Пустоцвет

«Это не искусство». «Не тебе решать, что является искусством, а что нет». — Нет, мне! — зло рявкнула, топая ногой. — У меня отец профессор, доктор наук, мама училась у лучших музыкантов мира, а вы — безродные шавки, дети алкоголиков! Я талантлива, поцелована богом, уеду в Питер и стану известной писательницей, а вы сгниёте в этом болоте со своими тупыми фанфиками и мужьями-извращенцами! Столько лет прошло, а мне всё ещё стыдно. Я не извинилась перед ними и не собиралась, потому что жизнь меня и так наказала: бог оторвал тёплые уста от моей макушки, забрал обратно умение писать. Сидя воскресным утром над рукописью, желая перенести все эмоции, пережитые за вчерашний вечер, на бумагу, я и двух слов связать не могла. Всё выходило кривым, избитым и совершенно аритмичным, искажая искреннюю горячую любовь, глубокую терпкую тоску в пошлость и уныние. Солнце святого дня было мягким, как объятие матери. Первым делом, проснувшись, удалила переписку с Васей. Много думала о своих чувствах, сравнивала их с неземной, случающейся раз в тысячу лет любовью родителей. — Сыграешь со мной в четыре руки? — лишь повод для того, чтобы провести время вместе. На деле я не практиковалась с детства и постоянно фальшивила, а он свободно бегал пальцами по клавишам. — Тебе стоит чаще заниматься, — профессорски холодно. — Пальцы как деревяшки. — Спасибо, папа. — Не нужно иронизировать. Я бы не говорил так, если бы не знал, что ты ценишь честность. Тут он был прав: горькая правда лучше сладкой лжи. Вместе пошли на кухню пить какой-то дорогущий, непонятный мне кофе. По будням отец рано уезжал в большой город преподавать, поздно возвращался. Мы редко пересекались и скупо переговаривались, его порой язвительные комментарии ранили сердце в периоды упадка, а с окончания школы вся моя жизнь к ним и свелась. Я избегала открывать ему душу, потому что знала, как мне с ней, обнажённой, будет неловко, и как больно он по ней может ударить, отвергая. — Ты способная девочка, — налил мне из турки ароматную, но странную на вкус жижу. Сел напротив. — У тебя неплохая писательская техника и интересный взгляд на вещи. Была бы ты упорнее, старательнее… читала бы больше. А вот музыка не твоё, — голубые глаза вдруг стали сероватыми, а тонкие губы почти невидимыми, сжимаясь. — С матерью тебе не сравниться. Внезапно стало неловко. Я делала вид, что рассматриваю узор на кофе, он думал о своём. Смерть матери, да и её саму, мы почти не обсуждали, но я знала: они друг друга любили. Он до сих пор её любит больше жизни. Ради неё бросил Москву, где родился и вырос, где имел большие перспективы в научной карьере, зная, что ей лучше на Урале, на родине. Вместе с ней строил по кусочкам счастье, переживая невзгоды, а закончилось всё глупой, неожиданной, нелепой смертью. Как издевательство или наказания за грехи — какие? Прошлой жизни? Оставила после себя только сделанные в юности фотографии и фортепьяно, на котором до сих пор, в редкий рассветный час, иногда приходила играть. Я почти её не помнила, даже цвет глаз сходу не могла назвать. Колыбельные, которые она в детстве пела, рассеивались; руки стирались из памяти. Зато я могла видеть любовь, построенную ими обоими, выдержавшую даже смерть. А мои чувства к нему — они такие? — Я просто не знаю, о чём писать, — решила нарушить неуютную тишину. — В один момент исчезли все идеи вместе с вдохновением. Мне нечего сказать своим творчеством, ничего не хочется. — Это твои проблемы как человека, а не как писательницы, — сморщилась на высокопарности последнего слова. — Что тебя тревожит? Меня тревожило всё, что было вокруг: от стен кухни до колеса обозрения. Я хотела поменять всё, ни к чему не возвращаться, стать совершенно другой личностью в другом окружении — кажется, начинала находить причины своей бездонной тоски. — Кризис восемнадцати лет, наверное, — тихо и общо ему ответила. — Из него выбираться надо самой, — насмешливо улыбнулся. — Главное — в какую сторону. Поставил свою чашку в раковину, давая понять, что разговор окончен, и он снова пойдёт за работу. Я ради него продолжала давиться кофе. — А ещё не сравнивай себя со своим мальчиком, — как бы невзначай бросил, уходя. — Изобразительное искусство и писательство — совершенно разные плоскости. Он, к тому же, у тебя не от мира сего. Таких обычно поджидает трагическая судьба. — Спасибо, папа. «Какой была мама? Способна ли я на вашу любовь?» Что бы он ко мне ни чувствовал, это недолговечно: всерьёз верить ветреным художникам могут только дурочки. Нужно было его увидеть и на трезвую, спокойную голову всё обсудить, объяснить, что больше так не могу, но я была слишком занята собиранием листьев. У них с Леной свидание, к тому же. Кто знает, когда она им насытится и отпустит ко мне, в мои костлявые гнилые ручки. Ветер подул холодный, но мягкий. Небо, сжалившись, не роняло дождя: только грозило серыми тучами, прячущими солнце. Сама природа уставала от моих вечных надрывных стенаний без повода. Идти было сложно, но я привыкала. Шаги получались уже более изящными, почти как до травмы, хотя боль продолжала ныть. Смотреть за прогрессом в пластике было почти так же приятно, как за прогрессом в работах в детстве. Собирать листья почти так же приятно, как красивые фразы из книг. «Наверное, нужно снова начать читать». Наверное, нам с ним сегодня придётся распрощаться — он не возьмёт за свои действия ответственности, отшутится, а я больше не выдержу. Начну жизнь заново, как до знакомства с ним, соберу по частям свой смысл и, может, найду счастье — выйду из кризиса. Окончательно порву со всеми старыми знакомыми, — как удачно Вася оказался мудаком! — создам из пустоты цельное. «Из семени пустоты выращу цветок… чего? Нет, всё ещё банально». Ведь искать смысл в других — занятие изначально гиблое, как мои рассказы мертворождённое. Даже матерям советуют не зацикливаться на детях, что уж говорить обо мне и каком-то мальчике. Я поцеловалась — значит, опыт романтических взаимодействий есть; значит, можно забыть о выполнении общественной нормы и посвятить себя… чему-то. Я искренне этого хотела. Сердце переполняло ощущение чистоты: ах да, сегодня же воскресенье. Как ещё я должна себя чувствовать? Потянулась к ветке дерева, чтобы прямо с неё сорвать особенно красивый, ярко-красный лист. Оглядывалась по сторонам, ища в пустынных улицах что-то интересное, что-то, что могло бы меня увлечь, как туристку. Но тут в приятной серости мелькнуло яркое пятно. Обернулась, прижимая к груди будущий гербарий, будто драгоценности. Синие волосы, тоже смотрит на меня. «Какая удача!» — Лена! — позвала её по имени. Ветер готов был сорвать её непривычно слабую улыбку, будто бумажную. — Привет, Славик, — и голос хриплый, и глаза красные. — Совсем одна гуляешь? Не холодно? Не сложно? — Сложно, но, — ради неё выдавила кривую улыбку, — надо же к жизни возвращаться. — Да, да, молодец! Правильно мыслишь! Однако мы обе понимали, что её задор насквозь притворный. Вздохнув, драматично опустив уголки губ, Лена подошла ближе. — Давай поговорим? Нет, нам надо поговорить, мы поговорим. Была похожа на печального шута. — Почему ты меня избегаешь? Новая кофейня была сделана под столичные: минималистичный интерьер, концептуальное название, молодой бариста и всякая бурда в меню. Я взяла чай, оказавшийся до неприличия горячим, а она, без тени стеснения, самую запутанную, сложную в приготовлении сахарно-молочно-цветочную фигню. — Фу, тут прям лаванда! Тут