— Мам?
Он зашел в дом тихо и осторожно, чуть склонив голову, чтобы не стукнуться покрытым испариной лбом о низкий потолок.
Лето в этом году выдалось удушливым и жарким, и привычная работа в поле давалась труднее обычного. Воздух, напитанный светом и усталыми голосами, дрожал над посевами и крышами домов, вода в Озерах отступила почти на четверть, а лес трещал из-за сухости и жары, да так, что приходилось опасаться пожаров. Деревянные черенки лопат и мотыг нагревались так, что обжигали ладони, и еще до полудня тех, кто был занят урожаем, тянуло спрятаться в ближайшую тень даже под угрозой наказания.
Здесь же, в доме, утопающем в земле почти на треть, было темно и относительно прохладно, несмотря на тяжелый застоявшийся воздух и витающий в нем запах лекарств. Мать болела тяжело, уже вторую неделю лежала, не вставая, и лучше ей не становилось. Единственный врач в деревне так и не смог выявить причину — то ли немолодую женщину так скосила тяжелая работа, то ли какая-то неизвестная болезнь, но влюбом случае, нужных лекарств, которыми можно было бы хотя бы облегчить ее состояние, все не находилось.
— Харрин? — ее хриплый голос раздался из глубины дома, оттуда, где под пологом старого тряпья в полумраке ютилась кровать.
— Это я, — он кивнул, закрывая за собой шаткую дверь. — Принес тебе воды из колодца и немного трав. Врач сказал, они могли бы тебе помочь.
В ответ мать тяжело и продолжительно закашляла. Мерзкий, пробирающий звук напоминал Харрину о том, как в ночной тишине зимой где-то за Цитаделью одиноко брешет собака. Он постоял на месте, ожидая, пока ей станет легче, зная, что ничем не может помочь, беспомощно посмотрел на разметавшийся по подушке каскад ее тускло-рыжих волос, на то, как кожа руки, на которую она опиралась, чтобы отдышаться, сливалась цветом с серой простыней.
Наконец, приступ затих, и мать подняла на него усталый взгляд из-под слипшихся ресниц.
— Несносный мальчишка, — пробормотала она, вновь роняя тяжелую голову на подушки. — Возишься с умирающей, чтобы отлынивать от работы.
Харрин грустно улыбнулся ее беззлобному укору, подошел ближе к кровати и, опустившись рядом с ней на колени, принялся собирать с пола грязную посуду.
— Ты не умираешь, мам, — произнес он спустя какое-то время, сложив немногочисленные тарелки в стопку. — Вот увидишь, тебе скоро станет легче, и уже через пару дней мы будем вместе обливаться потом в поле, пока эти чертовы лицемеры глядят на нас из своей Цитадели.
— Тише, — мама неожиданно положила ладонь на его макушку. — Не ругайся так громко, ты и так нарвешься на неприятности к вечеру, — она снова закашляла. — И не стоит никого из нас обманывать, дорогой, ты же видишь, мне не становится лучше.
Харрин не ответил, лишь поднялся с колен и отправился на кухню, туда, где, повернувшись к матери спиной, можно было выполоскать тарелки в огромном чане и растолочь в миске новые травы, которые, он надеялся, помогут ей в этот раз.
В том, что его мать так тяжело болела, он мог винить только стражников Цитадели. Несмотря на то, что за долгие восемнадцать лет, минувшие с того дня, как они пришли сюда, разбитые и лишенные всего, жители молодой деревни смогли свыкнуться с постоянным ощущением чужого взгляда на коже, с ожиданием наказания за любую провинность, которая могла бы воспрепятствовать установленному порядку, нельзя было сказать, что привычка как-то облегчала их положение. Рыцари Цитадели не были способны на сострадание. Круглый год появляясь на людях в одних и тех же темно-бурых доспехах, скрывающих их лица, они походили скорее на жутких кукол, чем на людей, за исключением того, что куклы не были бы способны на такую жестокость. Рогнеда, темноволосая южанка с широкими плечами и хмурым взглядом, приходившаяся им соседкой, уже несколько лет носила на спине и руках отметины собственной неосторожности, и была такой в деревне далеко не единственной. Харрин, по-юношески пылкий и острый на язык и сам поминутно рисковал нарваться на немилостивую руку стражника, готовую наградить его плетью за малейшую провинность, но каким-то образом ему часто удавалось выбраться сухим из воды. То ли в том стоило благодарить его ловкость, то ли в эти моменты в рыцарях и впрямь просыпалось что-то человеческое, и им просто не хотелось тратить время на мальчишку — в конце концов, его выходки не влекли за собой серьезных последствий.
