Скелеты в шкафу

Поворот, ещё поворот! Вдруг на очередном шаге Франкенштейна оглушил удар. Он в два прыжка отскочил в сторону, прикрылся, вслепую пнул невидимого противника… Нога проехалась по каменной поверхности. Противника не было, он сам врезался лбом прямо в стену. Но почему? Здесь был проход! Тем не менее, новая стена оказалась даже слишком осязаемой. Потерев лоб, в котором слегка звенело, Франкенштейн с досадой стукнул кулаком по камню. — Значит, есть-таки что скрывать, да, Рейзел? Наедине с собой он мог не притворяться почтительным. От мелкого хамства в адрес того, кто сильнее, Франкенштейн всю свою жизнь испытывал удовлетворение, да и в боях помогало. Затем в звенящую черепную коробку пришла идея. «Тук… Тук…» — он ударял по стене, прикладывая ухо. Кажется, вот оно… Да, вот тут удары звучат яснее. Франкеншейн довольно прижмурился. Стену при желании можно разрушить, ту дверь за ней — взломать. Интересно, посмеют ли главы кланов обвинять его в нападении на их подчинённых, когда он вытащит наружу чудовищные эксперименты тайного особняка? О, тогда-то Франкенштейн заставит их опустить гордые взгляды, с которым они вменяли ему нарушение паритета между людьми и благородными. Ну что же там, что? Сотни тел, рассеченных равнодушной рукой молчаливого Рейзела? Полуживые монстры, мутанты, отродья самой смерти? Он жаждал знать. Жаждал! Фиолетовый отблеск лёг на стену. Невидимое во мраке чёрное пламя хлынуло потоком, какого не ожидал даже сам доктор. Но непокорность энергии уже не волновала его. Плевать было и на то, что изображение верного слуги, которым он прикрывался несколько недель, рассыпется вместе с преградой. Впереди хранились драгоценные секреты Лукедонии. Да. Все они, должно быть, здесь — все ключи к силе лицемерных полубогов. Они должны принадлежать ему, Франкенштейну, а не тем, кто изображает из себя защитничков, а сами плодят чудовищ и захватывают поселения. Он воспользуется ими гораздо лучше — на благо человечества. Он выведет людей из клетки природной слабости, из-за которой они — игрушки в руках великих! Рука Франкенштейна, объятая лиловым огнём, с размаху ударила кулаком в стену. Получить силу, впитать, пожрать… — Хватит! Франкенштейн так резко втянул Копьё, что у самого перехватило дыхание: пламя обожгло его изнутри, не желая униматься. — Что ты разыгралась, безумная подружка? Мир понемногу становился отчётливее, наваждение отступало. Франкенштейн ощупал вмятину в стене. Из-под пальцев осыпалась гранитная крошка. — Ты будешь слушаться меня, или мы не получим вовсе ничего, — прошипел доктор в адрес Копья. Внутри защекотало, захихикало. Итак, он раскрылся перед ди Рейзелом из-за блажи собственного инструмента. Нет, сегодня он больше не будет пытаться продвинуться. Нужно собрать волю, остудить рассудок и действовать осторожно. Выйдет ли? После той злополучной ночи, когда он с трудом выбрался из боя с двумя главами кланов, с Копьём сладу не было: кошмары, настигающие по ночам, странные мысли. Франкенштейн не испытывал такого уже лет пятьдесят. «Выйдет ли?» — отозвалось в голове ехидным эхом. Оглушительным хохотом протянулось эхо, полыхнуло, выплеснулось наружу… Франкенштейн опрянул от стены, которая так манила его силу, отчего заныли все мышцы. Копьё тянуло его тело вперёд, он же оттаскивал себя назад. По ощущениям его на части рвало. «Проклятье, как я устал. Как темно», — сетовал Франкеншейн, пытаясь обуздать Копьё. Словно отзываясь на его жалобу, в коридоре вспыхнула одинокая свеча. Канделябр зажёгся сам собой, за ним — следующий. Сквозь лиловую муть Франкеншейн увидел конец коридора, за которым начинался главный холл. Франкенштейн потащился по коридору, проложенному светлыми точками. За собой он волочил шлейф живого и очень возбуждённого мрака — тяжёлого, как сто тысяч людских смертей. Он вышел в холл. Тут же загорелись свечи вплоть до двери в гостиную: одна за другой, как в танце. Кадис Этрама ди Рейзел приглашал нерадивого слугу к себе, и другой дороги у Франкенштейна сейчас не было. Только не назад, во тьму. За окном гостиной занимался бледный, пасмурный рассвет. Тонкий силуэт хозяина в