Скелеты в шкафу

Если чьи-то руки чисты, это означает одно. Он — слаб. Наивно думать иначе. «Неумение защитить себя учит слабых чувствительности, сострадательности. Вот и вся тайна твоя, Рейзел. Твой личный скелет в шкафу — твоя непригодность к бою, к агрессии. Ты мог бы поступить умнее, применить силу, правда? Мог бы запереть меня где-нибудь на кухне, а не позволять разгуливать по всему дому. Но ты боишься насилия, боишься ограничить чужую свободу, ведь это так неделикатно! А на деле — лишь отражение твоего собственного страха. Я повидал таких. Они могут обладать огромным потенциалом, но сами его боятся пуще гибели. Такие блюдут нейтралитет, который сами же путают со смирением. Когда беззастенчивые устраивают трагедию, эти добряки предпочтут отстраниться… Преступны своим бездействием. Я разгадал тебя, Рейзел. Настало время разгадать секрет запертой двери.» Но Франкенштейн, конечно, выдержал время. Теперь он знал, что торопиться некуда. Никто не собирался ни использовать, ни выдавать его, да и сами главы кланов, похоже, больше не желали с ним связываться. Еда появлялась у чёрного входа, возница просто сбегал. На досуге Франкенштейн собрал на кухне крошечную горелку, по типу лабораторной, и выучился плавить сахар до жидкой карамели. Он с радостью убедился, что не растерял ещё навыки осторожнейшего нагрева над открытым пламенем, возможные лишь в спокойной обстановке, а не в бегах. — Что это, Франкенштейн? — Расплавленный сахар, господин Рейзел. Видите ли, сахар изменяет свои свойства, если прогреть его достаточным образом, но не пережечь. Он весьма изменчив. — Франкенштейн словно возвращался в такую минуту в те дни, когда другой, человеческий юноша желал вместе с ним проникать в суть явлений ради общего блага. Затем странная речь хозяина выдёргивала его из воспоминаний, напоминая, что всё кончилось. — Значит, изменчивость… Она может быть приятной тоже. Люди так много знают об изменчивости. Впечатляет. Очевидно, Рейзел думал о чём-то своём, чего Франкенштейн постичь не мог, да больше и не пытался. Отделавшись от Рейзела, доктор отправлялся в башню или одну из спален, но каждый раз иным маршрутом. Так он путал следы, а заодно отпечатывал в памяти план особняка. Время от времени его дорожка пролегала если не мимо новой стены, то над нею. Верхний коридор, комнатка-антресоль с несколько поднятым полом… Франкенштейн рассчитывал, что его беглые посещения этих мест будут смотреться как обычный осмотр дворецким ввереного здания. От вмятины на стене следа не осталось, но больше изменений не было. Доктор не сомневался, что Рейзел продолжает следить за ним, но был убеждён, что хозяин не пойдёт на конфликт. Куда там! Рейзел позволит ему творить, что угодно, пока это не выглядит прямой угрозой секрету особняка. Но благородный не знал, с кем связался. Если нужно, то Франкенштейна отделяла доля мгновения от беглого взгляда на цель — до сокрушительного удара. Иначе исследователь-ренегат просто не выжил бы. «Что ж, прости меня, добрый хозяин. Быть может, я преподам тебе хороший урок, который пригодится в твоей долгой жизни. Хочешь добиться цели — ограничь! Примени силу, отними волю и выбор! Иначе потеряешь всё, что имел, на горе своим собратьям.» Слова эти отдались внутри Франкенштейна глухим эхом. Он не стал обращать внимания. Сегодня он и безумная подружка потанцуют вместе, сегодня ей можно разгуляться. Сегодня он стоял на втором этаже у стены небольшой комнаты, под которой, по его расчётам, находились своды того самого промежуточного этажа. Почему-то он мешкал. Доля мгновения подзатянулась. «Какая ирония! Рейзел тут единственный, чьи взгляды можно назвать благородными, и при этом он просто слабак. Раз уж прочие его соотечественники нарушают паритет налево и направо, то вопрос снятия с этого мальчишки ореола власти — это очень временный вопрос. Возможно, я даже окажу ему услугу, завладев секретами Лукедонии, которые он так рьяно охраняет», — убеждал себя Франкенштейн. Очевидно, молодой человек — хранитель особняка, в котором делались тёмные делишки. Всё, что он может — держать связь со зданием, вот и всё! Ну, а страх благородных перед ним просто объяснить. Этот юноша — важная особа в их вычурной иерархии. Почему вычурной? Франкенштейн не