Жизнь в Пустошах — маленькой деревушке — протекала на побережье Серых Озер, огражденных от дороги хвойным перелеском. Дальше опушки туда никто не заходил — боялись. По легендам там жил зверь, растерзавший не одного неудачливого бродягу. «Чем дальше в лес, тем страшнее обитатели, ” — всегда говорила мама. Но чем старше Харрин становился, тем более сомнительной ему казалась эта мысль. Лес и лес. Разговоров много, а толку — чуть. Мужики рыбачили да строгали, на что им деревья? Всё равно инструмент и сырьё можно было лишь купить: за баснословные деньги у стражников или за бесценок — у странников. Последние всегда казались Харрину сверхлюдьми. Подумать только, их ничто не держит, они ничего не боятся. Леса им — дом, поля — колыбель, море — купальня.
Харрин мог лишь мечтать о странствиях. Порой бесконечно хотелось обратиться вороном и лететь, куда вздумается. Но покинуть деревню без ведома рыцарей просто не представлялось возможным. Он знал, тем, кто отважился накинуть на плечи плащ и отправиться в путь, чаще всего нечего было терять. Эти люди не упивались своей свободой — они просто не имели ничего, кроме нее. Сбежавшие из-под надзора Цитаделей, они были призраками, списанными со счетов. Им было негде найти пристанища, и ни одному дому, на который падала сень Тёрна, не было позволено их приютить.
Он стряхнул воду с последней тарелки, вытер ее висящим на крючке полотенцем и принялся за травы. Мелко порубленные ножом, они отправились в миску, а после — на огонь. Харрин обернулся. Мать спала, тяжело и хрипло дыша, пунцовые от жара щеки будто бы пульсировали в темноте, влажные и грязные волосы спутались в комки. В свои неполные пятьдесят она напоминала одновременно старуху и ребенка. Рудольф, муж Рогнеды, сухой и жилистый высокий мужчина, рассказывал маленькому Харрину, что его мать когда-то была первой красавицей в их деревне. В той далекой, исчезнувшей ныне деревне, о которой Харрин слышал лишь из рассказов взрослых, которую не найти было теперь ни на одной из карт. И еще Рудольф много рассказывал ему про отца — про то, каким храбрым и добрым человеком был Ошун — простой рыбак, которого Розмари однажды осчастливила своим согласием. Их жизнь в Восточных деревнях напоминала утопию: Ошун рыбачил, Розмари разделывала часть рыбы для их маленькой семьи, оставшееся — продавала. Каждое их утро начиналось с лучистых глаз напротив, и слова, беспокойно рвавшиеся наружу, проглатывались сами собой. Розмари надевала лёгкое платье, подходила к колыбели и гладила по голове малыша Харрина. Ошун мог лишь восхищенно смотреть за любимой. Он искренне считал, что материнство ей к лицу, и так оно, впрочем, и было. Эти прекрасные, наполненные солнцем и нежностью утра казались им с Розмари бесконечными. Утро последнего дня было таким же безоблачным.
А после — война. Дальше — ничто. Боль с годами не утихала, но рубцевалась — последние несколько лет Розмари мучалась бессонницей — и это нещадно подрывало ее здоровье, как бы она ни старалась выглядеть в глазах сына сильной и непоколебимой.
Рудольф говорил, Ошун верил в то, что рано или поздно Терновая Башня падет, что Император не вечен, и что однажды народы Континента вновь обретут свободу.
Но в одном лишь он оказался прав: Император действительно не прославился долголетием. Когда старый тиран скончался (Харрину тогда едва исполнилось одиннадцать, но он уже понимал, что к чему), новость в считанные дни разлетелась по Континенту, а после недельного траура на престол взошла единственная наследница почившего правителя — Императрица. Поначалу в сердцах подданных еще теплилась надежда, что дочь Императора смягчится, и ее правление будет милосерднее, однако надежды эти быстро угасли. Все еще храня траур по отцу, она заперлась от своего народа в Терновой башне, подпуская к себе лишь приближенных придворных, лишь пару раз за минувшие восемь лет показавшись на улицах столицы.
Кто-то постучал костяшкой пальца по оконному стелу. Харрин вздрогнул, обернувшись, и увидел за пыльными стойками Рудольфа — его смуглое морщинистое лицо в обрамлении коротких светлых волос выражало беспокойство и настороженность. Харрин тихо, чтобы не разбудить мать, прокрался к двери и вышел на улицу, тут же столкнувшись с неодобрительным взглядом и не предвещающим ничего хорошего тяжелым вздохом.