прям ошмётки лаванды! — Такая рецептура, ничего поделать не могу. — В Европе бы переделали! — но безмерно уставшие глаза бариста, сосредоточившие всю земную скорбь, говорили сами за себя. — А-а, ладно. Плевать. Славик, идём. Рядом с ней всем всегда было неловко: в плохом настроении Лена хамила, в хорошем прилипала к тебе, как банный лист, и всегда оставалась непредсказуемой. Но за это я её и любила: хоть с кем-то можно было разбавить унылые будни, хоть кто-то не боялся озвучивать мои мысли и говорить открыто то, что думает. Но иногда эта прямота и пугала. Сидя в уголке кофейни, рядом с окнами, выходящими на проезжую часть центра, она уныло помешивала холестеринового монстра, свободной рукой подпирая голову. Хитро ухмыльнулась моему замешательству. — Ты меня избегаешь, — поспешила с нажимом дополнить. — Совершенно точно, с моего выпуска. Ладно, в одиннадцатом классе у тебя были экзамены, но сейчас-то что не так? Это было самое неожиданное начало из возможных. Заставшее врасплох полностью. — Я… я не избегаю тебя, — обожжённый язык путался, улыбка Лены становилась шире. — В прошлом учебном году я была занята, этот начался не очень весело, как видишь. — У тебя всегда всё невесело и всегда всё грустно. Сама не устаешь от себя? — Устаю. И от этого мне ещё хуже. — Бо-оже, — сморщилась, отпивая молочный коктейль, а затем наклонилась ко мне ближе и заговорщически начала шептать, косясь на скучающего работника. — Нет, слушай, ты это видела? Зачем строить в этом городе что-то а-ля Моску если не можете обеспечить а-ля Моску сервис? Цветы лаванды это явно брак, а ему лень исправлять! Пиздец! — Остальное тебя не смущает? — пыталась спорить ради самого спора и её реакции, откинувшись на стул. — А что с остальным? — вздёрнула брови. — Остальное в порядке. Ах да, неудачницам вроде тебя вечно то сахара слишком много, то сливок, то ещё чего. Свои идеалы вечно худеющих оставь при себе, Славик. — Ты знаешь, что у меня их нет. А ещё это было грубо, извинись. Я не обижалась на её всплески злости, как бы ни хотела, но всё равно защищала себя. Лена была по-своему жалким, по-своему очаровательным человеком, и перед ней точно нужно было сохранять остатки достоинства. Она надула по-детски щёки, насупилась. Вздохнула, а затем сменила раздраженный вид на тот меланхоличный, с каким я встретила её в парке. — Извини. Прости, у меня очень, очень плохое настроение. А ещё я нехорошо поступила. О нет, она затягивает меня в старую знакомую ловушку. — Что случилось? — о нет, я зачем-то ведусь, забывая, для чего изначально перестала с ней общаться. — Отвечу как расскажешь, почему ты меня избегаешь. — Я не избегаю, я сижу напротив. — Избегаешь! Избегаешь, избегаешь, избегаешь! Раньше мы всегда были вместе, а теперь ты меня бросила! Я одна, без подруг, в этом ебучем вонючем педе среди гопников и алкоголиков! Ты просто меня игноришь, для тебя меня нет! — Лена! — слушая её однотипные обвинения, я сама неосознанно подняла голос, перекрикивая. Заметив многозначительный взгляд бариста собралась и тихо, но грубо продолжила: — Люди сходятся и расходятся. Мы с тобой сошлись и разошлись. Ты в ебучем вонючем педе, а я готовлюсь к вступительным в МГУ. Ты сидишь на одном месте, ебешься с одними и теми же, а я пытаюсь хоть как-то, хоть как-то свою жизнь изменить, но у меня всё валится из рук! Мне не до тебя, мне не до твоих соплей об одном и том же и обвинений меня в том, что я грустная. Я и останусь грустной, у меня, в отличие от тебя, нет поддержки в виде сотен мальчиков. А ты найди себе другие уши, это не так сложно. Я спорила с Леной ради азарта и ради него же её пыталась обидеть — как жаль, что настоящие эмоции всё же просвечивали. Залпом выпила остатки кипятка и отвернулась, чтобы не видеть её ледяные удивлённые глаза. Лена хорошая. Лена очень хорошая, но всегда за хрупкий силуэт и кокетливый характер получала что хотела — в этом плане мы друг друга никогда не поймём, ведь я наоборот устраивалась в жизни благодаря отцу и вопреки противным личностным качествам. С ней было весело, да, но обмен внутренних ресурсов на равнодушие, непонимание и мгновения веселья не был равноценным. — Ты понимаешь, о чём я? — решила попытаться более спокойно это донести, подводя черту отношениям. — Меня достало твоё нытьё. У меня полно своих дел и я не готова решать твои. У меня нет эмоциональных сил на тебя, а тебе только они и были всегда нужны. Слушать, что я унылая, мне тоже не хочется. Ничего хорошего из нашей дружбы дальше не выйдет. — Мы пять лет были вместе. — Да, и пришло время расстаться. Мой ответ тебя устраивает? Повернулась обратно, чтобы посмотреть на реакцию: губы подрагивают, а взгляд падает в пол о нет, только плакать не начинай, я же начну утешать. — Вполне, — но слезы она сглотнула, а затем попыталась изобразить улыбку: — Спасибо за честность. Лена захихикала, но так неискренне, что это было больше похожи на всхлипы. Я сожгла второй мост за два дня. Хорошая тенденция. — Насчёт того, что я сделала… — продолжила уже более весёлым тоном, избегая, однако, моих глаз. — Вчера я призналась нашему мальчику и пригласила его на свидание. «Думаешь, я не знаю?» Но решила равнодушно подыграть: — И что в этом такого? Я была бы рада, если бы вы начали встречаться. Честно. — Честно? — отчего-то её взгляд засиял, а улыбка расцвела. — А я подумала, что поступаю плохо, раз увожу мальчика у подруги. Он же тебе нравится, а ты никак не можешь признаться. — Так ты свои же принципы в дружбе нарушила? Значит, хуевый ты человек. — И без тебя прекрасно знаю. Вновь замолчали. Я ждала, когда же она наконец расскажет про чудесное свидание — правда, судя по тому, с какой грустью Лена бродила по парку, чудесным оно не было. Надеюсь, хоть встречаться начали — всей душой надеялась, ведь это будет означать вожделенный финал глупого, бессмысленного произведения. Фальшивый финальный аккорд нелепой песни. — Ты заметила, что я сегодня прихорошилась, да? — но её голос с каждым слогом тревожно падал, готовый сорваться на плач. Пожалуйста, пожалуйста, не делай этого. — Он мне тоже очень, очень нравится. То есть, он младше, конечно, но он совершеннолетний, а всё ещё в школе только по ошибке. Добрый, милый, заботливый, мальчик-мечта, в общем. Вчера заколку мне купил… - не плачь, не плачь, не плачь. — Симпатичную, какую я хотела… Сглотнула. Каждой клеточкой чувствовала, как напряжено моё лицо, как глаза становятся шире от страха. Прошу, Лена, пусть это будет твоя очередная шутка, пусть мы опять посмеёмся над глупостью друг друга, я тебя в последний раз поздравлю и уйду навсегда из этого кафе, навсегда от плаксивой тебя, навсегда из этого города, где мама по утрам играет на фортепьяно, а цветы на меня оборачиваются, злясь; где под его ногами распускается чёрная трава, где я впервые увидела кровь, где он впервые меня поцеловал… «Опять всё сводится к нему!» Кусаю ногти, а Лена с трудом роняет трагичное горькое: — Короче, он не пришёл. — А? Я ожидала услышать другое и сначала даже обрадовалась. А затем, когда осознала смысл, прониклась её наполненными слезами глазами. — Он просто не пришёл! — еле сдерживается, хотя обычно даёт себе волю. — Он ничего не сказал ни до, ни после. Я не понимаю, Славик, я просто не понимаю его… А-а, он не пришёл, не взял за слова ответственности. А-а, он не сказал вчера, что к Лене чувствует: значит, чувствовать может что угодно. А-а, опять неизвестность, опять туманность, опять хуже, чем если бы он