знал о Лукедонии многого, но те крупицы, которые он прослышал от своих лукедонских пленников, создали у него такое впечатление. Быть может, он какой-нибудь бастард местного Владыки. Либо хранитель знаний… В общем, декоративная особь, которую главы кланов не трогают лишь потому, что им это не по рангу. Да. Да, это всё объясняет. Его замкнутость, его сдержанность. Видимо, Рейзел остаётся фигурой только до тех пор, пока находится при особняке… Быть может, вся суть власти — вообще в здании, а не в его обитателе? Интересно! «Он станет свободен от тягот особняка. Хоть прогуляется. Гм… Надеюсь, не до эшафота. Впрочем, какое моё дело?» Франкенштейн стиснул кулак и дал волю силе Копья. Совсем чуть-чуть, чтобы впиться в щели меж досками и стеной, расшатать и продвинуться внутрь. Руку обожгло так сильно, что доктор зашипел сквозь зубы. Доски даже не треснули, а съёжились, не осталось даже пепла. Спустя несколько секунд просели деревянные балки под ними, раскрошились и исчезли в чёрном огне, из-за чего Франкенштейн просто грохнулся вниз. Падение не застало его врасплох. Он выпрямился — посреди той самой комнаты, где ранее было две двери. Но теперь дверей было несколько. Франкенштейн не стал с ними церемониться: он попросту снёс их все. Новые двери оказались фальшивкой, за ними был лишь камень стен. «Ты надеялся меня задержать, Рейзел? Не выйдет.» Исследователь вошёл в тот единственный проход, который был ему нужен. Он не сомневался, что идёт правильным путём. Копьё волокло его, как бешеный пёс. «Умеешь же ты находить кровь и грязь, моя милашка». А сам он умел подчинить своей воле и то, и другое. Даже Копьё было ему подвластно, хотя никто больше не мог с ним справиться. Всё получится и сегодня. Проход забрал влево. Затем Франкенштейн ощутил под ногами провал. «Ступенька», — подсказал щуп фиолетового пламени. Лестница вела вниз, глубоко, ниже первого этажа. Франкенштейн спускался в сырое марево подземелья. Ни пауков, ни насекомых он не ощущал здесь. Возможно, они просто не выживали рядом с тем, что таилось впереди. Вдруг он понял, что лестница ведёт его не вниз — вверх! Франкенштейн озадаченно остановился. Он повёл рукой в стороны. Тёмное пламя качнулось и вдруг поволокло его вбок. Оказалось, там нет стены, а просто лестница раздвоилась буквально у него под ногами, словно в кошмарном сне. «Неплохо, Рейзел», — хмыкнул исследователь, слетая вниз. Теперь он спешил. Раз хозяин особняка обнаружил его, стоит разделаться с задачей побыстрее. Франкенштейн мчался, перепрыгивая ступеньки. Впереди маячил свет. Голубоватый, словно от гнилушки, свет выхватывал новую дверь. Нет — пожалуй, ворота. Франкенштейн приблизился не без опаски, вытянул правую руку. Или она протянулась сама? Неважно. «Пора». — Откликнись на мой зов, Тёмное Копьё! И дикая подружка не заставила себя ждать. С каким-то отстранением Франкенштейн наблюдал за тем, как его рука приобретает неестественный цвет. Он — своё собственное чудовище. На своей самой важной охоте. Любой риск сейчас оправдан. Почему? Да просто оправдан и всё, он знал это, он чувствовал. Впереди лежала безграничная власть — неважно, в какой форме. Франкенштейн метнул Копьё в запертые врата. Лезвие вонзилось в середину, между створками. Оно облизало края и принялось само собой разрывать их, без команды. «Дикарка моя», — пробормотал владелец Копья, который сейчас, кажется, вошёл в роль подчинённого. Плевать. Под напором Копья створки подались. Франкенштейн взялся за рукоять двуручного своего оружия и протиснулся в дыру, откуда лучился неживой голубоватый свет. — Я… С изумлением доктор глядел на то, что открылось ему в подвале тайного особняка Лукедонии. — Поверить не могу! Копьё зашипело в его руке, извиваясь. Кажется, оно чувствовало себя оскорблённым. Не оно одно. — Рейзел! — заорал Франкенштейн. — Да я тебя своими руками! Посреди подземного зала стоял только один предмет. Портновская болванка. На ней висел самого изысканного покроя камзол. Длиннополый, бархатисто-чёрный, со вставками у подола, он напоминал свёрнутое вороново крыло. Слов нет, костюм потрясал воображение, но Франкенштейн ожидал чего-то совсем иного. — Нет, не верю. Оно где-то здесь, что бы это ни было. Оно рядом! Я чувствую! Ты не обманешь