Корни и лезвия

— Несносный мальчишка! Холодная застоявшаяся вода с шумом выплеснулась в лицо, и Харрин подскочил с примятого грязного сена, выстилавшего пол кузницы, отплевываясь и ругаясь через слово. — Не стыдно тебе тут прохлаждаться? Солнце ещё не в зените, а он разлёгся тут, как вельможа императорского двора, — немолодая рябоватая женщина, как оказалось, жена кузнеца, к которому Харрин навязался в подмастерья, бросила ведро к его ногам. — Ты не расслышал? Вставай! Харрин поспешно вскочил на ноги, попутно ругая себя. Он был уверен, что отдохнёт всего пару минут, но дощатый пол оказался мягким достаточно, чтобы на нём уснуть. Проклятье! — Простите, — пытаясь прогнать мелькавшие перед глазами тёмные круги, он поднял ведро с пола и склонил голову в извиняющемся жесте. — Я сейчас же вернусь к работе. Женщина упёрла руки в одутлые бока, кое-как втиснутые в серую ткань платья. — Ещё бы ты не вернулся, — ядовито усмехнулась она. У неё было квадратное лицо и жидкие волосы, спрятанные под платок, сиплый голос, похожий на козье блеяние, и странное имя, которое Харрин никак не мог запомнить:, то ли Евфимия, то ли как-то ещё. — Мне бездельников хватает в этом доме. Если ты рассчитывал только спать и кормиться, то перепутал кузницу с таверной. Она осклабилась и просунула кончик желтоватого языка в зияющую между зубами дыру. — Нет, леди, — Харрин скромно потупил взгляд. — Простите. Такого больше не повторится. Женщина сплюнула на пол и, растерев плевок подошвой грязного башмака, вышла из кузницы. Харрин остался стоять на месте с ведром в руках, бездумно вглядываясь в трещины на полу. Работа в кузнице оказалась тяжёлой даже по меркам человека, почти всю жизнь проведшего на пашнях. Мастерская располагалась в маленькой душной пристройке у хозяйского дома, половину которой занимала громоздкая, чудовищно-нескладная каменная печь, а вторую –- склад инструментов. Кузнец Турберт, чьи гротескно-широкие плечи были втиснуты в узкое пространство между печью и наковальней, низкий сводчатый потолок, закопчённые стены –- вот и всё убранство. Кузница располагалась на переходе между вторым и третьим уровнями города, поэтому, несмотря на то, что сюда не брезговали часто захаживать хорошо одетые господа, нуждавшиеся в клинке или починке меча, в основном посетителями были работяги из трущоб: Турберт ковал им топоры и мотыги, латал котлы и опоясывал бочки длинными тонкими железными пластами. Порой в кузницу захаживали стражники. В такие моменты Харрин старался скрыться в доме или за печью, но вскоре понял, что терновым воинам нет до него дела. Хозяева к их визитам относились спокойно: Евфимия глядела на них без страха и презрения, а её супруг приветствовал рыцарей лишь вежливым кивком головы. Однажды человек в бурых доспехах зашёл в кузницу рано утром и что-то сказал Турберту —- кузнец без лишних разговоров помог тому раздеться, а потом молча принялся трудиться над поврежденной кирасой, пока рыцарь, оставшийся в подлатнике, сидел на табурете у стены. Харрин так и не вышел тогда из своего укрытия, и оттого не увидел лица гостя, но смог разглядеть коротко остриженные, тронутые проседью волосы на затылке и длинный шрам, пересекавший рыцарю шею рыцаря от левого уха до загривка. Оставшийся день Харрин проходил в раздумьях. Почему-то увиденное не заставило его поверить в то, что под доспехами терновых стражей скрываются живые люди. Он трудился практически без выходных: раз в восемь дней хозяева позволяли ему отдых. Тогда Харрин вырывался из тесной кузницы и бежал вниз по улице, вниз –- в таверну, где его неизменно ждал Фуар. С момента смерти Ниви, жены владельца, прошло несколько недель. Харрин не пришёл на похороны: не смел вмешаться в чужую утрату, да и Фуар тогда сказал — нечего там делать. И всё же Харрин почти навязался к Койлю в помощники тогда, хоть и мало что умел — за время ухода за матерью он привык кухне, а за несколько дней в столице — к гостям, но тем не менее, в один из дней