Корни и лезвия

Я любила своего брата так, что у меня замирало сердце. В нем было идеально все: светлые, почти прозрачные брови, постоянно сведенные к переносице, будто он вечно был чем-то обеспокоен, четкий абрис носа, тонкие губы, обрамляющие лицо мягкие волосы. Все говорили нам, как мы похожи, и я то и дело слышала, будто завидев нас впервые, люди путают нас. Право же, глядя на него, самой себе я казалась дурнушкой. Мне хотелось избегать зеркал, развешанных в коридорах, потому что они отражали мое лицо — не его. Мой брат был младше меня на три года, и он любил меня так, будто никого, кроме меня, не существовало в его мире. Мы росли порознь: отец, конечно, уделял сыну столько внимания, сколько каждый мужчина готов уделять своему приемнику, оставляя меня, его единственную дочь, в его тени — я не жаловалась. Мне всегда хватало мимолетных встреч, касаний руками — его длинные узловатые пальцы всегда были холодными, в контраст моим по-юношески горячим ладоням, облаченным в теплые перчатки из дорогой ткани или согретые тяжелым кубком. Долгие чернильно-черные ночи мы проводили в саду, сбежав из своих комнат, чтобы часами на пролет держать друг друга в молчаливых объятиях — этого мне хватало тоже. Когда мне исполнилось двадцать, мой брат превратился в самого красивого юношу, которого когда-либо видел Континент, а я завесила последнее зеркало в своей комнате вуалью, чтобы больше не смотреть на свое отражение. Чем прекраснее и старше становился мой брат, тем уродливее казалась я себе. У него было все — ум и красота, любовь и признание, а у меня был только он — и это заменяло мне все то чего, мне казалось, я была лишена. И мне хотелось верить, что так будет всегда, однако ничто не длится бесконечно. Все начало рассыпаться, когда заболел отец. В тот год затянувшаяся крепкая зима, сменившаяся сырой холодной весной, подорвала здоровье нашего стареющего родителя. Мир, давно начавший терять для меня краски, в одночасье замер и потускнел окончательно — я стала вдруг замечать, как холодны стены нашего дома, как грязны улицы города за воротами. Что-то надломившееся в отце, отзывалось во мне ежедневно — оттого я стала избегать встреч с ним, хоть мне и приходилось стыдливо прятать глаза, когда мы пересекались с ним случайно. Теперь он передвигался медленно, ладонью придерживаясь за стены, тяжело и хрипло дышал, и мне было больно видеть его таким Лишь мой брат по-прежнему оставался для меня лучом света в этой тьме, все сильнее сгущавшейся над нашим домом. Один он, казалось, не имел никакого отношения к происходящему: нашему отцу становилось все хуже, а на лице своего брата я не видела ни боли, ни озабоченности — он выглядел как и прежде задумчиво-отрешенным, и глядя на него, мне и самой хотелось радоваться, не пытаясь помочь отцу, не думая о том, куда потом приведет мое бездействие. Из нас двоих я была старшей, но никогда не была таковой ни в его, ни в своих, ни в чьх-либо еще глазах. Все больше времени мы могли проводить вместе: отец не мог уже вести за нами того пристального наблюдения, какое тяготило нас, когда мы были детьми. Юный разум не знает стыда — за несколько месяцев, проведенных вместе, я исследовала в своем брате все — каждый выступ кости, каждую напряженно натянутую жилку, каждую вену, нежно светящуюся голубым из-под бледной кожи, и в ответ, конечно же, позволяла изучить себя, хотя мое тело под его пальцами казалось мне не более, чем куском мягкой податливой глины, из которой он мог бы слепить что угодно… мог, но не хотел. Отцу тем временем становилось все хуже. Болезнь приковала его к постели, а я бесстыдно пролетала мимо дверей его спальни, не желая омрачать свой день мыслями о нем. Мое сердце тащило меня в комнату к брату, где он читал, вытянувшись на кровати, или сидел, прислонившись к ней спиной, медленно перебирая пальцами струны на