— Я… — попытался он.
— Твое отсутствие обнаружили, — отрезал мужчина и сунул Харрину в руки черенок мотыги. — Я поклялся, что через десять минут ты будешь на месте.
— Спасибо, я…
— Ни слова, — отсек Рудольф, но тут же его взгляд смягчился. — Как Розмари?
Харрин потупился, не зная, что ответить.
— Думаю, скоро ей станет лучше, — наконец сказал он, закидывая инструмент на плечо. — Почти уверен.
С этими словами он развернулся и рванул к полю — туда, где в жутком безветрии темные согнутые фигуры людей возвышались над колосьями.
Но матери не стало лучше — ни на следующий день, ни спустя еще несколько суток. Она отказывалась от еды, почти не спала, и с каждым днем в ее глазах было все меньше жизни. В один вечер вернувшись домой Харрин застал на пороге одного из стражников — тот записывал что-то в толстую книгу в кожаном переплете. Рыцарь стоял неподвижно, вытянувшись в струнку, как будто доспех не позволял ему сделать лишнего движения, и лишь его кисть с зажатым в пальцах пером
— Что происходит? — спросил Харрин, должны быть, слишком резко, потому что пальцы рыцаря замерли, а острое забрало посмотрело прямиком на юношу, и тот спешно склонил голову.
— В этом доме должны работать двое, — бесстрастно произнес стражник, отворачиваясь. — А на поле видно только тебя. Чем целыми днями занята твоя мать?
Харрин вскинул голову.
— Она тяжело больна, — как можно более сдержанно ответил он. — И пока не может выйти из дома.
— Почему не сообщили в Цитадель?
— Я весь день работаю, а вечером мне нужно присматривать за ней, и…
Перо вновь перестало скрипеть по бумаге.
— Ты жалуешься на условия труда?
Харрин сглотнул. Перед глазами на секунду вспыхнули смуглые руки Рогнеды, все покрытые белесыми, как рыбьи кости, шрамами от плетей.
— Вовсе нет, — ответил он и замолчал, понимая, что продолжать возражать стражнику бессмысленно: человек в бурых доспехах не обладал ни достаточным уровнем чуткости, ни, как казалось Харрину, сообразительности, чтобы хотя бы попытаться понять всю бедовость положения, в которое Терновая Башня сама же и загнала жителей Континента.
Рыцарь кивнул головой на дверь.
— Закон требует, чтобы вы отработали все дни, которые ваша мать провела дома, — он захлопнул книгу и Харрин успел разглядеть сложный вензель на обложке. Ни говоря больше ни слова, рыцарь толкнул юношу в плечо и удалился к побережью, а Харрин поспешил войти в дом. Спертый воздух заставил его закашляться.
— Мам?
Ответа не последовало.
— Мам? — чуть более обеспокоенно.
Снова тишина.
Едва не споткнувшись о порог, Харрин рванулся вглубь дома, опрокидывая по пути скудную мебель, и остановился в полумраке, исступленно глядя на бледную руку, безжизненно свисающую с кровати.
Тело вынесли из дома и зарыли на негласном погосте — за коровниками, в небольшой лощине, заросшей зверобоем — еще до рассвета. На свежей могиле, как и на всех, вырытых здесь до нее, не было надгробия. Не было хотя бы деревянной таблички или пары цветков — просто свежая насыпь сырой земли свидетельствовала о том, что здесь в природный ландшафт вторглись люди.
Харрин вернулся в дом, едва на небе занялась первая заря, не разуваясь рухнул на едва остывшую кровать и, уткнувшись лицом в подушку, заснул без единой мысли. Ему снился удушливый розмарин, прорастающий меж камней, и давно позабывшийся запах морской воды.
────────• ✤ • ────────
В помещение ворвался горький аромат жженого сахара — это младший паж Альва, тощий и нескладный мальчишка тринадцати лет, внес в залу миску печенья и осторожно, склонив голову, поставил ее на стол, после чего отошел к двери и уставился на носки своей обуви так, будто они были самой интересной вещью на свете. Альва был немым и не покидал стен Башни, а потому ему позволялось присутствовать на немногочисленных собраниях императорского двора.