белом сливался с неверным фоном. Свечи, оплывая, потрескивали в светильниках — но больше ни звука. Этот серый свет встретил исследователя на пороге, омыл лицо ему, словно пытаясь отереть следы усталости. Вес, с которым доктор боролся по пути сюда, растаял. Франкенштейн замер у входа. Он даже не забыл чинно уложить ладонь у сердца, как подобает слуге. Больше всего у него ныло именно это запястье, правое, потому что Копьё врезало по камням его правой рукой. «Молчишь, — думал Франкенштейн, глядя на хозяина особняка, — издеваешься. Это ты возвёл там стену, а? Ты всё знаешь, существо с длинным именем, древнее, непостижимое. Непостижимое? Да чтоб ты провалился. То, что не изучено — опасно. Ничто не должно остаться непознанным. Ничто. В том числе ты, Кадис…» — Рейзел, — прошипел Франкенштейн сквозь зубы. Ох, вслух сказал, ну надо же. — Господин Рейзел, Кадис Этрама, — поскорее добавил Франкенштейн, пытаясь вернуться в образ дворецкого, — если вам угодно, я мог бы принести чего-нибудь из кухни. — Ты можешь называть меня, как тебе видится приемлемым, — сказал хозяин, не повернув головы. Слышал! Всё слышал! — Вы не позволяли мне такого. Моя вина, господин. — Ты не просил, — сказал Рейзел. Как ни крути, в этом был свой резон. Не успел Франкенштейн оправиться от удивления, как хозяин продолжил: — Люди — поспешные существа. Их имена коротки, как и жизни. Зови, как привычнее тебе, Франкенштейн. «Как теперь его обзывать-то? Всё удовольствие испортил.» — Вслух он сказал другое: — Благодарю за разрешение, господин Рейзел. Дворецкий, как полагается, отвесил поклон, но под смирной личиной исследователь продолжал беспокойно впитывать каждый миг разговора. Кое-что казалось ему непонятным. Речь Рейзела тянулось медленно, её рвали паузы. Почему? От стеснения? Нет, в юноше не было ни капли той нервозности, которую проявляла недавняя белобрысая гостья, мучимая какими-то своими страхами. Рейзел держал себя твёрдо. И всё же… Однажды Франкенштейн видел в подвалах Союза старика, проведшего взаперти десятилетия: на нём ставили эксперимент по долгожительству. Тот пленник годами не раскрывал рта и оттого мог общаться лишь обрывками фраз. Только вот здесь, в гостиной что-то не видно было ни цепей, ни оконных решёток, ни охраны у входа. Эксперимент… «Ты закрыл мне путь к своей тайне? Что ж, я пойду в обход. " Губы Франкенштейна растянулись в усмешке. Он прошествовал к одному из диванов, плюхнулся на него. Хорошо! Всё его тело изнывало от желания покоя. Откинувишсь на спинку дивана, Франкенштейн постарался придать голосу как можно более невинный тон. Он начал: — Не желаете чаю по моему новому рецепту? Я подобрал оригинальную комбинацию. Провёл, знаете ли, ряд экспериментов с душистым перцем. «Ты сам дашь мне подсказку, Рейзел» — Вы любите экспериметы, господин? — нагло и особенно громко завершил Франкенштейн. Благородный слегка повернул голову. Ага! — Эксперименты, — повторил Рейзел, словно пробуя слово на вкус. Франкенштейну почудилось, будто через него пробежало… словно огонь по фитилю… Тут же Рейзел повернулся к нему. Багровые глаза благородного уставились на доктора непроницаемей обычного. — Значит, опробывания живых существ… Людей. Внесение изменений в них… Эксперименты людей над людьми, — перечислял Рейзел, словно объясняя сам себе. Затем он сделал то, чего Франкенштейн ещё не видел: нахмурился и опустил голову. — Нет, не люблю, — заключил юноша. — Обретение людьми сил, которых им не дано? Ведь это — цель? — Да, это верно. А я, — сказал Франкенштейн, — помимо этого не люблю экспериментов благородных над людьми. Доктор ждал, что Рейзел встревожится, или разразится гневом. Быть может, начнёт оправдываться — такие тихони часто выставляют себя жертвами обстоятельств. Да хотя бы дрогнет! Но Рейзел сделал совершенно иное. Он шагнул от окна, оказавшись у столика. Сел на диван. Руки легли на колени. — Продолжай, — сказал он. Франкенштейну это совершенно не понравилось. Будто юнец принимал у него отчёт. К тому же, слова о «силах, которых не дано» распалили его. «Тебе ли судить, что нам доступно?!» — А ещё, — с тихой яростью сказал