лютне. Иногда он просто подолгу стоял у распахнутого окна, позволяя мне любоваться им. Иногда я пыталась рисовать его портреты, но мои неуверенные штрихи углем не могли передать и толики его гибкого изящества. О болезни отца мы не говорили: однажды лишь перекинулись парой слов, да и то будто бы невзначай. Брат продолжал вести себя так, будто ничего не происходит, я же просто не хотела разрушать этой видимой идиллии, которую мы вырастили своим молчанием. Брату не хотелось и думать, что будет потом. Для меня никакое «потом» никогда и не существовало. Все, в чем я нуждалась, было передо мной. Все, чего я боялась, никогда не должно было наступить. Однако со временем я начала замечать, как брат отдаляется от меня. Он по-прежнему был легок и весел, по-прежнему его прикосновения были наполнены нежностью и любовью, но с каждым днем взгляд его становился все более отрешенным. Он избегал меня так же, как я избегала отца — и это осознание ранило меня в самое сердце. В попытках выяснить причину такой перемены в нем, я все не желала оставить его наедине с собой хоть на минуту — порой это приводило его в ярость, а я просто не знала, куда деть себя от страха и обиды. Однажды ночью, когда он, вынув руку из-под моей головы, отстранился от меня и отвернулся к стене, я поняла, что он наконец догадался, что готовит нам недалекое будущее — и это отяготило его юный разум ношей, которая никогда не должна была лечь на его плечи. С той ночи он все мрачнел и мрачнел, и как бы я ни пыталась развеять горечь на его лице, как бы сильно ни желала с ним поговорить, он лишь отмахивался от меня. Он знал, что готовит ему судьба в том случае, если отец умрет. Как единственный наследник, мой брат должен был бы взять на себя все отцовские обязанности, всю ответственность, которая раньше обходила его стороной. Чтобы избежать людской молвы, ему пришлось бы выдать меня замуж, и это навеки разлучило бы нас, оставив его в одиночестве гнить в опустевшем доме. Он знал об этом, и он боялся, не зная, что я боюсь такого исхода еще сильнее, чем он. Слоняясь по коридором мрачным остовом самого себя, он вселял в мое сердце тоску и ужас перед неизбежным. Мир, в котором я счастливо жила столько времени, рассыпался у меня в руках, но что я могла сделать, чтобы остановить это? В одно утро отец позвал нас к себе. Мы застали его лежащим в кровати, и я тогда впервые за несколько месяцев осознала, как он слаб, и как немощен, как мало у него осталось времени. В отчаянии я опустилась тогда на колени, будто бы умоляя отца остаться, лишь тогда осознав, как много он значил для нашего хрупкого счастья. Но отец даже не взглянул на меня тогда. Он вновь говорил не со мной. Вместо этого он посмотрел на брата, мрачно склонившегося к изголовью кровати, и дрожащей рукой дотронулся до его плеча. — Теодаль, сын мой, — прохрипел отец. Потом он замолчал и перевел на меня взгляд. Секунду спустя дрожащим пальцем свободной руки он указал на дверь. Сперва я не поняла его жеста, а когда мой брат, спокойно выпрямившись, попросил меня уйти, осознание обрушилось на меня со всей своей тяжестью, и я покорно покинула спальню, не унизив себя желанием остаться слушать под дверью. Ночи, проведенные в его руках, под аккомпанемент его голоса, уверяющего меня в его любви, заставили меня позабыть о том, как мало мой голос в действительности значил, кем я на самом деле была. В те минуты гнев и разочарование вскипели во мне, а я осознала, что никогда уже не смогу смотреть на своего брата по-прежнему. То, о чем они говорили за закрытыми дверями, так и осталось для меня тайной: мой брат оставался мрачен и молчалив, и не обменялся со мной ни единым словом. Это лишь крепило во мне чувство обиды. Время шло, а мои взаимоотношения с братом становились все холоднее. Меня приводило в ярость то, как легко он позволил обстоятельствам