Пустоцвет

— С мальчиком своим идёшь встречаться? — Нет, с Васей. Помнишь его? — Смешной такой? Он же тебе не нравился. — Мне не выбирать. Отец посмотрел с неожиданной добротой и улыбнулся. — Ты заслуживаешь лучшего. Спасибо, папа, но ты меня не понимаешь. Выдавила «знаю» ради того, чтобы ему стало приятнее, и прочь ушла. Вася пригласил меня прогуляться по аллее в центре города, недалеко от школы. Я до последнего думала, что он струсит и, в попытке меня проучить, не придёт, но надежды оказались напрасными: рядом с голым деревом, топча неубранные листья, Вася стоял и правда чем-то похожий на нарост. В старой, потерявшей цвет куртке, и с неизменно суровым выражением на лице. Царапины в районе рта от неудачного бритья, похожие на ошмётки куски щетины то тут, то там. Потянулся обнять длинными руками, но я увернулась. — Привет, — пробасил. — Привет. — Идём? — Идём. И мы пошли. День казался даже более серым, чем обычно осенью. Красок лишились здания и небо, трава и цветы. Бледный, как поганка, Вася со слегка впалыми щеками и бледно-голубыми грустными глазами идеально вписывался в унылую картину мира. Битое стекло возле мусорок, голубиный помёт. При нём я могла прятать руки в карманах и не беспокоиться о том, как глупо выгляжу, когда хромаю. Оба смотрели себе под ноги и молчали, потому что говорить, на самом деле, было не о чем. — Спасибо, что дождалась меня. «Фу». — О чём ты? — уже готовилась контратаковать. — Ты вроде хотела сразу после школы в Москву уехать. Я рад, что ты осталась. «Вот только от него намёков на то, что я неудачница, мне не хватало». — Я осталась только из-за ноги, — кивнула на жалко влачащуюся конечность. — У меня высокие баллы по экзаменам и я могла бы поступить. И поступлю. Здесь я торчу не из-за тебя и вообще не по своему желанию. — Понятно… Вася рассказывал что-то про армию, я слушала через раз, надеясь, что прохожие не считают нас за пару. Потом замолкал, потом бубнил что-то про погоду, а мне было даже нечего ответить. Ни одного вопроса про то, как дела у меня, кроме самых рядовых, щемяще безразличных. Дошли до конца аллеи. Мне казалось, что тишина между нами была достаточно красноречивой, а выхлопные газы проехавшей мимо машины окончательно убивающими романтику, но Вася придерживался другого мнения: обернулся, чтобы ещё раз пройтись, и удивлённо посмотрел, когда я не стала этого делать. — Зачем ты меня вообще пригласил? — спросила я, не скрывая раздражения, совершенно забывая в злости про план загладить вину. — Нам с тобой даже поговорить не о чем. — Ну, может найдём темы если ещё погуляем. Всё-таки целый год не виделись. Давай до кофейни сходим? Или можем ко мне, нам мама блинов напечёт. Да, давай ко мне, тут минут двадцать… — У меня нога. — Нога? В смысле нога? — Я ещё в начале встречи сказала, что повредила ногу. После этого уже бессмысленно было сердиться: Вася настолько неловок и невнимателен, что его даже жаль. Приоткрыл обветренные губы, забегал глазами, пока не впился ими в ободранную скамейку. — Тогда сядем? И мы сели. И снова молчали. Он пару раз вздохнул и что-то просвистел, а я, уставившись в асфальт, думала о бессмысленности всей этой затеи. — Вообще, — вспомнила, зачем вообще на это согласилась, и разум опять застелило чувством вины, — я хотела извиниться за то, что произошло на твой выпускной. Прости. Мне нужно было сразу сказать, что я в тебе не заинтересована, и так себя не вести. — Ничего, — с издевательскими нотками сказал Вася. — Такое постоянно происходит, я привык. — Прости. Я думала, что уйду как только извинюсь, но что-то тянуло меня остаться: стыд резко обострился с его ответом, и я чувствовала, что правильнее было бы посидеть с ним ещё немного. Мысли об отвращении к Васе глушились об отвращение к себе за то, что в очередной раз я грубила ему и про себя, и вслух. Ветер колол плечи: сейчас я не боялась сутулиться и сидела сгорбленная, как старуха. Со скамейки было видно, через дорогу, другую сторону улицы: две фигуры заходят в магазин, девушка с ярко-синими волосами. Мы опять молчали, пока Вася внезапно не начал, придвинувшись: — У тебя этот… как