нам обеим напрямую отказал. А-а, я опять сижу и выслушиваю, как она мне жалуется на мальчика. А-а, она опять плачет, а я опять давлюсь соплями, потому что не хочу, чтобы их видела она. А-а, её молочный коктейль кончается, сюда заходят новые люди. А-а, она своей тоненькой ручкой тянется к моей, хватается, ища спасения. А-а, листья гербария падают на пол, а я стесняюсь их подобрать, а я так их люблю, а я так старалась, а они такие красивые, самые-самые! А-а, я хочу уйти, я хочу сбежать, я хочу умереть, лишь бы это не повторялось из раза в раз. — Он мог бы просто сказать, что я ему не интересна, но он продолжает держать меня поблизости! — Да, он так со всеми. — Он мне правда… правда безумно нравится… — Он козёл, да. — И эта заколка… Я не говорила ему, он сам догадался, что она мне нравится. Он выбрал цвет, который мне подходит, и так мило улыбнулся, когда на меня одевал, будто любовался. Он был таким любезным со мной, чтобы… чтобы что? Чтобы просто кинуть в этом вонючем парке?! Чтобы просто резко сменить мнение?! Блять, да пошёл он нахуй! — Да, да пошёл он… — Не да, да, дура! — сорвала руку и высоко крикнула прямо в лицо, из транса утешений выбрасывая в страх. Обернулись посетители, бариста не был удивлён, но наблюдал. — Всё из-за тебя! Я вот уверена, что он воду мутит только для того, чтобы ты ревновала! Потому что у них вся семья социопатов больных, которые не могут выражать к другим чувства без причинения кому-то боли! Меня то окунали в чан с кипятком, то ополаскивали холодной водой. Удивление, ужас сменялись стыдом и наоборот, раз за разом, круг за кругом, с каждой буквой. Да… да? Нет, не так. — Это какой-то садизм, это какое-то издевательство над нами обеими. Почему нельзя… ну, знаешь, просто любить, как нормальные люди? Без всяких тупых извращений и интриг. Но нет, это так сложно и скучно, он же такой тонкий художник, он же ебанутый! Пиздец, как я могла забыть! Комната перед глазами плыла. Лена то плакала, то кричала, то взмахивала руками, то утирала слёзы, то тянулась ко мне и шептала нежные слова, то обвиняла во всех грехах, а затем извинялась. Мир переставал быть объёмным, становился двухмерной картинкой, закручивался в водовороты, как подсолнухи стеблями. А-а, всё стало только сложнее. А-а, ничего не кончилось. А-а, всё повторяется, всё снова как в школе, как когда я была несчастна. А-а, ничего, ничего не меняется; ничто, ничто не может меня отпустить! Я собирала упавшие опавшие листья дрожащими руками, на краю потери сознания, кажется. Лена говорила и говорила, ничего нового уже не говоря. Я знала, что опять попала в их власть, попала во власть города, который не хочет меня отпускать, но в последней попытке спастись встала и сказала: — Лена, он уебок. Ты не лучше. Иди к нему и поговори с ним, вы друг другу идеально подходите, а я с вами обоими больше дел не желаю иметь. Под взгляды ошарашенных посетителей уходила, бросая плачущую Лену одну — я ужасная подруга, но на ватных ногах, скованная стыдом, бешеной усталостью и грустью чувствовала себя свободнее, чем утешая её. Я ей и не подруга вовсе. Я всё порвала. Очередной сожжёный мост, второй сожжёный мост из трёх, наконец-то. Кидает «до встречи» в спину. Я бегала по кругу. Хотела начать всё заново, но натыкалась на такие приветы из прожитого дня, от которых нельзя было отводить глаз, которые нельзя было забросить в дальний угол. Дёргали за те струны души, что я желала скрыть или с корнем вырвать, заставляли делать то, о чём обещала забыть. На каждом повороте видела знак «стоп», продолжала быстро идти, спотыкаясь. Все светофоры показывали зелёный. Мне то казалось, что я лечу, то, что я как черепаха плетусь. В голове мелькала целая палитра от «перестань» до «быстрее». Иди, мчись, беги. Разреши всё быстро, забудь всё быстро. Остановись, вернись домой. Ради Лены сделай. Ради Лены не делай. Будь верна выбранному пути. Ещё слишком рано для того, чтобы полностью от них отрешаться. Но разум не влиял нисколько на тело, которое само по себе направлялось в сторону проклятого дома. И дверь казалась невыносимо тяжёлой, оглушающе скрипучей, и лифт медленным, застывшим в пространстве. Отбивала ритм пальцем по руке отбивала, отбивала, отбивала вылетела из кабины, как только смогла. Стушевалась только перед его дверью, которая обычно была радушно для меня открыта, но решила подстегнуть себя тревогой, превратив её в дистиллированный адреналин — дёрнула ручку, зная, что не закрыта. Он как раз крутился на кухне, привычно лисьи мне улыбнулся, в этот раз натянутее некуда. Что-то язвительное сказал, сбросив игриво-ироничную личину только когда заметил, как твёрдо я научилась ходить с хромой ногой и как крепко цепляюсь за его плечи. Сама, правда, того не осознавая. — Что ты наделал?! — на крик не было сил, поэтому я отчаянно, отчаявшись прорычала, впиваясь ногтями в его одежду. — О чём ты? — он был обеспокоен, но не больше рутинного — злило ещё сильнее. — Ты знаешь о чём! — постеснялась, что мой голос, поднимаясь, становился похожим на её, и постаралась говорить спокойнее: — Я только что встретила Лену, она сказала, что ты не пришёл на свидание и даже не предупредил её. Ни до, ни после. Одно прикосновение его ладоней к моим заставило убрать руки с плеч. Его взгляд, однако, был ястребиным — вместе с хмурящимися бровями полная противоположность нежным жестам. — У меня болит голова, поэтому я решил остаться дома. — Чего? Мне не верилось, что он правда это говорит. Отошёл, облокотился на стул — его силуэт был тонким и изящным, особенно когда наклонял голову, и длинные волосы рассыпались по телу. Тени на лице заставляли казаться выражение даже более строгим, чем оно на самом деле было. И каменным. Так, как он прожигал меня взглядом, не мог прожигать человек — но я не отступала и продолжала смотреть в упор, подогреваемая пылающими чувствами. Он не выдержал первым. Театрально вздохнул и заправил прядь за ухо, из кармана достал телефон. Быстро набрал какой-то номер, поднёс к уху. Гудок. Два. На том конце послышался голос Лены, чей сердитый писк нельзя было ни с чем другим перепутать. — Да, привет, — он её перебил ледяным голосом, а затем попытался привычно смягчить, подсластить пилюлю, вновь впиваясь то ли безразличными, то ли сердитыми глазами в меня: — Прости, что не пришёл сегодня. У меня… — придумывал отговорку получше. — Семейные дела неожиданно возникли. Кристина… О нет, нет только эту карту не начинай разыгрывать. Злость разливалась по телу, заставляла пламенеть щёки. Судя по тому, что он сморщился, касаясь свободной рукой виска, Лена тоже довольна не была. Долго молчал, а до меня доносились только самые высокие ноты. — Я встречу тебя после учёбы в понедельник и всё объясню, — в один момент перебил, добавляя голосу драматичную хрипотцу. Лена сказала что-то ещё и сбросила, а он, не колеблясь и не удивляясь, убрал телефон обратно. Продолжил на меня смотреть, ожидая реакции. — Кристина, да? Только мой вопрос заставил его измениться — слегка вздрогнуть, но не более, и нахмуриться сильнее. — Ты, — а меня переполняла ярость, туманящая взгляд, — социопат. Ты абсолютно конченый, несчастный человек. — Боже… Наигранно вздохнул, встряхивая волосы, и быстрым шагом начал от меня уходить. Обогнув стол, проходить к своей комнате, а я не хотела уступать. — Ты же знаешь, что ты ей нравишься, да? Ты знаешь что ей нравится, какие формы внимания, используешь всё это, а затем просто бросаешь ни с чем и прикрываешься