забрать его у меня. мысли о том, что он никогда не любил меня так же сильно, как я его, не давали мне уснуть. Я все больше убеждалась в том, что не желаю делить его с той жизнью, которая поглотит его, как только отец умрет. И вот, в один из дней я все же решилась прервать молчание, царившее между нами уже несколько суток. После завтрака я подошла к брату и позвала его на прогулку — к моему удивлению он согласился, и хоть из его взгляда не исчезла усталая печаль, он все же был мил и вежлив со мной. На момент это пошатнуло мою уверенность, но холодный безучастный тон брата вновь убедил меня в верности моих действий — и мы покинули дом, едва холодное летнее солнце поднялось над городом. Я вела его к фьордам, стараясь не сильно торопиться, изображала праздность, пытаясь занять его отвлеченной беседой, но он оставался угрюм и молчалив, и это лишь подталкивало меня к мысли, что другого выхода нет, и быть не может. Погода в то утро была под стать ему мрачна, низкие тяжелые облака нависали над штормящим морем, и холодный ветер приминал к земле отросшую сочную траву. Подол моего платья промок моментально. Мипарти моего брата покрылось мокрыми точками от накрапывающего дождя, но он не сказал ни единого слова, хоть с детства ненавидел сырость. Крутой склон, по которому мы поднимались, был достаточно крутым — пару раз я не удержалась на ногах, тогда мой брат протянул мне руку и мы продолжили путь, не размыкая прикосновения. Я хотела вытащить свои пальцы из его хвата, боясь, что это нарушит мою решимость, но так и не смогла этого сделать. Наконец, мы достигли вершины склона — небольшая прогалина проглядывалась из-за травы на самом краю скалы, там, где мрачный угловатый утес нависал над морем. Внизу, далеко-далеко под нами, узкий песчаный берег с зарослями кустарника отделял сизые волны от серого камня скал. Я остановилась в полуметре от края и повернулась к брату — он стоял чуть поодаль, несколько растерянный, но по-прежнему молчаливый. Я протянула к нему руку — он покорно подошел. Шаг, отделяющий нас от пропасти, кажется, ничуть не пугал его. Тогда я набралась мужества и наконец произнесла: — Брат мой, — мои ладони скользнули ему на крепкие худые плечи. — Я знаю, как ты страшишься будущего, и как сильно ранит тебя неизвестность, охватившая наше настоящее. Поверь мне, я страшусь не меньше. Он нахмурился, и я замолчала на секунду, не в силах отвести от него взгляд. Ветер трепал его длинные волосы, небо сравнялось цветом с обеспокоенно глядящими глазами, и в моей голове промелькнула мысль — мимолетное осознание, что здесь ему всегда и было место — на краю утеса над бушующим фьордом. — И мне больно видеть тебя таким, и еще больнее будет видеть тебя на месте отца, — продолжила я. — Я не в силах изменить порядков, сковывающих нас обязательствами, но я в силах уберечь нас от них, — он вздрогнул, когда мои пальцы коснулись его щеки. — Поэтому я хочу, чтобы ты знал, брат мой… Его глаза расширились, в них вдруг промелькнул испуг вперемешку с осознанием, но было поздно — я вцепилась в его плечи, и, вложив в толчок все силы, что тогда у меня были, последний раз взглянула моему брату в глаза. — …что я спасаю нас обоих. Последнее, что я помню — его искривленные в попытке что-то крикнуть губы, протянутая рука, попытавшаяся ухватиться за мое платье, сполох его одежд — и больше ничего. Я не услышала ни крика, ни удара тела о волны, на секунду мир перестал существовать, а потом вернулся — такой же серый и безжизненный, как и прежде. Я не помню, как добралась домой и не помню, что сказала отцу, но все это было и неважно. Мой брат был спасен от страшной судьбы, больше ничто не имело значения. Следующим утром, как только восходящее солнце первыми лучами заползло в мою спальню, я сорвала пыльный занавес с зеркала, и глухо расхохоталась, увидев в отражении не свое лицо.