подошедшая к нему Сиринга, слабо улыбнувшись, сказала, что он не сможет долго здесь оставаться. Семья потратила много денег на погребение Ниви, они просто не могли себе позволить платить ему. Харрин не стал спорить и следующим же утром отправился на поиски работы. По совету Фуара он не стал подниматься выше третьего уровня города — вызвало бы слишком много подозрений. Однако и на нижних ярусах отыскать работу оказалось не так-то просто. Многие просто отказывались говорить с Харрином, узнав о его происхождении, иные гнали взашей, не дав ему сказать ни слова. Один старый кожевенник поначалу собирался дать Харрину шанс, но вскоре передумал. Ему отказывали бондари и пекари, угольщики, портные и пивовары. Пару раз Харрин попытался схитрить и скрыть свое происхождение, но восточный говор и отсутствие опыта вскоре выдали в нем крестьянина, и он опять ушёл ни с чем. На кузницу Турберта Харрин наткнулся случайно: возвращаясь вечером в таверну, ошибся поворотом, и не глядя вошёл не в ту дверь. Разбуженная хозяйка, приняв Харрина за вора, сначала хотела было позвать на помощь, но его усталый вид смягчил её, и она спросила, что привело его в кузницу после заката. Харрин сознался, что уже долгое время не может найти работу — женщина сказала, что должна посоветоваться с мужем, а через некоторое время вернулась, держа в руках кружку сидра и ломоть чёрствого хлеба. — Умеешь носить тяжести? — спросила она, глядя, как он ест. В её голосе не было ни ласки, ни приветливости, ни неприязни. Этого было достаточно. Харрин, проглотив кусок хлеба, рассказал хозяйке о том, что мешки с зерном, которыми нагружали его спину с тех пор как ему исполнилось двенадцать, весили порядочно. Женщина была первой, кто не спросил Харрина о его происхождении, и первой, узнавшей его историю с подачи Харрина, а не наоборот. Её, похоже, не волновали ни номер Цитадели, ни то, как Харрин оказался в столице — лишь его умения, и это придавало ему уверенности. — Мой муж нуждается в молодом здоровом подмастерье, — сказала она тогда. — Приходи завтра утром, посмотрим, что умеешь. Поблагодарив хозяйку, Харрин покинул кузницу, и, вернувшись в таверну, рухнул спать, никому ничего не сказав. Следующим утром, едва солнце поднялось над шпилем Терновой Башни, он уже стоял в кузнице, примеряясь к огромным щипцам, которыми подхватывали раскалённую металлическую деталь, чтобы с громким шипением опустить её в ледяную воду. Привыкнуть к жизни в столице оказалось не так уж сложно, и Харрин с уверенностью мог сказать, что в городе, обнесённом высокими крепостными стенами, он ощущал больше свободы, чем в раскинувшихся на берегу озера Пустошах. Здесь никому ни до кого не было дела, и даже терновые стражники, если и попадались ему на улицах, то не обращали на него никакого внимания, и несмотря на непосредственную близость Терновой Башни, в стенах которой скрывалась Императрица, о которой в его родной деревне рассказывали страшные вещи, он чувствовал себя в большей безопасности, чем дома, где в толпе было слишком мало лиц, чтобы среди них укрыться. Заходившие в кузницу горожане не сильно удивлялись появлению нового лица — иные предпочитали и вовсе его игнорировать, лишь изредка интересуясь у него, где хозяин, если тот по каким-то причинам отсутствовал. Лишь однажды к нему проявили истинный интерес — одним вечером, когда минул уже с десяток дней с момента, как он устроился сюда работать, в кузницу забежала маленькая девчушка с тонкой косой и большими карими глазами. Робко протянула Харрину монетки — Он не побоялся признаться себе, что трагическая гибель Ниви и надолго окутавшая семейство его новых знакомых затянувшаяся горестная тишина, которую та повлекла за собой, посеяла смуту в его душе. История, которую ему потом, прерываясь на глухие рыдания, пересказала Сиринга в полуночной темноте таверны, на несколько дней вселила в его сердце почти позабытый страх перед стражниками. Харрин вслушивался в её слова — о том, как её мать