заливался смех и сладко пели гусли. Никто не бранился и не спорил, не гремел сундуками и не топтался на кобылах. Лишь изредка скрипели ставни. Не иначе, как холопки выходили бельё в дом забирать, пока не отсырело. Стославь готовилась ко сну. Дюжина нагретых редяков в кулаке — смех один, а не деньги. Чего Вересея на них купит? Зипуны? Если только два, и то, без вышивки. Срамно в таком ходить, а уж ей, служительнице богов, вдвойне. Но и попросить у Драгана ещё язык не повернулся. Чуялось, бросит он её у лешего на куличиках с такими требами. Да и разве за одёжей она шла? Стянув поясок вниз, стережея остановилась у прилавка, где услышала шуршание. Видать, успела — не все ещё по домам разбрелись. Под руками оказались деревянные крепкие борта, стянутые сталью. Бочки. — Почём бочонок? — Вересея играючи склонила голову набок. — А по что тебе? Стережея осеклась, закусив губу. Откуда ей знать, по что люди бочки покупают? Вот кузовки и сундуки — понятно, а бочки? — Капусты наквасить… — неуверенно пролепетала она. — Капусты? Не поверил и, по звуку, скрестил руки на груди. Даже не успев задуматься, Вересея простовато пожала плечами. Раз начала в дурочку играть, то надо продолжать: — Мне так боярин приказал. Велел, ежели на базаре окажусь, разузнать, почём бочки. Свои все полопались. — Вон чего, — вздохнул мужик и развернулся, что-то отодвигая с пути. — Кадка ему нужна, а не бочка, — и тут же едко прыснул. — Не думал, что стережеи теперь у боярских на побегушках. Кулаки сжались. Что за люди? Лишь бы задеть кого-нибудь, да так, чтоб поглубже, побольнее. Поди, рамонич, раз такой языкастый, только они зло поглумиться любят. Пока он возился, Вересея, не теряя времени, отбросила обидные слова и забралась на прилавок, осторожно копаясь в вещах. Темнота колыхнулась. Что-то загремело, гулко упало наземь и покатилось. С крепкой руганью торгаш поплёлся обратно, потирая плечо. — А кто таков, боярин-то? Может, знаю его, продам подешевше. И только он поднял взгляд, как Вересеи и след простыл. Ох, как дал бы! И купить — не купила, и из-за неё две кадки разбил! А Вересею вновь подгонял ветер, и в этот раз она слушалась. Нашла, что искала. Может, в глазах Драгана она и выглядит дурой несмышлёной, да всё же разумеет, что дело нечисто. Осталось только рассказать.***
Уложив голову на стол, Драган от скуки катал порченный редяк перед глазами. Монета сверкала, отливая размытым блеском лучины. Роящаяся в голове думы метались, ускользали, только он пытался за них ухватиться. Может, и права Вересея? Попортили случайно, да переделывать не стали? Чеканка — дело непростое, а за любую оплошность секут хлёстко. Куда легче соврать, чем признаться и исправить. Сквозь муть оконной слюды вороном проклёвывалась ночь. А рыжей косы всё нет и нет. Драган был бы последним лжецом, если бы сказал, что не переживал за Вересею. Наказ старших стережей строг и суров с теми, кто его ослушается. Вдоволь дают плетей испробовать, что потом седмицу встать не в силах. Но что делать? Идти искать? Стославь за день не обойдёшь. Нечаянно вспомнилось, как Радош рассказывал о Сёстрах Юга. Не различают они дня и ночи, как Братья Севера не различают песен и голосов. И Вересея, поди, и не знает, что уже стемнело. Облизнув сухие губы, он потёр глаза и только заковылял спуститься за водой, как с размаху отворилась дверь. Из темноты показалась Вересея, что, не заметив Драгана, со всей девичьей дури влетела лбом в подбородок. Своим же визгом стережея оглушила себя и отпрянула, скатившись по косяку на пол. Непонимающе закрываясь ладонями, она испуганно вжала голову в плечи. Ощерившись и сгорбившись, Драган потёр подбородок, осторожно проведя по губе. Маковым цветом на пальце заблестела кровь. — Смотреть надо, куда идё!.. — злость сорвалась с губ раньше, чем он успел подумать. — А ты что, не слы!.. — огрызнулась Вересея и тут же осунулась. Оба замерли, боясь даже шелохнуться. Драган смотрел