его… избегающий тип привязанности, да? — мягко и поучительно-снисходительно. — Мне бывшая про это рассказывала, — «у него была девушка?» — Слава, ты боишься любви и поэтому… ну… «Это он к тому, что я так и не смогла признаться?» — Нет, не думаю, — честно отвечала, как другу, надеясь, что хотя бы искренностью могу возместить моральный ущерб. — Я просто не хочу оказаться той, кто любит больше, и поэтому молчу. А ещё людям всегда интереснее те, кто от них далеко, чем те, к то к ним близко, вот я и стараюсь держаться хоть немного на дистанции, чтобы не выглядеть навязчивой. Я не знала, зачем это говорю, но мне становилось легче. Таким обычно делятся с подругами, но всех настоящих я растеряла, а остальные были слишком близки с ним для того, чтобы доверять им секреты. Может, если Вася оставил свои чувства, то мы можем развить с ним настоящую, обоюдную дружбу, и хоть что-то в моей жизни изменится — хоть как-то я смогу загладить вину. Улыбка сама коснулась лица, когда я посмотрела на него. Хотела поблагодарить, но заметила, что его взгляд перебежал на мои губы. Затем на глаза. Потом опять на губы. Начал неловко наклоняться — осознание стрелой пронзило голову. — Нет, нет! — руками огородила себя и чересчур громко вскрикнула. Вася тут же отпрянул, пятнами заливаясь краской. — Нет, ты не так понял! — Прости, я подумал… — Нет! Нет, Вась, ты мне не нравишься, — опуская руки, ещё раз посмотрела туда, где снова заметила знакомые синие волосы — Лена. А рядом, стоя совсем близко… Длинные чёрные. С расслабленными, но прямыми плечами, в идеально чистой, опрятной одежде. Кажется, заколол ей чем-то чёлку и поправил пряди. Они, держась за руки, шли по улице. Оба выглядели счастливыми: Лена всегда умела веселить людей, а он, судя по неотточенным, неидеальным жестам, переживал редкий для него момент искреннего удовольствия. Внезапно остановился, видимо, заметив мой долгий колючий взгляд. Махнул рукой. «Мне нравишься не ты, прости». — Мне…- одними губами, чувствуя, как слёзы обиды подкатывают к глазам. — Мне… «Ох, блять». Пока я уворачиваюсь от обкусанных мерзких губ, похожих на помойку, пока терплю липкий взгляд ради того, чтобы отбелить себя в чужих глазах, он отлично проводит время с моей бывшей лучшей подругой — так вот кто ему нравится! И он ей всегда нравился: наконец-то они это узнали и перестанут ебать мне мозги. Так даже неплохо выходит, даже хорошо, даже отлично! Он подарит ей заколку, она ему — сифилис, хороший, равноценный обмен! Как жаль, что мне только нервные разговоры, неоднозначные прикосновения и неоправданную, разрушительную ревность ебнутой сестры. Плач застыл где-то в горле, вместо него выходило тяжелое нервное дыхание. Закрыла лицо руками, изо всех сил пытаясь успокоиться, чтобы не выглядеть такой жалкой c Васей, но перед глазами всё равно были их образы с деталями, дорисованными мозгом, каждый раз более яркими, каждый раз сильнее искажаясь. — У тебя нога? — невпопад спрашивал Вася, неосознанно сильно тряся за плечо. — У тебя нога болит, да? Если нога болит… «Отвали, отвали, отвали», но я не могла это сказать, как бы сильно ни хотелось. Отстань, уйди, сдохни, лучше совсем одной, чем с такими кавалерами, как ты. — У тебя… А-а, — голос стал ниже, и перед тяжёлым вздохом повисла пауза. — Да, я понял. Слушай… Убрала руки, готовясь слушать. Пустым взглядом, согнувшись, как при сильной боли, смотрела под ноги. — Слав, да забей ты на него, слушай. Я ещё в школе, когда хотел к тебе подкатить, говорил с ним об этом, чтобы, ну… девушку чужую не увести. Он мне ещё тогда сказал, что ты для него не важнее других подруг. Я не думаю, что за год что-то изменилось, тем более если он по другим девчонкам ходит, тем более у тебя прям перед носом. Да и… вообще, в армию его надо. Там его быстро переучат, хоть дельное что-то привьют. А то не делает, прости, нихуя, только вас, девочек, расстраивает…. Да и вы, девочки, тоже дуры! Он вам нравится только из-за мордашки милой и из-за того, что он такой весь из себя художник. Одухотворенный, бля… Ну вот скажи, что такого в его рисунках? Ну рисунки и рисунки, многие