работала швеей у знатных господ, как ненароком уколола госпожу иглой, когда та примеряла платье, и как публичное наказание за проступок превратилось в казнь из-за не рассчитавшего силу удара палача — и не мог поверить услышанному. — Она в жизни никому не причиняла зла, — тихо говорила Сиринга и отворачивалась, хотя в тусклом мерцании свечей влажные дорожки на ее щеках все равно были заметны. — Была искренне добра даже с теми, кому вынуждена была служить. А они… Жестокость простых горожан, пусть и находившихся в достатке, повергала его в отчаяние, и Харрин старался не думать о том, что и среди тех, кто не носит на груди герб тёрна, встречаются негодяи. Всё же вскоре ему удалось убедить себя, что случай с Ниви оказался исключением из правил. По крайней мере, так ему казалось: больше он не встречался ни с чем подобным. Хотел раз спросить у Евфимии, которую застал за пряжей на скамье возле кузни, да передумал. С Турбортом они и вовсе почти не разговаривали: старый кузнец был скуп на слова, лишь изредка делал Харрину замечания или ещё реже — хвалил. Один лишь раз после работы старик вынес из дома холодный глиняный кувшин и две таких же чарки, налил себе и Харрину вина, и долго и монотонно, будто молясь каким-то одному лишь ему известным богам, рассказывал о своей жизни: о войне, об утерянном доме и вновь обретённой семье. К полуночи, когда алкоголь окончательно развязал ему язык, Турборт поднял на Харрина влажно блестевшие в свете лучины глаза и сказал: — Ты похож на Борко. Мой милый мальчик Борко. Он помолчал, глядя куда-то мимо, и Харрин, начавший было клевать носом, насторожился. — Прости мою жену за холодность, — сказал кузнец. — Так она справляется с нашим горем. В тишине, повисшей между ними, сквозила бесконечная печаль и вместе с тем — необъяснимое чувство вины. — Он умер прошлой зимой, наш Борко. Мы похоронили его в низине у моря, — Турборт поднялся с места и, слегка покачиваясь, похлопал всё ещё сидевшего Харрина по плечу. — Но не слушай меня, Харрин, ни к чему делить со мной этот груз. Я вижу, что ты — не он, и не прошу у тебя ничего, что ты не смог бы мне дать. Харрин поднял глаза, встретившись с тоскливым взглядом старика, и не нашел внутри себя нужных слов, но в ту ночь их от него, кажется, и не требовалось. Проспавшись, Харрин дал себе обещание никогда не задавать жителям столицы лишних вопросов –, ответы ему никогда не нравились.

────────• ✤ • ────────

Его не искали. Мысль о том, что рано или поздно его поймают, мучила его первые несколько недель, но ничего подобного не произошло. Когда Харрин спросил Фуара, стоит ли ему вообще чего-либо опасаться, тот отмахнулся и сказал, что на нижних ярусах города лица всегда меняются: те, у кого есть возможность, уходят в близлежащие деревни, и наоборот. Стражникам в столице почти нет дела до простых людей, если они не переходят им дорогу — держись от них подальше, и всё на этом. — Почему ты не ушёл? — спросил тогда Харрин. — Разве тебе не было бы спокойнее в родных краях? Фуар перестал бездумно перебирать струны на своей лютне и поднял на собеседника глаза. — Разве тебе было? Его историю Харрин знал отрывками: что-то Фуар рассказывал сам, что-то приходилось узнавать у Сиринги. Порой в повествование врывалась деталь, менявшая все смыслы, вложенные в предшествующие слова, порой Фуар сам сознавался, что привирает. В жизни кочевников, говорил он, нет ничего предопределённого, кроме смерти. — Я был странником до того, как это слово сделали позорным клеймом бродяг, — говорил он иногда. — И отдал бы многое за то, чтобы вернуться на тропу со своими людьми. После этого он замолкал, и до утра из него невозможно было вытянуть ни слова, пока он не выходил на улицу с лютней наперевес и не растворялся в переулках трущоб, чтобы весь день петь мрачному нищему народу колыбельные на ему одному лишь понятном северном языке. Харрин провожал его взглядом, и думал, что если это и было концом его пути, то не таким уж и плохим.