меня, Рейзел! — Доктор метался по залу. Собственный голос, отбиваясь от стен, отдавался в ушах… Эхом. Эхом тысяч разъярённых голосов. Сотни чёрных стрел бились о стены, но не могли пробить их, оставляя лишь вмятины. Копьё походило на обезумевший клубок змей. В центре этого клубка был Франкенштейн. Он хватался левой рукой за правую, словно пытаясь сцедить яд. — Стой, безумица, а то пропадём оба! Да я лучше руку себе оторву, чем впаду в твою власть! — врал он Копью, ощущая, как жжение ползёт по шее. Ничего не помогало. Воля Франкенштейна, которую он считал непоколебимой… Его воля хотела того же, чего и Копьё: новой власти. Какая великая сила — общие желания… — Стой. Единственный зов ворвался в разнологосицу — и та затихла, скорее от неожиданности. Всего секунда — но Франкенштейн воспользовался ею. Вошедшая внутрь сила ударила его под дых, вышибла кашель из горла. Согнувшись, Франкенштейн сидел на полу. Сквозь упавшие на лицо волосы он разглядел впереди того, кого минут десять назад обещал собственноручно разделать. Кадис Этрама ди Рейзел вошёл в раскуроченные ворота. — Где оно? — спросил Франкенштейн. Каждое слово отдавалось хрипом. — Где то, что так нужно Копью… И мне? Ты говорил, я могу просить. Вот, я прошу. Дай мне это, чем бы оно ни оказалось. А, Рейзел? Тебе ведь не нужно. А прочие лукедонцы… Они не оценят. Или используют во вред. Рейзел только смотрел на него вместо ответа. Взбешённый Франкенштейн вскочил с пола, качнулся, но выровнялся. — Это не ради меня, понимаешь? Это ради цели, — убеждал он, шагая к Рейзелу. Только бы дотянуться до благородного. На этот раз Копьё послушается, он совладает с Копьём, всё получится. — Стой, — повторил Рейзел. — Нет, не… Ноги Франкенштейна подкосились. «Контроль сознания!» — с ужасом понял он. «Контроль сознания — на мне?! То, чего не мог ни один благородный!» Он увидел, что Рейзел подходит к нему. Исподлобья Франкенштейн взглянул на своего господина, ибо привык смотреть в глаза верной гибели. «Я попался и просчитался. Что сделаешь теперь с человеческим отродьем? Как выместишь на мне силу, которую скрывал?» Франкенштейн ожидал увидеть превосходство или ненависть. Он приготовился принять удары гнева. И Рейзел действительно глядел сверху вниз — но с таким лицом, будто взяли в плен его самого. «Повремени, детка», — шепнул Франкеншейн силе, что заколыхалась в нём. Глядя в эти горестные глаза, он уже не хотел приложить к горлу господина пылающее лезвие. Но цель! — Поймите, господин Рейзел, это не для меня. Вы думаете, мне нужна власть? Даром не взял бы! Но люди, понимаете… Дети, матери. — Он вспомнил, как Тесаму хватался за цепочку покойной матушки. — Это несправедливо! — выкрикнул Франкеншейн. — Люди должны иметь право распоряжаться собственной жизнью! Там, снаружи… Там боль, война, эпидемии. А вы все тут у себя за щитом… Лукедонцы разве что добавляют масла в огонь. Такой же, какой вы только что видели, понимаете? Страшный огонь смерти. Если вы ничего не можете сделать, так позвольте нам. Мне! Рейзел покачал головой. Франкеншейн попытался шевельнуться — не получилось. — Дайте мне эту силу, Рейзел! — взмолился он. — Я только хочу помочь людям. Я буду справедливым правителем, я знаю, что лучше для людей, я… Рейзел не сводил печального взгляда. Вдруг Франкенштейну показалось, будто его собственная забытая совесть обрела тело и теперь глядела на него со стороны. Багровыми глазами, видевшими слишком много крови. — Я… — повторил он. — О, проклятье, что я несу! Это же, — он вдруг расхохотался, — сущие речи Союза! Как это я так опустился, а? Веду себя, как какой-то дрянной Старейшина! Они тоже так говорили — когда создавали ту самую боль. Нет, я не пойду по их пути. Послушай Копья и сделай наоборот… Ах, господин Рейзел, для вас мои речи звучат бредом, верно? Скажу одно: как вы вовремя подоспели. В тело, до того пришпиленное к полу, вернулась лёгкость. Франкенштейн вскочил, но тут же припал на одно колено: ноги не слушались его. Они норовили увести его прочь от выхода, в глубину зала. — Помогите, — прошептал он. — Прошу вас, господин Рейзел… Не отнимайте у меня своего контроля. Моя собственная выдержка что-то расшалилась. — Как много страстей в тебе, Франкеншейн, — нараспев сказал благородный. Движением