так умеют. А что он в старших классах делать начал… ты меня прости, но я это вообще искусством не считаю. Каляки-маляки какие-то, я тебе, если захочешь, хоть по сто штук в день такого буду рисовать. Это как в фильме том, про деда-инвалида… у него может просто кровь из носа пойти, а вы, девчонки, это гениальным искусством считать будете. Прости, но вы вообще тупые немножко. Вы на всё вот это внешнее ведётесь, а нормальных парней динамите. Мы для вас вечно то роста не такого, то дарим не то, то че-то ваше забываем, то, блять, поговорить не можем… А как на из себя такого одухотворенного вешаться, то на всё пофиг. Вот скажи, что ты вообще в нём нашла? Знаю, вам, типа, смазливенькие нравятся, но в нём полтора метра и ни мышц, ни хоть чего-то от мужчины нет. Хоть бы постригся покороче, спортом там занялся, может свои картины психические не рисовал бы. Меньше бы на собаку стал похож. Всем парням вообще советуют в качалку ходить, такое чувство приятное, самая крутая разрядка! Я вот в армии сына священника встречал. Вот там была духовность! У него, знаешь, глаза такие глубокие были, и он как скажет че-то… аж муражки по коже, вот честно. Он наш, уральский, кстати, где-то в далматовском районе живёт. Надо бы тебя свозить туда, как-нибудь, может святые места тебя в чувства приведут. Вот там духовность, а он… Ну вот он пользуется вами, дурами, а вы этого просто не видите. Был бы он пострашнее и картины бы не рисовал, вам вообще бы насрать было… вот… Его длиннющая речь неслась шумом в ушах. Я могла бы встать и уйти, шокированная таким неуважением, но меня сдерживала вина: остальные чувства притупились. Словно в полусне, в пограничном состоянии спокойствия и истерики — и правда что прострация. — А ещё у него член большой, — сухим языком. Мне просто хотелось, чтобы он продолжил говорить, заглушая мысли, как дешёвый крепкий алкоголь. — Что? Но на Васю это никак не подействовало. Эмоции начали проявляться, и нарушить тишину решила я, лишь бы они опять не обрели чёткую форму: — Ты же знаешь, что мы с ним знакомы с детства, да? Я видела, как его вырвало в школьном автобусе, и всё равно терпела нападки Кристины ради того, чтобы с ним общаться. По глупой причине мне нужно было оправдываться перед кем-то вроде него. Наверное, потому, что я сама глупая. — Ну… заебись, конечно, но всё равно ты ему не нужна. «И правда». Я готова была расплакаться, но мне было лень. Холодный ветер заморозил слёзы. Снова молчали, как и в школе — было нечего друг другу сказать. Быстрый стук шагов по дорожке. Словно очнувшись ото сна, я подняла глаза и сначала не поверила тому, что увидела: синие волосы, заколка в волосах, а за ней, гораздо менее восторженный, но неизменно змеино улыбающийся, шёл он. — Вася, давно не виделись! — Лена схватила ошарашенного Васю за руки и начала их усиленно трясти, будто странно пожимая. — Родной, ты как? Как тебе армия? — Привет, Вася, — тоже спокойно, но холодно поздоровался. Взгляд то на них, то на меня, полностью обескураженный. Смелость, с которой он только что говорил про мою глупость, за мгновение испарилась, уступив смятению и трусливому молчанию. — Лена?.. — пробурчал он. — Она самая! — победно улыбнулась. — А-а, точно, мы же с выпускного не виделись! Ты у нас один, кстати, в армию ушёл, Ваньку негодным признали. Я вот в педе сейчас, но думаю бросить и куда получше уехать. Как же ты изменился! «О боже…» Лишь бы они не слышали, о чём мы говорили до этого. Как бы спрашивая, я посмотрела на него, но так и не смогла считать эмоций. Вася пытался что-то вставить, но каждый его порыв заканчивался провалом: Лена перебивала, продолжала без остановок болтать и панибратски его тискать, доводя до такого смущения, при котором можно было только мычать. Воспользовавшись этим, он предложил мне руку и помог встать. — Приятно было встретиться, — такого ледяного тона никогда у него не слышала. Прикрывался театральной улыбкой, чтобы смягчить. — Мы пойдём, а вам хорошо провести время с Леной. Я не поняла, что произошло, но была рада: сама от Васи не смогла бы сбежать. Расстраивал только полный чистой ненависти