Кристиной! Зачем тебе вообще это? Какая из этого выгода? — А ты пришла только чтобы меня оскорблять? — Да! — не выдержала его хладнокровия и повысила голос. — А что тебе ещё можно сказать? — кулаки сжимались до боли и белеющих костяшек. — Мне плевать на других, плевать на себя, но ты ведёшь себя как конченый козёл с моей лучшей подругой. Тебе настолько всё равно на чужие чувства? Или… я правда не понимаю, о чём ты думаешь, раз готов использовать детскую травму ради того, чтобы казаться в чужих глазах таким хорошим и чудесным! Он обернулся и зло посмотрел, опять желая что-то сказать, но опять на сердитом взгляде всё и кончалось. Мы уже находились в его комнате, невпопад красочно переливающейся под увядающим солнцем. Невпопад красочно, застрявший в калейдоскопе, выглядел он. Меня сбили с хода мысли разноцветные блики в его глазах и гниющие в волосах лепестки. — Ты мудак, — спокойно продолжила, сама своему холоду удивляясь. — Ты невероятный мудак и я понятия не имею, что у тебя в голове, но ты должен нормально попросить у Лены прощение лично. Но он не отвечал. Лишь по тому, как уголки губ тянулись вверх, я поняла, что мои слова он всерьёз не воспринял. Как и меня саму. Злость остыла. И восхищение им, и остальные эмоции опустились до безразличия. Только немного больно было от того, что он вот-вот должен сказать что-то язвительное. Я ведь тоже для него ничем от других девушек не отличаюсь. Мне ведь он тоже вечно нагло врёт, мною вертит, как хочет, а я слепо подчиняюсь. Такая дура. — Мне кажется, Лена хороший выбор для тебя, — надо было наконец выбирать прощальные слова. В последний момент нужно было стать умнее, закончить всё красиво и осмысленно, подводя ровную черту долгой дружбе. — Вам правда стоит помириться и быть вместе. Она будет любить тебя, а ты… не знаю, способен ли ты на любовь, но постарайся хотя бы не обижать её. Правда, внезапно почувствовала нужду задеть его так же, как он задевает меня своим непоколебимым взглядом. Своей осанкой, своей картинной изящностью, которая даже под моими словами не разрушалась. — Однажды твоё отношение надоест людям и ты останешься один, а затем в одиночестве умрёшь, — подействовало: брови в непонимании изогнулись, а глаза от удивления слегка расширились. Хотя бы так, хотя бы немного. — Я не знаю, что вынуждает тебя быть таким, но счастлив ты не будешь. Остановись на Лене и хотя бы ради себя поработай над собственной моралью. Я больше не хочу быть рядом с тобой. С вами вообще… Поэтому пока. Удачи избавиться от Кристины и всего хорошего. Он молчал. Смотрел серьёзно и придирчиво, словно с лёгким отвращением. Был чёрным пятном на комнате. Краем глаза заметила, что картина уже дорисована — значит, и творчеству пришёл конец. И здорово. И правильно. И пусть. «Я не дождусь от него ответа». И здорово. И правильно. И пусть. На душе стало легче. Выдавив улыбку, я поправила волосы, выпрямила спину и пошла к выходу. Получилось так куцо и эмоционально, но зато искренне — зато в конце концов я была собой и не играла, в отличие от него. Не придумывала что-то ради того, чтобы произвести определённое впечатление, и даже истинные чувства не скрывала. — Почему тебе вообще есть дело до меня? Холодно произнёс, когда я была в дверях его комнаты. Не задумываясь ответила: — Потому что ты мой лучший друг. А затем поняла, что возможно мы видимся в последний раз. Если всё пойдет так, как хочу, то это наша последняя встреча — значит, больше никаких цветов, чёрных трав и картин. Чувства тоскливо, протяжно кольнули в сердце. Можно с достоинством рассказать всю правду, в таком случае. — Ты мне нравишься, — первая пуля. — Я люблю тебя, — вторая. — Не знаю сколько точно, но долго. И поэтому… я поэтому хочу уйти. Он был шокирован, кажется, но меня это не радовало. Подошла обратно, ещё ближе, всей душой желая только обоюдной искренности. — Ты говорил, что мне постоянно грустно из-за того, что я слишком много думаю. Но я поняла, что мне грустно из-за того, что ничего не меняется. Мне кажется, что и следующим летом случится что-то, из-за чего я не смогу уехать, и всё опять и опять будет повторяться, пока я не умру, видимо. Я думала, что мы будем вместе… Я надеялась на это, но и между нами не меняется ничего класса с седьмого. На меня это нагоняет такую тоску, потому что… ну, у меня к тебе сильные чувства. Возможно, это с моей стороны эгоистично, но я не хочу изо дня в день испытывать очередную связанную с тобой боль. Разрыв отношений — тоже своего рода перемена, поэтому… Найди себе другую подругу и отпусти меня. Пожалуйста? И не молчи, пожалуйста, не тяни. Но он выглядел слишком потрясенным для того, чтобы обронить хоть слово. Затем грустно нахмурился и опустил голову, неловко отводя взгляд. Ледяными руками коснулся моих, а я позволила, чувствуя, как сильно бьётся сердце. Сжал крепче. За окном кричали птицы. С лестничной площадки доносился стук каблуков. Каждая секунда тянулась как вечность, была похожа на пытку. Это невероятно тяжело, но для нас обоих так будет лучше. Сплёл пальцы, я позволяла. От горечи кривился, я терпела. — Ты мне тоже нравишься. Очень сильно, — сухо и горячо прошептал, а затем рвано прижал мои руки к себе и тревожно посмотрел в глаза. Немного невпопад, явно не обдумывая бросил: — Давай встречаться. Так неискренне пытался удержать. — Ты же это только что придумал. — Я поцеловал тебя вчера. — Да? Зная тебя, это может значить что угодно. Скольких девочек ты ещё целовал веселья ради? — Я… — обеспокоенно повысил голос, но осёкся. — Немногих. Последнее слово тяжело повисло в воздухе. Он наконец выдавил из себя правду. Краснел, как должен был краснеть при лжи. Сжимал губы в тонкую линию, не мог смотреть в глаза. Хрупкая надежда, о которой я даже не знала до того, как она разбилась, кислым ядом щипала душу, затекала в старые ранки. Должна была уйти, но решила подождать, чтобы не жалеть потом о неуслышанной, непережитой уязвимости. — Я знаю, что плохо вёл себя с другими, но правда, правда делал это только потому, что хотел, чтобы ты ревновала. Так Лена и говорила. Почувствовала, как пламенеют щёки. — Мне, — неловко коротко хихикнул, — нравятся девочки. Ты знаешь, Кристина мне в основном с ними запрещала общаться в детстве, поэтому я пытался наверстать упущенное и… ей тоже, что ли, отомстить. И хотел, чтобы ты обратила на меня внимание. Как на мужчину. Это так глупо звучит… Это и правда звучало ужасно глупо. Он звучал безумно неуклюже, резко начал занимать всё пространство вокруг меня, становясь похожим на Васю. Растекался, как акварель, и невидимо дрожал, как капля. Ни капли в нём не оставалось от картинной грациозной самоуверенности. Показалось невероятно милым, и я не могла удержаться от мягкого, незлого смешка. Он, однако, в момент чувствительности на это ощетинился — покрылся пупырышками, защищаясь. Попытался снова выпрямиться, восстановить театральный образ, но ломался на нетвёрдом взгляде. — Опять Кристина? Ты всё это на ходу придумываешь. Хотелось, чтобы смог опровергнуть. — Нет! — почти выкрикнул, отчаянно, а затем бросил хмурый взгляд на письменный стол. — Подожди. Кинулся спешно рыться в полках, словно опаздывая куда-то. Я почувствовала, что ноги стали уставать, и аккуратно села на край кровати, с непонятным удовлетворением за ним наблюдая. Я уже не знала, чего хотела, и решила просто подождать. Просто понаблюдать, что будет дальше, просто слепо понадеяться, что он не обманет, а если всё же сделает это — что я не поведусь на его чары в очередной раз. — Поймаешь? — выудил что-то, похожее на небольшой альбом. Кивнула, он немного неосторожно кинул, продолжая копаться в бумагах и старых тетрадях. — Что там? — непонимающе покрутила в руках. — Посмотри. Конечно, там были рисунки. Я всегда знала, что я некрасивая. Не красивая, скорее. У меня была неживописная, нелепая внешность, и я понимала, что выгляжу в лучшем случае сносно, и в лучшей форме нахожусь сейчас, в юности. С первыми прикосновениями взросления я стану страшной, уродливой тёткой — одна из причин, по которой умереть хотелось рано. Но он, кажется, во мне что-то видел. Только кажется, только наверное, только возможно. Не хотела вновь становиться рабыней бесплотных надежд, саму себя арканя, но между торопливо записанным домашним заданием, среди неуклюжих пометок были рисунки меня. В основном повседневные наброски, местами со сценическими деталями. Зарисовка меня в костюме царевны-лебедь (в средней школе увлекалась Врубелем и все уши друзьям о нём прожужжала), в костюме героини из оперы, в честь которой меня назвали (однажды упомянула в ответ на очередной вопрос об имени). Так много меня, что неловко, смущалась; в работах меня было так много его. Это мог быть и дружеский жест, и жест восхищения. Последнее сразу отмела — музы художников редко обладают стандартной внешностью, но он не из тех, кто находит вдохновение в других. Любые работы основывал на своих чувствах, и в летящих, лёгких линиях, в тонкости и изящности, какой-то особой изысканности прослеживался он. В моих чертах проглядывал он сам. Как тяжело было это формулировать. Как сложно, даже когда на языке крутится, как больно, в страхе фатально ошибиться, смертельно себя раня. Как мучительно сладко. В его рисунках… в его рисунках точно была как минимум привязанность. С огромным трудом перевела глаза на него, от безумного смущения даже не в силах пошевелиться. Он, сидя рядом, тоже был скован: пытался спрятаться от меня за волосами. Какое-то время сидели в тишине, где оба не знали, что друг другу сказать, но молчали об одном. — Вообще, я искал это, — нервно заправил за ухо прядь и передал толстую старую тетрадь, которую я тут же узнала. Даже открывать не надо было для того, чтобы понять, что там было. Но захотела снова посмотреть на свой детский округлый почерк и на кривые рисунки котёнка на полях. Такие потрёпанные страницы, такие грязные и где-то мятые — значит, часто пролистывали. — В детстве я почти каждую ночь его перечитывал, — нежно улыбнулся. — Мне казалось, что в мире всё враждебное и опасное, и что я в него никогда не впишусь, поэтому мне было так странно, когда ко мне проявили искреннюю заботу… и очень приятно, конечно. Я до этого не мог и подумать, что кто-то напишет для меня целую историю, а потом будет защищать и ничего не просить взамен. В меня это прямо вдохнуло жизнь. Ты, — замялся перед тем, как сказать большую вещь, — в меня вдохнула жизнь. Не мог держать зрительный контакт. Неровно улыбался сам для себя, а не для образа; перебирал пальцами волосы, всё так же тщетно пытаясь ими скрыть румянец. Я сравнивала его такого с ним месяц, неделю, два дня назад и понимала, что вливаться в мир он научился даже слишком хорошо, становясь почти произведением искусства в плане общения и выстраивания впечатления, но он играющий, парадно-выходной и слепяще яркий никогда не будет мне дороже такого, безоружного и честного. Я никогда не чувствовала себя счастливее. — Я очень рада. Ему стало лучше, чем могло бы быть. Я помогла хотя бы немного изменить его жизнь, а значит всё было не зря. Это и есть то, чего я так хотела в детстве. Наверное, то, к чему стремилась, пока не оказалась утопленной в собственной ревности. Он продолжал смущенно улыбаться и прижимать волосы к шее. — Но знаешь, — чуть громче и с нажимом, — мне всегда казалось, что ты до сих смотришь на меня как на ребёнка. Я замечаю, когда нравлюсь девушкам, и не видел в тебе интереса к себе. Мне казалось, что я… не знаю… недостаточно сильный. И морально, и физически. Ты всегда меня защищала, и я думал, что ты захочешь быть с кем-то, кто может защитить тебя. У меня это никогда не получалось сделать. Я немного подвинулась к нему. С секунду думая, положила голову на плечо — не рассчитала с силой и неловко плюхнулась, слегка ударяясь о кость. Попыталась устроиться удобнее, но обнаружила, что всё его плечо одинаково худое и твёрдое. «Придётся потерпеть». — Я не знаю, что сказать, — снизу, вкрадчиво посмотрела ему в глаза. — Я никогда не думала об этом. Ты мне просто нравился. Он трепетно приобнял меня. Прощупывая почву, несильно прижал к себе. Было страшно, что я внезапно соскользну, сделаю неосторожный жест или как-то задену его слишком грубым обращением — он, кажется, боялся того же, и поэтому друг с другом мы обходились как с фарфором. Как с младенцами. Изогнул брови, гораздо увереннее и оттого хитро улыбнулся. — А вчера ты говорила, что твой идеал — это широкоплечий высокий мальчик с грустными глазами. — Я в шутку описала актёра из болливудского фильма, который недавно крутили по кабельному. — Серьёзно? — от неожиданности восторженно повысил голос, а затем попытался взять себя в руки: — Почему ты тогда так сказала? Но это был риторический вопрос. Заданный самому себе, пропитанный горечью, на который я могла только стыдливо молчать. — Почему ты призналась только когда решила прекратить со мной общение? Думать о боли, которую причинила ему своей игрой. Своими заученными жестами и словами, цель у которых была одна — доведение до ревности. Попытка заставить видеть в себе женщину. Разгадка пришла сама. — А зачем ты этих бедных девочек целовал? Задумчиво нахмурился. — Больше для себя. Чтобы почувствовать себя старше и увереннее. Наверное, я даже научился это разыгрывать, но в душе почти никак не изменился. — А зачем вчера рассказал про Лену? И не признался мне, когда мог бы? Он наконец понял, к чему я клоню. В ответ промолчал — оба понимали, что сказать здесь нечего. — Думаю, мы квиты, — отстранилась, освобождаясь от объятий. Перед глазами стояла дымка как после пробуждения. Мир окрашивался в нежные розовые тона, кутался в лёгкую пелену тумана. Движения давались труднее, каждая конечность ощущалась тяжелее — опьянение. Мозаика в голове никак не складывалась, я никак не понимала, какое решение стоило принять и было ли оно у меня вообще. Картина в страшных тонах единственная отрезвляла. — Всё? С рисованием официально покончено? — А? М-м… — словно я его вопросом разбудила. — Наверное. Больше в голову ничего не идёт. Окинула взглядом комнату, всю заставленную полотнами. — А куда их девать будешь? — обвела пальцем бесчисленные картины, печальные в ожидании невесёлой участи. — Не знаю. Я думал сохранить их до конца учебного года, а потом как-то избавиться. Если перееду в Москву, то мама с Кристиной точно начнут всё рассматривать и показывать остальным. Может можно сжечь как-то… — И тебе не жалко? — Жалко, но не слишком. В том, чтобы избавиться от своих работ, есть даже какая-то поэзия. Как твоё желание оборвать связи со старой жизнью. Мы переглянулись. Он осознал, что напомнил мне об изначальной цели визита, и резко напрягся. Я же задумалась. Аккуратно сползла с кровати, слыша, что он боится даже дышать. Подошла к его последней картине, присела перед ней совсем близко. Так красиво. Так красиво и страшно. Так красиво и трепетно. Столько труда в лёгких мазках, столько гармонии в