Заседание, посвященное ужесточению налоговой политики, затянулось на полтора часа дольше положенного, и у присутствующих медленно, но верно, сдавали нервы. Мнения за длинным столом, тянувшимся через всю залу, раскололись, но от жарких дебатов не осталось уже и следа: изможденные придворные лишь обменивались друг с другом неодобрительными взглядами. Императрица, сидящая во главе стола, внимательно выслушала мнения обеих сторон, но окончательного решения так и не приняла, и ее задумчивое лицо и лишенные всякой выразительности пустые слепые глаза навевали на присутствующих больше беспокойства, чем того требовала ситуация.
Жженый сахар, подумал Эдер, капитан терновой стражи, внимательно глядя на сестру.
Жженый сахар. Вот, на что ты похожа. Такая же горьковато-приторная, безнадежно утратившая изначальную белизну.
Его старшая сестра Мавро, приходившаяся Императрице советницей, сидела слева от нее, внимательно записывая каждый из озвученных тезисов и изредка бросая на Эдера высокомерный взгляд. Этим утром они вновь поругались, и с тех пор сестра не желала с ним говорить. Впрочем, не то, чтобы Эдера это сильно беспокоило. Тишина со стороны Мавро его более, чем устраивала.
Императрица глубоко и вдумчиво вздохнула и сложила ладони под подбородком.
— Мой отец, — наконец произнесла она. — Император был великим человеком. Он заслуживает того, чтобы быть увековеченным. Неужели памятник на столичной площади — все, чего он заслуживает?
За столом раздались слова одобрения и кивки — даже зная, что Властительница не может увидеть согласия на их лицах, ее поданные стремились всеми возможными способами выразить поддержку. Когда дело касалось старого Императора, правительнице нельзя было перечить. Долгие девять лет, проведенные ей в трауре по отцу, оставили неизгладимый след как на ее душе, так и на всем, что находилось под ее властью. — Я хочу, чтобы городские ворота были украшены его барельефом, — продолжила она. — Это достойное вложение средств. Вдобавок… так народ не забудет о том, кому обязан всем, что имеет.
Эдер бросил мимолетный взгляд на сестру, будучи единственным, кто уловил тихий вздох с ее стороны.
— Ваше императорское величество, — один из вельмож, сидящих рядом с Эдером, неловко прокашлялся. — Это, безусловно, хорошая идея, но в этом году мы и так потратили довольно много денег на украшения для императорского Сада Славы, и я боюсь, наш бюджет…
Брови Императрицы сдвинулись к переносице.
— Вы хотите сказать, что чествование моего отца – нерациональная трата средств? — ее голос вмиг похолодел. — Не слишком ли много вы себе позволяете?
Заметно напрягшийся вельможа невольно отвел взгляд.
— Вовсе нет, ваше императорское величество, — поспешил оправдаться он. — Но мы не можем взять с народа еще больше, чем он платит нам сейчас. Лето жаркое и сухое, во многих деревнях на юге погиб урожай…
— Вы оспариваете слова Императрицы? — с вызовом бросила одна из придворных дам. Все взгляды устремились на вельможу, и тот, будто бы застыдившись, умолк.
— Мы поднимем налог, — твердо сказала Властительница, откидываясь на мягкую спинку кресла. — Но не сильно. Нельзя допустить голод и недовольства, однако нужды Терновой Башни должны быть удовлетворены, и мои подданные прекрасно об этом знают. На этом, — она сделала отмашку рукой. — Можете быть свободны.
Послышался скрип стульев, придворные вставали и уходили, разминая затекшие спины. Императрица сохраняла неподвижность: оперевшись локтями на стол, она застыла в кресле, и не сдвинулась с места, пока последний придворный не покинул тонувшую в полумраке залу.
Эдер нагнал Мавро в галерее, соединявшей тронный зал с оранжереей. Темные каменные колонны, оплетенные терновником удерживали над их головами высокий арочный свод, расписанный изнутри созвездиями и ликами диких зверей и птиц, по скользкой мраморной плитке на полу гулял сквозняк. Солнце клонилось к горизонту, и дневная жара спадала, уступая место прохладным вечерним сумеркам.
— Похоже, ты не очень-то довольна результатами сегодняшнегр совета, — хмыкнул он, облокачиваясь спиной на одну из колонн. Он видел, как плечи сестры дернулись вверх и медленно опустились, прежде чем она села на низкий холодный парапет и подняла на Эдера взгляд.
— Я просто не вижу в нем смысла, — холодно отрезала Мавро, откидывая за спину длинную пепельно-русую косу. — Мы потратили почти три часа, но Императрица все равно поступает, как ей заблагорассудится. Зачем она тогда вообще созывает эти советы, если у нее нет желания к кому-либо прислушаться?