взгляд, который, обернувшись, чтобы извиняющеся улыбнуться, на себе поймала. — Прости, я должен был настоять на том, чтобы пойти с тобой. — Лена не обидится? — Она сама предложила тебя выручить. — У вас же вроде свидание было. — Не совсем. Галантно открыл дверь мне дверь подъезда, я вызвала нам лифт. Он казался напряжённым, постоянно держа руки за спиной и при любом удобном случае облокачиваясь на стену. Всю дорогу до дома мы шли молча, заговорив только у подъезда. Мне было неловко, а у него на лице застыла нехарактерная маска угрюмости — видимо, из-за того, что пришлось покинуть Лену. Обида, правда, у меня была сухой и блёклой, как тряпка, из которой выжали всю воду: не сравнить с болью, которую я испытывала при разговоре с Васей. Смысл его слов тоже доходил с запозданием. — Вася такой мудила, — сказала, заходя в лифт. Он за мной, становясь напротив. — Что у вас произошло? — почти идеально имитировал беспокойство. — Ничего. Как обычно молчал половину прогулки, а потом в длинном монологе назвал дурой. Он посмеялся себе под нос, но ничего не ответил. Скрещивал руки на груди и задумчиво смотрел в угол. Один этаж, другой. «Он сказал, что ты для него не важнее других подруг». Третий, четвёртый. Так медленно… «Всё равно ты ему не нужна». — Какие мальчики тебе нравятся? На меня было обращено лишь внимание его глаз — разумом он явно был в другом месте. Спрашивал серьёзно и обеспокоенно, без присущего ему кокетства. Как жаль, что я так долго обдумывала ответ на этот вопрос в надежде, что он его задаст. Как жаль, что его контекст прозрачно понятен: встреча с Леной, «не совсем свидание», консультация с подругой детства, в которой не видишь девушку. — Высокие смуглые брюнеты с широкими плечами и большими грустными глазами, — быстро, как скороговорку, внутренне потешаясь над тем, как от задумчивого безразличия он резко перешёл в удивление, от неожиданности даже расправив руки. Так здорово, что сейчас у него в голове я, а не она, даже если таким способом. — Молчаливые, не особо умные, но добрые. Почти по всем параметрам полная твоя противоположность. Он ошарашенно смотрел на меня несколько секунд, будто проверяя, шучу я или нет — я не сдавалась, делала вид, что серьёзно. Затем вернулся к обычному выражению лица: кошачьи глаза, таинственная улыбка. — Ты кого-то конкретного описываешь? В его духе издевательски пожала плечами и размыто ответила: — Кто знает… — двери открылись. — А что? — Мне сегодня Лена призналась и предложила встречаться. Сердце поцарапали ногтями. «Конечно». Взял за руку, нежно сжимая, и повёл к себе. — И что ты ей ответил? Налитые кровью глаза девочки с подсолнухами, зрачками упирающиеся в меня. Все цветы, вместо солнца, на меня были повёрнуты — сквозь безумно праздничный жёлтый в серый зала, в белый ванной, чтобы как в детстве вместе мыть руки. — Пока ничего, но согласился завтра прийти на свидание. Не брезговала брать мыло прямо из его рук, вытирать их его полотенцем. — Почему ничего? Из белого в багрово-красный, обласканный лучами солнца. Он сказал, что дома никого не будет, но всё равно на всякий случай закрывает комнату и сразу после того, как помогает мне сесть на пол, идёт к холсту. — Из вас получится отличная пара, — продолжала я мысль из любви к подруге и тихой, повседневной ненависти к нему. — Ты нравишься Лене очень давно, она весёлая и активная, будет отлично тебя дополнять. К тому же, она за открытые отношения, а вы, художники, моногамными тоже не бываете. Лена и правда питала страсть к промискуитету, умудряясь каждый раз находить для своих целей удивительно красивых мальчиков. Романтических связей у неё тоже было много, но каждая с трагедией и шумом разрывалась, оставляя после себя на несколько недель, если не месяцев, шлейф из слёз и соплей. «Отношения не могут быть открытыми только с одной стороны. Ну, или могут, но тогда это заранее оговаривается, наверное… Лена, пожалуйста, подумай в следующий раз, что тебе важнее». Лена плакала у меня на плече и кивала, будто понимая, но потом всё повторялось. Если она продолжит спать с другими даже начав встречаться с ним, то он