переливе красок. Я чувствовала, что меня мягко затягивает мир его чувств, которые нельзя передать ни словами, ни звуками, и начинала видеть в том, что раньше казалось мне тревожным, оттенки тепла. Страх перетекал в любовь. Ужас переливался заботой. «Я никогда его не пойму». И никогда не узнаю, что на самом деле стоит и за этой работой, и за всеми другими. Наверное, в этом и заключается вся прелесть его творчества, и если судьба уготовила ему быть уничтоженным — значит, пусть так и будет. Он прав насчёт особой поэзии. «Хотя мне будет безумно, безумно жаль». — Ещё можно продать, — невпопад неуверенно предложил он. Я обернулась, удивлённая и самими словами, и нетвёрдым голосом. — Нужно будет поговорить с отцом об этом. — Ты же не хочешь, чтобы другие твои работы видели. — Да, но от денег хотя бы польза будет, — набравшись смелости, пристально посмотрел мне в глаза. — Можно будет на них издать твои рассказы. По нарочитой храбрости во взгляде и скованной позе всё стало понятно. Не могла не посмеяться над тем, как отчаянно он пытался доказать мне свои чувства. — Не ври. Я знаю, что ты этого не сделаешь. — Я… Встал с кровати и подошёл ко мне. Присел, чтобы быть на одном уровне, обеспокоенно теребил волосы, но глаз не отводил. — Это нормально, — попыталась сделать свою ужасную, кривую улыбку настолько успокаивающей, насколько возможно. — Тебе не нужно что-то мне доказывать. — Но я правда готов это сделать. Горячо отвечал, а я не хотела спорить — он хороший актёр, к тому же умеет стоять на своём. — Ладно, — пошла на попятную. — Твои деньги всё равно ничего не изменят. Ноги затекали. Выпрямила их, пока он не знал, куда себя деть, и пытался устроиться рядом. Ещё раз оглядела картины, уничтожение которых мы так жарко только что обсуждали. — Если серьёзно, то я могу их забрать к себе. Пусть хранятся в моей комнате. Отца это ни капли не интересует, а я не хочу терять твои работы. «Частичку тебя самого» — так пафосно и избито, что не смогла произнести, закончив на высокой, несовершенной ноте. Он, кажется, кивнул, но так невесомо, что нельзя было быть уверенной. До конца года, до нашего переезда в Москву ещё долго — успеем решить. Успеем переехать. Обязательно это сделаем, вырвемся каждый из своей беды. Задышим полной грудью. — Ты так и не сказала, будешь ли со мной встречаться, — странно меланхолично. Думает, что откажусь? — Не знаю, — честно ответила. — Сначала тебе нужно будет извиниться перед Леной. Потом… — сердце застучало быстрее, сладко-сладко, и голос сам по себе стал тише: — Да, наверное. Я всё ещё не до конца тебе верю, и если окажется, что ты врёшь, я уйду. Но хотя последняя фраза и должна была звучать холодно-угрожающе, он счастливо, как ребёнок, улыбнулся. Вкрадчиво сузил глаза, наточил уголки губ. — То есть мы будем вместе? Почему-то его уверенность меня смутила. — Если извинишься перед Леной, то да. — Когда я это сделаю. — Когда ты это сделаешь искренне. — То есть будем. Я коснулась щёк, словно желая проверить, на самом ли деле они красные или мне так только кажется. Хмурилась, пока он выглядел невероятно довольным. Слушала пение птиц, наполнявшее комнату, игнорировала тяжёлые мужские шаги на лестничной площадке. Внезапно он взял мои руки. Пока я растерянно смотрела, пытаясь предугадать, что будет дальше, потянул меня к себе; упал на пол и крепко обнял. — Эй! — я была не против и он это знал, но ради приличия всё же возмущалась в ответ на его смех. — Прости-прости. Я просто правда счастлив. Он был невероятно тёплым, но вместе с этим костлявым и неудобным. Поэтому мне хотелось передать крупицу мягкости, которая во мне была, поделиться своим холодом — прижималась сильнее, сжималась внутри, когда его рука касалась моей головы. Перебирал волосы, нежно гладил, а я сбивалась в дыхании и забывала заставлять сердце биться. — Ты мне нравилась большую часть моей осознанной жизни, — ласково говорил на ухо. — Я пытался заставить себя интересоваться другими девочками, но всё равно каждый раз возвращался к мысли, что никого, как тебя, полюбить не смогу. «Я тебя тоже». «Было очевидно с самого начала, что мы будем вместе». «Помолчи немного, не порти момент». В голове было слишком много мыслей и эмоций. Птичье пенье нарастало, заглушая разум, а шаги наконец-то утихали. Тревожно, не думая спросила: — Ты девственник? Чёрт. — Прости. Чёрт, чёрт, чёрт. Из всего, что можно было сказать, я выбрала именно это. Хотела сгореть от стыда, придумывала, как лучше будет извиниться, но слова, будто назло, опять не составлялись в предложения. — Не переживай так, — он чуть меня растормошил, заметив, как сильно я скукожилась от неловкости. Звучал лишь слегка менее спокойно, чем обычно. — Мы же встречаемся. Почти. Ты можешь про это знать. — А ты можешь не говорить, если не хочешь, — попыталась реабилитироваться, заражаясь его невозмутимостью. — Я просто… — но тяжело сглотнула и снова посыпалась, как карточный домик: — думала иногда об этом. Нет, забудь. У меня с языка сорвалось. Не думай. — У тебя так сердце колотится, — точно, я же так к нему прижимаюсь. — Скажу, как немного расслабишься. Поэтому мы продолжили лежать в тишине. Меня переполняли чувства, некоторые из которых я даже не могла разобрать, но на первый план выходила любовь. Трудно было поверить, что то, о чём я так долго мечтала, сбылось — кажется, в нём она тоже есть. Кажется, даже давно. Я вырвалась из круга неосознанной боли и смеялась над собой из прошлого, над собой вчерашней — нужно было просто поговорить, честно всё рассказать. Как же глупо, оказывается, додумывать и столько лет расстраивать и себя, и друг друга тем, чего даже не существует. Наверное, я даже была счастлива в момент, когда он нежно меня обнимал, и мне не нужно было гадать о том, что за его жестами стоит. Мне было спокойно и хорошо, когда знала, что он никуда не уйдёт, никогда не бросит. Птицы пели громче, словно напугано. Он продолжал перебирать мои пряди, а я думала о том, что кому-то из нас стоит подстричься. Птицы пели громче, ласковое крещендо переливалось надрывно-тревожным. Я примеряла его фамилию и понимала, что лучше оставить свою. Птицы кричали. Лестничная площадка. Цок-цок-цок. Он неожиданно натянул мой волос до боли, а затем отпустил, обмякнув. Цок, цок, цок. Цок. Цок. Цок. У обоих сердце бьётся на разрыв. Цок. Я знаю звук этих шагов с детства, эти каблуки могу отличить ото всех. Цок. Дёрнула дверь, впустив затхлый воздух подъезда в квартиру. Я тут же вскочила, забыв про ногу, и принялась опускать его картины, а он дёргано стал искать что-то в шкафчиках — ключ от комнаты, да? Мы не закрылись, чёрт. Цок-цок, пока что спокойно. Остановилась. Он повернулся ко мне и прижал к губам палец, я кивнула. Боже, только бы она подумала, что дома никого… Невероятно грустно было наблюдать полный ужаса взгляд, который я надеялась больше не увидеть никогда. Хотелось плакать, когда понимала, что от страха его парализовало — так пытался храбриться, но вцепился руками в один из шкафчиков, тяжело дышал и пусто смотрел перед собой. Цок-цок-цок-цок-цок-цок-цок прямо к нам. — Открой! — визгливый истеричный голос. Он бросился подпирать дверь телом, она на другой стороне яростно дёргала ручку. — Если не откроешь, я выломаю всё нахрен! — Отстань! — крикнул в ответ. — Что ты здесь забыла? Дрожащими руками продолжала прятать картины, вжимаясь в пол. Страх в его глазах сменялся ненавистью, а меня наоборот всё глубже засасывало в болото тревоги. «Какая