тонких пальцев он поднял дворецкого с пола, не касаясь. Франкенштейн высоко поднял голову, отбрасывая за спину кудри. — И как много в тебе воли, — добавил Кадис Этрама ди Рейзел. Франкенштейн понял, что не дождётся ни гнева, ни жалости. Нечто иное сподвигло господина вмешаться в его борьбу с Копьём. «Я принял за слабость… что? Что это такое? Быть может — истинное благородство?» Они вышли из дверей подвала вдвоём, бок о бок. С каждым шагом отпускало выедающее желание вернуться, проломиться ещё глубже в подвалы. К тому времени, как оба добрались до гостиной, Франкенштейн шёл сам. Он пропустил хозяина внутрь и поклонился, словно заправский дворецкий, но теперь впервые без притворства: — Благодарю, что не оставили меня на произвол моих же, с позволения сказать, скелетов в шкафу. Клянусь, они бы пожрали меня сегодня, даже если бы я обрёл-таки… Что бы это ни было. Вы перенесли его, да? Оно хранилось там, а теперь в другом месте? Славная шутка — этот ваш камзол… — Тебе не следует знать, Франкенштейн, — мягко сказал Рейзел. — И то правда. Стоит только начать походить на мерзавцев Старейшин, стоит только посчитать себя достойным большего, чем наработал сам, как превратишься в такого же мерзавца. Вы меня выручили, господин Рейзел, и я этого не забуду. Маловато у меня сегодня оказалось своей воли, зато вашей полностью хватило на двоих. Рейзел взглянул на Франкенштейна с уже знакомым тому лёгким недоумением: — Ты ведь попросил. Послеполуденное солнце наискось светило в раскрытое окно гостиной. Лучи примостились на книжных полках и не собирались слезать. Остаток дня обещал быть ясным. Двое сидели в гостиной над кружками чая и разговаривали без уловок, как умели. «И многие наведываются за вашим секретом, господин Рейзел?» — «Достаточно.» «А это… Единственный секрет, который отдаляет вас от прочих благородных?» — «Нет». «Вам, наверное, весьма наскучила такая жизнь.» — «У меня есть небо, лес и трава под окном. А теперь есть ещё и чай.» Франкенштейн наполнил из заварника вторую чашку хозяину, только после — себе. — Чай и сахар доставляет некто из глав кланов, — рассказал он. — Белокурая девушка, она показалась мне несколько застенчивой. — Идиан Дросия. Я рад, что вы познакомились. — Сдаётся мне, она хотела бы теснее познакомиться с вами, не со мной. — Однажды… — похоже, юноша очень тщательно подбирал слова. Франкенштейн терпеливо ждал. — Однажды она может оказаться в ситуации, намного худшей, чем ты сегодня. Она или кто-то ещё из них. Мне придётся… Принять меры. Так бывает, — добавил он, словно извиняясь. — Так бывает, когда живёшь сотни лет, — согласился Франкенштейн. — Годы идут, люди меняются, не меняется только твой долг. Он подумал о Тесаму, вспомнил, как уличил маленького помощника в предательстве. Вспомнил мутантов, порождённых благородными, и крик «Ложь!» от кланового главы. — Ваш род, видимо, тоже настигли перемены, хоть и не такие стремительные. — Верно. Рейзел отхлебнул чаю с растворённой в нём карамелью: — Однако пока что я видел способность меняться к лучшему только у людей. На закате Франкенштейн сидел в башне особняка, листая книгу. Карамельный запах привязался к нему в кухне и теперь мешал сосредоточиться, целиком заполнив небольшое помещение с окнами, выходящими в несколько сторон. Франкенштейн отложил книгу и стал с высоты глядеть на окрестности. Где-то далеко Союз рыскал в его поисках, не подозревая, что беглец укрылся за непроницаемым щитом Лукедонии. Где-то его благородные противники вспоминали с бессилием о том, что зловредный человек под охраной сильнейшего из их рода. А главнее всего было то, что этот сильнейший благородный хранил некую ценность. Не содержимое подвала, нет. Плевать на эту мрачную тайну, если она способна выжрать Франкенштейна изнутри. Рейзел ценил то же, что сам доктор: сохранность того, кто слабее. Как долго Франкенштейн совершенно один таскал в себе такую же ценность — то был груз тяжелее Копья. Как долго не мог ни на кого положиться, вынося двойную ношу: силы смерти и страстной любви к беглой, тёплой жизни человеческой… Наконец-то он нашёл себе подобного. — Да, — сказал себе исследователь, — здесь можно задержаться на пару десятков лет. Он распахнул окно и вдохнул сырой лукедонский воздух.