совершенно точно будет несчастен — как же здорово! Если он продолжит так много внимания уделять своим подружкам и изменять ей, то несчастной будет она — не так здорово, но тоже приведёт к разрыву. Если приведёт к разрыву, то он поймёт, как идеально ему подхожу я. Сладкая мысль о чужой боли разбавилась горечью: нет, так нельзя. Если они и правда начнут встречаться, то мне нужно будет смириться и подыскать новое занятие в жизни. Ужасно несправедливо, до скрежета зубов обидно, но манипуляции другими и тщетные попытки вызвать к себе любовь ещё никому не приносили счастья. «Что же мне делать дальше…» Он смотрел на холст, держал кисть, но рука его не двигалась. Отошёл на несколько маленьких шагов, повернул голову, однако так и не начал рисовать. В нём всё было скованным, по-прежнему тонким. — А ты что думаешь? — не подумав, спросила. — Я уже сказал, что не знаю, — едва нервно, стараясь оставаться спокойным, ответил. — Ты не можешь совсем не знать, — подползла ближе. — Тебе либо нравится Лена, либо нет. Так что? Ещё ближе, самая не понимая, что пытаюсь сделать. Он молчал, не оборачивался, но и погрузиться в картину не мог. Прямая спина, ритмично подрагивающая кисть. — Ну что? Что скажешь? Ещё и ещё, пока не оказалась совсем рядом. Стоять перед ним на коленях было унизительным, но в тот момент я не беспокоилась о своём достоинстве — не беспокоилась ни о чём, кроме ответа, который он так и не мог дать. — Э-эй, ответь мне. Что ты к ней чувствуешь? Внезапно он развернулся — то, чего я ждала, и то, чего вместе с этим боялась. Твёрдо, без неловкости в движениях, но напряжённо. Каменным взглядом смотрел сверху вниз, словно собирался что-то сказать, а затем опустился на колени, на один уровень со мной, и резко провёл кисточкой по моей щеке, «Что?» оставляя красную полосу. «Что?» Смотрели друг другу в глаза, я опять не могла найти в нём эмоций. Дотронулась до щеки — да, краска, правда. Но что это значит? Какой в этом смысл? Выражение его лица смягчилось, губы снова тронула нежная улыбка. Видимо, потешаясь над моим замешательством, он лёгко коснулся кончика моего носа, окрашивая в красный и его. Меня это настолько же удивляло, насколько раззадоривало. Понятия не имею, во что ты играешь, но я тебе не уступлю. Вслепую схватила с подставки другую кисточку, макая её в палитру. Замахнулась, но он, смеясь, увернулся, а затем попытался нанести ответный удар. Я парировала, целясь в лицо, попадая в район шеи; он тянулся, чтобы атаковать, а я отползала. Краска летела на пол и на одежду, всё лицо было в пятнах, будто точечно смущаясь, а его оставалось чистым — так и не могла себя заставить не промахнуться. Так и не могла себя заставить перестать смеяться, хоть и знала, как некрасиво выгляжу в моменты счастья. Его непонятное напряжение тоже растаяло, сменившись искренним весельем. Причина, по которой мы это начали, забылась, стала несущественной; важнее было то, что здесь и сейчас ближе меня у него никого не было. Но — «Ах!» — и моя кисть летит ему в висок, от резкого удара пушась во все стороны. Он вздрогнул, скорее испугавшись моей реакции, чем произошедшего, а затем с молчаливым вопросом посмотрел. Я никогда не рисовала, но знала, что художники с трепетом относятся к своим принадлежностям. И кисть, ставшая жертвой неосторожного обращения, теперь может быть испорченной. Молча повертела ею перед его глазами, готовясь извиняться, только он совершенно легко сказал: — А, да не думай. Продолжая смотреть сквозь неё и сквозь меня. Тогда, пытаясь понять, что делать дальше, я осознала, что детская игра завела нас в позу, многим показавшуюся бы неоднозначной: нависая надо мной, одной рукой он будто прижимал меня к полу. Романтичного смущения я совсем не чувствовала: за годы общения мы много раз были близки так, как во взрослом возрасте близки бывают только возлюбленные. Но если для меня подтекст играет ведущую роль, то ему он может быть не важен. — Прости, — неловко извинилась, сама не понимая за что. Мои слова вывели его из транса, и он — наверное, впервые в жизни — немного неуклюже поправил волосы, поднимаясь. С разрывом