же я бесполезная». — Я здесь живу! Это мой дом, я здесь прописана, я имею право здесь быть! Блять! Впусти! Со всей силы колотила в дверь, мощными ударами заставляя всю квартиру дрожать. Я инстинктивно искала место, где могла бы скрыться, но умом понимала, что обязана выстоять это вместе с ним. Я должна помочь, но как, если даже пошевелиться не могу? «Я такая бесполезная». — Отвали, — он стойко терпел её животные крики. Скользил по полу, но пытался удержаться. — Ты всем здесь только мешаешь, уходи к своему тупому ёбырю! — А-ах ты, — одновременно, ритмично двумя руками, быстро-быстро, срываясь на ор, сливаясь с птицами за окном, — маленькая, — а теперь всем телом, видимо, наверное соседи всё слышат, наверное они привыкшие, наверное потом будут шептаться и таинственно переглядываться а-ах ненавижу переглядывания, — тварь! Ты совсем уже что ли?! Я тебе столько раз говорила, что… Какой-то странный пробел в восприятии, когда краски поблёкли, а мир резко затих. От невероятно сильного, разрушительного удара дверь дрогнула, и тяжёлая, монументальная фрамуга стала стремительно падать. Ему пришлось инстинктивно отстраниться, чтобы защитить голову — всё равно, летя вниз, задела руку перед тем, как с адским грохотом свалиться на пол. Я слышала только его сдавленное шипение и видела только невероятно расширившиеся глаза с дрожащими, готовыми упасть зрачками. Встала, попыталась подойти, чтобы обнять и проверить ранку, хотела утешить, но спотыкалась, не думала ни о чём. Здесь её обувь. Здесь её обувь? Здесь моя обувь. Она про меня? Кристина про меня? Кристина… Оттолкнула его, как вещь, со своего пути, и подошла прямо ко мне. За собой оставляла уличную грязь, ростом тянулась к небу — у меня подкашивались ноги, может, поэтому? А её коленки костлявые, её локти костлявые, её лицо даже острее, чем у него, с этими мертвенно злыми, налитыми кровью глазами, карикатурно злодейскими. Волосы едва доходили до подбородка — подстриглась? Были красиво уложены — очередной парень? Что ты тогда делаешь у нас? — Тебе, — схватила меня за воротник платья, ставя на ноги, — блять, — наши с ним взгляды пересеклись, она другой рукой схватила меня за лицо и развернула к себе, — столько раз говорили, — чувствовала её дыхание на себе, — не трогать моего брата. Ты заебала, ты всех заебала, все понимают, чего ты на самом деле от него хочешь. — А? — Заткнись! — резко отпустила, сжала руки в кулаки. Я не могла удержаться, пыталась найти равновесие, но больная конечность мешала. — Заткнись! Заткнись! Заткнись! Блять, все такие тупые! Все такие тупые, раз не замечают, какой ты кусок говна! — сердито топала ногой, как ребёнок. — Я заебалась, мне тебя убить что ли, чтобы ты наконец-то отстала от нашей семьи? — Что? Для меня её слова сливались в сплошной поток шума, как и картинка перед глазами. Краешком я увидела, что он начал успокаиваться, пытался осторожно подойти ближе ко мне. Дёргался от каждого её жеста, не моргал, пытался сглотнуть слёзы. — Хватит! Ты… — вдруг заметила, что одной ногой я не стою на земле. — Ты, сука!.. И ударила меня по ней той, которой только что отбивала странный ритм. Из горла вырвался крик, а вместе с ним по телу разлился анестетик, блокирующий боль. Я повалилась на пол, но ничего не чувствовала. Я вцепилась в ногу зачем-то, и последним, что чётко увидела, были её глаза. Из них исчезла вся ненависть. Теперь Кристина казалась напуганной, пришедшей в ужас — наполнились толстыми слезами. Может, даже чувствующей вину, кажется, даже чувствующей жалость — к себе или ко мне? Аккуратной ладошкой прикрыла рот, раскрывшийся от удивления. А дальше всё расплылось. Я видела только силуэты, очень замедленно и с перерывами. Цвета, запахи, звуки из другой реальности. Я чувствовала себя зрителем в театре, наблюдающим за странной комедией, и не смеялась только потому, что не хотела пугать и без того охваченного страхом его. Он, в свою очередь, кричал на Кристину. Я никогда не думала, что в нём может быть столько ярости и столько достоинства одновременно — не переходил на визг, не поднимал руку, хотя загнал в угол, заставил споткнуться о из-за неё же упавшую фрамугу. Кристина ничего не могла ответить, была похожа на маску трагедии с до гротеска драматично изогнутыми бровями, шакальими взглядами на меня и попытками оправдаться. «Убирайся». «Отстань». «Оставь нас в покое». «Я просто…» «Я…» «Я». «Это тебя все ненавидят». «Я надеюсь, что ты скоро умрёшь и перестанешь вредить всем, кто тебя окружает». «Я, я…» «Ты животное». Крещендо Кристины стал крысиный жалобный крик, перебивающийся слезливым воем. Как он вчера и рассказывал — рвал перепонки. Из ушей текла кровь. — Прости, пожалуйста, что всё так сложилось. Пожалуйста, прости. — Это ты меня. Если бы я не пришла… — Нет, ты тут не виновата! — Тогда не виноват и ты. Лифт ехал невероятно медленно — мне казалось, что с каждым разом он всё ближе к тому, чтобы просто остановиться посреди пути. Я не знала, что случилось с моей ногой, но было терпимо больно — он всё настаивал на том, чтобы поддерживать меня и помочь спуститься. После истерики в квартире белый шум кабины был поистине исцеляющим. Кристина осталась рыдать, забившись у стенки, а мы решили уйти, пока такая возможность была. В подъезде позвонила отцу и попросила забрать меня, расплывчато сказав, что таинственно повредила ногу. Намеревалась на улице уговорить его уехать с собой. Догадываясь, что он откажется. Свет лампочек слепил глаза, и я закрыла их, погружаясь в странную полудрему. Спокойствие от того, что он рядом, мешалось с необъяснимой щекочущей тревогой. Кристина рядом. Я очнулась только когда он вывел меня на улицу, посадил на скамейку. Сам встал на колено, чтобы быть на одном уровне со мной, и посмотрел в глаза. — Я не знаю, как ещё перед тобой извиниться. Птицы замолкли, из шума были только голоса детей, игравших на площадке. В воздухе стоял томный аромат осени со скрипучими нотками лета: из-за облаков выглядывало дряхлое солнце, словно издеваясь, и лучами прожигало романтичные гнилые листья. Он держал мои руки, я держала его; в его голосе не было эмоций, он снова стал отточенным и актёрским. — У меня всё хорошо, — «я больше беспокоюсь за тебя». — Мне кажется, она изначально не хотела сильно бить. Всё правда в порядке. Его глаза выглядели стеклянными и невероятно уставшими. Он старался улыбаться, но выходило совсем грустно и фальшиво — может, на то и был расчёт? Нет, не было: когда отвёл взгляд помрачнел так, что своей сдержанной злостью затмил покоцанное солнце. Мы молчали. Я поглаживала его пальцы, на что он невесело усмехался, и смотрела на птиц, прыгающих с одной ободранной ветки на другую. Думала о том, что если хоть одна посмеет запеть, то меня вырвет. «Я забыла у него гербарий». Я его кинула куда-то в порыве злости — как давно это было. Я над ним так старалась. Он такой хорошенький и аккуратный. — Я хочу сделать что-то для тебя, — он заставлял голос звучать бодрее, вкладывая в него невероятное количество силы. «Я тоже». — Ты можешь… «…принести мне гербарий», но нет — там Кристина. Я поняла, что больше всего на свете хочу, чтобы они больше никогда не пересеклись. — Ты можешь поехать со мной? Остаться со мной сегодня. Отец не будет против, он вообще завтра рано уедет. У меня в комнате много места, можем устроить тебя там как-нибудь. Пожалуйста, я не хочу быть одна. Но он только хитро улыбнулся. — У меня завтра школа. «Блять, вечно она всё