во все глаза, а Вересея, вслушиваясь, шевельнула ушами. И то ли от глупости случая, то ли от чего ещё, для обоих неясного, одновременно вырвался смешок, а вслед за ним — раскатистый хохот. Драган редко смеялся так, чтобы радость щекотала лёгкие, чтобы распирало грудь, но видя, как Вересея хохотала, утирая бегущие от веселья слёзы, он не мог сдержаться. А она прежде не слышала, чтобы парни так звонко, переливчато могли смеяться. Казалось, они вообще хохотать не умели. — Вы чего это удумали, голубушки? Ночь на дворе! — сонно моргая, шикнула хозяйка, показавшись на входе. — Перебудите всех! И исчезла, захлопнув дверь, чем подняла новую, кипящую волну хохота — беззвучного, от какого трудно вдохнуть, кружится голова и пуще прежнего бегут слёзы. Упав рядом, Драган спрятал лицо в мягком девичьем плече, чтоб вновь громко не рассмеяться. И она сама замерла, скованная рвущимся из груди смехом, стараясь удержать из ниоткуда взявшуюся шалость внутри. Пришли в себя скоро, когда стережей отодвинулся и громко выдохнул, прогоняя остатки ребячества. Проведя ладонью по полу, под пальцы попала тёплая, почти горячая монета. Присмотревшись, он насчитал семь редяков. Так значит, в этом она соврала? Не за одёжкой ходила? — Я ещё монет увидела, — Вересея поднялась, отряхивая кафтан. — С десяток. У разных купцов по одной-две. Подняв редяки, Драган снова их уронил, просияв от удивления и невольно улыбнувшись. Прав был Радош, до чего хваткая девка! Дело своё знает. — Что думаешь? — Два редяка — пустяк, но почти дюжина среди тех, что я увидела… Кто-то чеканит погань. Намеренно. Пальцы дрогнули, крепче сжимая монеты. Не ошибся. — Одного только не пойму, — Вересея присела на лавку и принялась распускать косу. — Редяк — не златые и не медные. Серебряные, средние. И оттого больше остальных в ходу здесь, в Аловодье. Для торгов с Кравенией и Рамонией берут ирвень или вяток — они с золотом. Ежели бы я портила монеты, то сразу златые, от серебра толку мало. Так по что портят редяки? Смолчав, Драган в раздумьях понурил голову. На удивление, она была права. Дело казалось всё более странным и запутанным, как распустившийся клубок. И не найти среди тугих узлов, перепутанных сплетений одной-единственной нужной ниточки, что привела бы их к правде. И искать её сил уже нет. Губу защипало, веки незаметно отяжелели пуще прежнего. — Можешь выйти? Я переоденусь, — Вересея вытянулась и зевнула в кулак. — Спать будем. Не изводи себе голову, утро вечера мудренее, завтра решим, как быть. Не понимая, отчего Вересея сегодня уже в какой раз оказывается права, Драган кивнул и поплёлся к двери. И, неожиданно застыв, украдкой обернулся. Распущенная коса волнами струилась до колен. Сейчас или никогда. Сказать или струсить. Сжав кулаки, он шумно вдохнул: — Прости. За всё прости. Я не со зла… вернее, со зла, но… — путаясь в словах и боясь наговорить лишнего, он быстро пролепетал. — Ты не виновата. Ни в чём не виновата. Вересея повернулась, удивлённо вскинув брови и прижав рубаху к груди. Не ожидала. — И ты прости. Я правда не хотела тебе помешать. У обоих с сердец свалился валун.***
Пепел лучины искрящими огоньками упал в воду. Запутавшись в лохмах и мерно, тихо дыша, Вересея спала, свернувшись калачиком у края. Пришлось снова подбивать под тюфяк бугорок. И если её сон был настолько крепким, что она не слышала шагов и скрипа, то Драгану, судорожно бродившему по светёлке, не спалось. Лучина потухла. Дивясь, как быстро они прогорают, стережей взял следующую щепку. Или это время так быстро бежит? Обжегшись о тлеющий уголёк, Драган прижал палец ко рту и ещё сильнее скуксился, покосившись на стережею. Не скоро разбитая губа заживёт. И чего, дураку, не спится? Что он, выдохшийся за день, толкового надумает? Но руки упорно тянулись к лучине. Всё же при крохотном огоньке соображалось легче. Порывисто мечась между мыслями и догадками, как охотник, пытающийся нагнать сразу несколько