Франкенштейн, — я не люблю, когда кто-либо использует способных личностей в своих целях. Например, шантажируя их… Или, скажем, когда кто-либо силой своей и властью превосходит всё известное доселе, а другие начинают ластиться к нему, опутывать якобы дружескими связями. Предлагают свою опеку, дают кров… Ха, как же они удивляются, когда этот некто мешает им проворачивать свои делишки! Как смешно они обманывают себя, будто их фальшивая дружба может превзойти чувство долга! Как это смешно! — Или печально. — Или печально, — механически согласился Франкенштейн. — …Что? — Я понимаю, Франкенштейн. Особенно хорошо ты сказал про чувство долга. Двое сидели друг напротив друга. Франкентшейн таращился на благородного, приоткрыв рот, а Рейзел, казалось, был даже доволен разговором. Но ведь доктор задумывал эту беседу как провокацию! Наконец Франкенштейн нарушил молчание. Он развёл руками и признался: — Зато я не понимаю. Ради чего вы взяли меня сюда? Даже чувствуя то, что от меня исходит? Ну да, да, я осознал теперь, зачем вы указали на мои, так сказать, бурные чувства. Они действительно иногда несколько превосходят мои возможности, скажем так. Но почему, господин Рейзел, вы вообще со мной связались? — Ты был ранен. — Но… Допустить к себе слугой? — Ты попросился в дворецкие, — ответил Рейзел несколько удивлённо. Франкенштейн скосил взгляд на свой костюм. Воротник заломился, узел галстука сбился набок, расстегнулась одна из пуговиц. Он провёл по волосам ладонью и обнаружил спутанный комок ниже уха. Кошмар. Фальшивый он дворецкий или нет, а выглядеть так ему не хотелось. — Позвольте идти… Рейзел. Я должен… Гм. Сменить свечи, начистить канделябры. — Принеси чай, Франкенштейн. Не «Чай через десять минут на моём столе, Франкенштейн», но и не «Давай-ка выпьем чаю, а, дворецкий!». Когда доктор вернулся с заварником и чашкой, Рейзел всё так же сидел, о чём-то глубоко задумавшись. Франкенштейн знал, что ему следует идти, он сам вызвался уходить, но борьба этой ночи измочалила его. Он решил посидеть ещё немного — просто понаблюдать, как благородный вкушает напиток, ведь Рейзел не равнодушно это делал, да и вообще был не равнодушен, а… Диван такой мягкий. Франкенштейн моргнул, затем ещё раз. Он обнаружил себя в лежачем положении, причём ему в нос лезла ворсинка. Доктор приподнялся на локте, отчего с него соскользнул плед, уложенный как-то наискось. По-видимому, один угол пледа накрывал его голову, другой — ноги. Прелестно. Он залез с ногами на диван благородного. Привык спать, не разуваясь — мало ли, когда придётся бежать… Настоящий дворецкий, ничего не скажешь. По гостиной гулял сквозняк. Из распахнутого окна доносились птичьи трели, оповещая о том, что день сменил унылое утро. Кадис Этрама ди Рейзел был здесь и делал то же, что и обычно, то есть вроде бы ничего. От него не исходило никакой особой энергии или даже обыкновенных чувств: он не подымал головы в ликовании, не сутулился под грузом ответственности. Как и всегда, по нему невозможно было сказать, о чём его мысли и желания. Франкенштейн не без смущения сложил плед, коротко извинился и пошёл искать щётку, чтобы отряхнуть диван. Он потом ещё некоторое время провозился в гостиной, работая щёткой и счищая воск с канделябра, но хозяин так ни разу и не заинтересовался его действиями. Со стороны дворецкий видел профиль Рейзела: внимательный взгляд, отнюдь не отсутствующий, но посвящённый какой-то незначительной птице или дереву за окном. Короче, сущей ерунде. Изо дня в день. Сам Франкенштейн, даже будучи исследователем, не мог бы столько наблюдать одну и ту же мелочь из природного мира. Вот что-нибудь грандиозное, вроде того же Копья, которому он посвятил сотню лет точно — это понятный интерес. А тут? «Что ж, Рейзел. Вероятно, твои руки чисты. Я допущу такую возможность. А что это означает? Что ты не угроза для меня, как я боялся вначале. Ты не будешь пытаться подчинить меня, моё Копьё, или мои знания.» Франкенштейн забрал со стола фарфор, скрывая усмешку, хоть Рейзел всё равно бы её не увидел. «Ты — не угроза. Но лукедонские тайны из твоего особняка от этого никуда не деваются.»