портит». — Точно, — выплюнула, запрокидывая голову, — ты же ребёнок. — Не говори так. — Прости. Диалог зашёл в тупик. Я придумывала новые слезливые причины, по которым он должен остаться со мной, и уже готова была начать умолять, бросаясь в ноги, как он встал, продолжая колюче улыбаться. — Я вижу, что ты пытаешься сделать, — змеино. — Мне восемнадцать, а не десять, я могу сам о себе позаботиться. Точно, тебе же нужно геройствовать. — Тогда, — истощённо выдохнула, — купи мне, пожалуйста, мороженое в виде банана. Смешное такое, с желе снаружи… ну ты понял. И, — голос дрогнул, когда осторожно, намёками, как он любит, попыталась настоять на своём, — если папа приедет раньше, чем ты придёшь, то принеси его к нам домой, пожалуйста. — Если ты уедешь раньше, чем я приду, то я съем его сам, — наставнически потрепал мои волосы. — Я скоро. На прощание махнул рукой, широко улыбнулся. Исчез в зловещей дневной дымке, до этого проглотившей птиц и детей. Сжала платье от бессилия. Поняла, что опять он меня покинул, хотя мы пообещали друг другу, что теперь всё будет по-другому. Но в этот раз так даже и лучше. Кристина рядом — я чувствую её присутствие всем телом и лучше переломаю все кости, сама себе раскрошу череп, чем позволю им ещё раз увидеться. Даже если он считает, что может с ней справиться, я понимаю, что это не так — не до конца правда. В его глазах холодел ужас. Он не мог пошевелиться, он дрожал. Он выслушивал оскорбления, и, хоть в этот раз удар во всех смыслах пришёлся на меня, кто знает, что будет в следующий. Даже если он хочет стать сильнее, хочет погеройствовать… я не хочу, чтобы он опять это переживал, терпел по кругу одно и то же, чудовищное и необратимое. «Она сказала, что знает, почему я с ним общаюсь». Почему? Я понимала, что Кристина сумасшедшая, но всё равно чувствовала себя плохим человеком после её слов. Будто в глубине души они нашли отклик. Но почему? Мотала ногами над грязной лужей. Рассматривала маленькие личики у ползущих по оплеванному тротуару червяков. В уголках глаз стояли слёзы, причин для которых не было: просто хотелось проплакаться после пережитого стресса и незаконченных мыслей, ответы к которым я никогда не найду. Дверь подъезда тяжело открылась и так же тяжело захлопнулась, заставляя птиц взлететь, червяков разбежаться, а солнце спешно скрыться. Не поднимая глаз, я знала, кто вышел, и тут же почувствовала облегчение: они не пересекутся. Как хорошо, что я его отправила подальше. — Можно сесть рядом? Красивые коленки и тонкие ноги, всегда изящные позы, когда не устраивает истерик — так похожа в этом с ним, полная противоположность мне. — Давай. Продолжала изучать мир насекомых, заинтересованная в нём больше, чем в её опухшем, красном лице, которое я до этого видела сотни раз. — Пожалуйста, прости меня, — но ни разу не слышала раскаяния. От удивления оторвалась от своих ног, чтоб всё-таки на неё посмотреть. Макияж размазался, а сама Кристина выглядела как побитая, обиженная собака. Губы дрожали, нос дёргался от непроизвольных всхлипов. — Что? — Прости. Я не хотела причинить тебе боль. Что?! Совершенно не понимала, куда она клонит, и чувствовала себя жертвой глупого, странного розыгрыша. — Последние лет восемь тебя это не беспокоило. — За это тоже прости. Она натянула улыбку сквозь слёзы и развела руки, приглашая обняться. Я бы не согласилась на это ни за что в жизни, и ей пришлось их убрать после долгих, неловких секунд ожидания. — Я понимаю, что поступаю неправильно, но не могу иначе. Каждый раз, когда я его вижу, мне хочется одновременно и любить его, и сломать ему шею, как котёнку. — Не рассказывай мне о своих фантазиях, — физически передёрнуло от последних слов так, что я отодвинулась чуть ли не на самый край скамейки. — Если ты правда вдруг решила измениться, то лучшим решением будет оставить нас обоих в покое. — Да. Прости. Но она продолжала сидеть, будто ей было, что добавить. Меня же изнутри поедал жучок, засевший в мозгу как только она крикнула, что все понимают мои намерения. — Что ты имела в виду тогда? — интерес, чувство вины оказались сильнее достоинства. — Ну, когда сказала, что я мешаю вашей семье и порчу его жизнь? Или что-то такое… Это не риторический вопрос. Мне всегда казалось, что я с ним рядом потому, что люблю его, но я знаю, что я плохой человек, и, может, у моих намерений и правда есть подводные камни. Я хочу измениться и стать лучше. Но Кристина, бессмысленно пялясь вперёд, только горько усмехнулась. — Забей, — у них это семейное. — Я знаю, что ты его любишь. Все знают, какая ты замечательная. Наверное, мне не стоит наседать — в голосе прибавилось агрессии и ревности. Я надеялась, что рядом она сидит только потому, что собирается похожее сказать ему, и что отец скоро приедет, освободив меня от этой неуклюжести. — Я так не хочу быть злодейкой, но понимаю, что вы оба меня такой видите. Я чувствую, будто убиваю любовь, — очередная высокопарная фраза, заставившая поморщиться своей банальностью. — Послушай… Холёная мягкая ладошка со сломанными ногтями и кровавыми костяшками подползла ближе к моей. Затаила дыхание, ожидая нападение хищника, и не осознавая, почему во мне нагревается такая бешеная злость. — Наши родители развелись из-за меня, — Кристина собирается рассказать, почему такой стала? Нет, не надо. Опять собирается заплакать, шмыгает носом. — Они никогда не говорили об этом прямо, но все всё понимали. Когда я была маленькой… — Нет! — одёрнула руку, резко почувствовав отвращение. Её взгляд из печального стал настороженным, а слёзы резко высохли. — Нет, помолчи! Ты не злодейка, ты не убиваешь любовь, ты просто истеричная мразь, которой нравится причинять боль брату, а потом жалеть себя. Мне плевать, что у тебя произошло в детстве, тебя это никак не оправдывает. Ты… слушай, ты же понимаешь, что поступаешь неправильно. От тебя требуется всего лишь его любить. Не этой твоей любовью с ломанием шеи котёнку и домогательствами, а обычной, родственной любовью. Это не так сложно, он лучший брат, которого можно представить, но если ты настолько сломленная и больная трагическая героиня, то хотя бы просто не трогай его. Во всех смыслах. Просто отстань от него, обратись к психологу, я не знаю, просто дай ему пожить спокойно без вечного страха перед тобой. Я слышала звук подъезжающей машины, видела, как лицо Кристины искажается с каждым моим словом в злость. Ноздри мультяшно раздувались, брови готовы были поцарапать веки, а губы сжимались так сильно, что почти исчезли с лица. Я была заворожена её злостью и, чтобы нанести последний удар, добавила: — Он до сих пор дёргается от неожиданных прикосновений. Из-за тебя. Но окончательно в гнев её глаза окрасились, когда она увидела моего отца. Когда она увидела, как он берёт меня на руки и молча тащит в машину на заднее сидение — она стала той самой девочкой с цветами, ненавидевшей меня эти долгие годы. Радость её негодованию улетучилась, как только отец начал набирать скорость. Мы смотрели друг другу в глаза сквозь стекло, когда я неожиданно поняла, что поступила неправильно. Теперь в ней нет ни капли раскаяния — то же выражение, с которым она выламывала дверь. И скоро он должен прийти — он, который всё храбрится, желая ей противостоять; он, которого я оставила с ней, доведённой до ярости, наедине. Он, к которому я уже не могу вернуться. И удовлетворение сменилось холодящим ужасом. А затем бесконечной, бездонной виной, скрипящей на зубах. «Я сделала всё только хуже».