зайцев, Драган запутывался, тряс головой и с пущим усердием думал. Как только не пробовал: и на бересте писал, и на пальцах считал, и устало лежал, таращась в потолок. Ничего. Немало досаждало и то, что он ничего о аловодских порядках не знал. Аловодье и Рамония испокон веков под влиянием Храна Темноты, и не ступает там нога Братьев Севера, как и в Лерме, Вадорге и Кравении не бывает Сестёр Юга. Снова потеряв нить, Драган рухнул на лавку, вздохнул, собираясь с мыслями. Редяк — самая ходовая монета. Это ясно. Кто-то намеренно и тайно её портит. Иначе бы об этом знала Вересея и другие стережеи. Это тоже ясно. Кто-то мутит воду, дабы разбогатеть? Вряд ли. Вересея права: если и браться, то сразу за златые. Серебром разжиться долго. А чем дольше, тем опаснее попасться. Кто-то в Монетном дворе не чист на руку? Глупости. А может… Глаза ошалело округлились. Мысль оцепенением сковало тело. Резко рванув к Вересее, он склонился: — Проснись! — Драган начал трясти её, как тряпичную куклу. — Проснись же! Недовольно и сонно скривившись, она завозилась, как медведица в берлоге, и отвернулась к бревенчатой стене. — Да проснись ты! — Ну, чего тебе надо? — буркнула стережея, чуть оторвав голову от подушки. Волосы паутиной прилипли к лицу. — Где тот Монетный двор, что редяки чеканит? — В стольном граде. В груди закололо, кровь прилила к пылающим щекам. Стольный град. Сердце княжества. Неужели заговор там, прямо за спиной великого князя? — Как в Аловодье престол переходит? От отца к сыну? Мотая головой, Вересея неряшливо тёрла глаза и причмокивала. — По лествичному праву. Драган дёрнулся, точно его огрело хлыстом. Дыхание спёрло — не вздохнуть. Так же, как в Кравении. — На престоле ныне кто? Вересея замешкалась. — Великий князь Желан. Второй сын из четырёх. В голове всё мигом сложилось. Тут же схватив валявшиеся кузовки, он завозился, наотмашь бросил одёжу: — Подымайся. Едем, — напоследок проговорил он и скрылся за хлопнувшей дверью. Вересея сбросила одеяло, зябко поёжившись от холодка. Скрипуче простонала от ещё ноющих ссадин и синяков. Ничего не понимая спросонья, она неуклюже начала искать ногой сапог, почёсывая затылок. Шелестящий топот на лестнице удалялся, опускаясь вниз, а затем исчез в скрипе поржавевших петель и грохота ставней. Тихо, даже птичьих трелей не слыхать, только за стенкой кто-то надсадно сопел. Ночь ещё, значит. На сеннике отыскались и онучи, и кафтан с портами, и ферязь. Вправду куда-то поедут? Неохотно просовывая кулаки в рукава, она и проснуться толком не успела, как стережей вернулся и злобно цокнул, явно недовольный её нерасторопностью. Присев и качнувшись от тяжести коробов на плечах, он наспех обмотал тёплые девичьи ноги, не замечая как испуганных брыканий, так и просьб остановиться. — Всё, живо вниз. Давай-давай! Суетливо подгоняя Вересею к двери, он осмотрел светёлку и напоследок бросил тройку дольн на стол. — Так куда мы е… Только начала стережея, как Драган пресёк расспросы неуёмными толканиями вперёд. Ничего не оставалось, как покорно семенить овечкой, подгоняемой юным пастухом. В сенях кружился морозец. Небо пахло инеем, грозясь засыпать снегом. Обогнув Вересею, стережей сбежал по ступенькам и подвёл кобылу ближе, что-то ловко подвязывая. Судорожно, спешно, молча. И только он коснулся ледяными пальцами девичьего запястья, как она отпрянула, громко топнув: — Куда мы едем, ты скажешь иль нет?! Драган в замешательстве захлопал глазами, всматриваясь в тусклое сумрачное лицо. — В стольный град. — По что? Теряя терпение, стережей дёрнул её в сторону лошади, заставляя забраться. Вересея, снова лишённая выбора, прыснула. Все кравеничи так себя с девками ведут? Взобравшись следом, Драган окинул взглядом двор, гарцуя на месте и думая, ничего ли не забыл. — По что едем в стольный град? — поправив вожжи, он наклонился вперёд, собравшись гнать кобылу галопом. — Против великого князя готовится заговор в Денежном Указе.