Эдер дернул уголком губ.
— Должно быть, это заставляет тебя чувствовать себя бесполезной, — он описал ладонями круг в воздухе. — Только послушай, как звучит: советница Императрицы, не слушающей советов. Как тебе?
— В самый раз для сестры человека, возглавляющего войско, которому не с кем воевать, — съязвила она в ответ, скрещивая руки на груди. Потом ее взгляд прояснился. — Неужели ты не понимаешь? Императрица не в себе.
Вечерний ветер нес из сада горьковатый запах анемонов и плюща, слишком навязчивый, чтобы быть приятным. Эдер почувствовал болезненный укол где-то внутри, под доспехами — даже спустя столько лет он не научился игнорировать сестру, и ее слова подчас били в самое сердце.
— Ты пытаешься укусить кормящую руку, Мавро, — наконец парировал он. — Я уверен, ты умнее этого.
Тяжело вздохнув, советница пожурила его безмолвным взглядом. Иногда три года, разделявшие их, казались ей очень большой разницей.
Эдер не был по натуре своей человеком жестоким или — что смешнее — алчным, напротив, Мавро всегда помнила младшего брата покладистым и мягкотелым, и, должно быть, именно оттого годы, проведённые на службе у Императрицы так сильно изменили его. Порой глядя на заострившиеся, не в меру взрослые для его семнадцати черты лица, она ощущала ту горечь, какую люди чувствуют при утрате любимой вещи, и от осознания этого ей становилось еще тоскливее.
— Я вовсе не настроена против Императрицы, — возразила Мавро. — Я просто говорю, что ей стоило бы либо начать прислушиваться ко двору, либо…
— Вот и скажи ее Величеству об этом, — с усмешкой перебил Эдер. — Но, разве что, когда она сама тебя спросит. Ты забываешься. Разве столько лет под опекой Императрицы не научили тебя благодарности?
— Я всегда была благодарна ее Величеству за проявленное милосердие…
Брат резко шагнул к ней, нависая над Мавро, и наклонился так близко к ее лицу, что почти коснулся ее лба кончиком своего носа. Он был значительно выше ее, крепко сложенный и статный; она же — тощая и плоскогрудая, больше похожая на мальчишку, чем на девушку, незаметная в ворохе придворных юбок, будто бы так и не смогла избавиться от чего-то, точившего ее изнутри эти беспощадно короткие двадцать лет.
— Так веди себя подобающе, — процедил он и, не говоря больше ни слова, развернулся и зашагал прочь по галерее, каблуками форменных сапог отбивая по мрамору гулкий ритм. Мавро оставалось только проводить его взглядом.
Конечно, она соврала.
В ней давно не было ни благодарности, ни покорности.
────────• ✤ • ────────
Харрин бросил в холщовую сумку — единственную, что была у него — кусок черствеющего хлеба и флягу холодной колодезной воды. Вслед за ними в грубые складки ткани отправился перевязанный бечевкой пучок шалфея и деревянная плошка — все нехитрые пожитки, которые он мог бы взять с собой, чтобы не уйти с
голыми руками, но и не обременять себя при этом ненужной ношей.
Решение уйти он принял, не раздумывая. Проснувшись в тесной душной комнате многим позже полудня, когда на деревню уже опускались сумерки, он не подумал ни о чем другом, кроме как о том, что больше не может здесь оставаться.
«Нужно уходить»
Эта мысль — быстрая и ясная — вмиг вытеснила из головы все остальные.
Нужно. Уходить.
Он метнулся к двери, запирая ее на засов. Тяжелая задвижка поддалась не сразу — долгие годы под страхом наказания Розмари не осмеливалась запирать дом, но теперь Харрин должен был убедиться, что никто не станет свидетелем его поспешных сборов, ни одна живая душа, возвращающаяся с работы в поле, не застанет его, мечущегося по опустевшему дому в поисках непротертой рубахи или сушеного ревеня.
Когда небо над Цитаделью сравнялось цветом с мутной водой Озер, он снял с крюка на двери материнский дорожный плащ — тот самый, в котором, говорили, восемнадцать лет назад Розмари пришла сюда с востока, неся за собой запах изгари и войны. Тяжелая темно-зеленая ткань облепила плечи, Харрин
накинул на голову капюшон, перекинул суму через плечо и, в последний раз оглядев осиротевший дом, отпер засов.
— Прощай, мам, — бросил он и, переступив порог, растворился в прохладной беззвездной ночи.