контакта я тут же почувствовала, что мне до воя не хватает чувствовать прикосновения его прядей к моему лицу. — Нет, правда ничего, — встал и подал мне руку. — Я всё равно собираюсь перестать рисовать, — после недолгой паузы улыбнулся. — У тебя всё лицо в краске. — Интересно из-за кого, — вставая, потёрла щёку, будто что-то меняя. — Это же не масло, да? — Акрил. Отмоется. — Отлично. Я усердно тёрла кожу, чувствуя себя изменщиком, пытающимся скрыть следы преступления от жены. Удавалось с трудом: краска и правда была повсюду — во время игры я даже не осознавала, как часто он в меня попадал, в то время как самому ему повезло гораздо больше: почти все удары пришлись на одежду. — Ты правда бросишь рисовать? — отмывала лоб, пока он стоял в стороне и наблюдал. — На холсте точно перестану писать, — пожал плечами. — Не думаю, что мне есть, что ещё сказать, и удовольствия как раньше это тоже больше не приносит. Для себя, конечно, иногда на коленке что-нибудь буду. Наверное… В ответ на моё удивление его взгляд привычно язвительно обострился. Смахнул волосы с лица, будто бросая вызов, а я не знала, как стоит реагировать. Его таланту невозможно было не завидовать, тем более кому-то вроде меня: если я в подростковые годы готова была прогрызать себе путь в писательство, где оказывалась очередной посредственностью, то ему без особого труда удавалось обращать все взгляды на себя, к чему он зачастую даже не стремился. Собственные способности его либо не беспокоили, либо моментами тяготили, и раньше у меня это вызвало невыразимое раздражение. Если бы я была настолько одарённой, я бы делала всё для того, чтобы обо мне узнал мир. Находила бы связи через отца, в этой сфере крутящегося, и даже не побрезговала бы использовать ненавистную сестру. Я бы тратила усилия только на творчество, забыв о сложностях его продвижения и сомнениях в себе. Однако это доставалось не мне — это доставалось тому, кто с лёгкостью готов был бросить то, за что остальные считали его таким ценным. И всё же… — Здорово. Я рада, что ты находишь свой путь в жизни, — краска почти стёрлась, осталось для профилактики ещё раз пройтись мылом. — Только пообещай, что будешь мне иногда котят рисовать. Хорошо? Я не чувствовала ни злости, ни зависти, ни раздражения. На душе стало светлее, и даже удивительным было, что насквозь гнилой человек вроде меня был способен на искренние, безвозмездные эмоции к другому. Улыбнулась ему. Он в ответ очень мягко посмотрел, но ничего не говорил. Вода продолжала течь, а я была слишком заворожена его глазами и очарована ожиданием ответа, чтобы её выключить. Он как обычно держал в себе то, что можно было бы сказать — и пусть. Мне не привыкать, а если ему так спокойнее, то пусть. Закрыл кран, не отрывая от меня взгляда. Подошёл ближе, притворяясь, что не слышит, как громко бьётся моё сердце. — Спасибо тебе. Я знаю… Но тут же осёкся, отвёл глаза, неловко прижал руками волосы у плеч, будто хотел за ними скрыться. Кривая ухмылка. — Не важно, забудь. — Как скажешь. Он элегантно избежал дальнейшей неловкости, разбавив неожиданно ставшей интимной атмосферу предложением заварить чай. Слушая, как он крутится на кухне, я рассматривала картины; иногда касалась, чувствуя, что становлюсь ближе к загадочной душе художника, гадала об интерпретациях и пыталась наложить осколки моментов, когда он был со мной искренен, на полотна, получая калейдоскоп. Что бы ни говорил Вася, но абстракции с поиском своего стиля были лучшими его работами, а в особенности те, которые для чужих глаз не предназначались. Я вспомнила, как вчера из ревности полезла смотреть его переписки, и стыд неприятно заныл в сердце. Видимо, его доброта плохо на меня влияет, раз я решила, что и чужие личные границы могу нарушать. «А он так спокойно на это отреагировал…» Реакция. Переписки. Вася. Точно, Вася! Рука потянулась к телефону, брошенному где-то на пол. После произошедшего он точно должен был написать, но я надеялась, что он просто по-английски меня заблокировал. Общаться дальше было бы глупым: я увидела васину подноготную и тратить время на его поучения не хотела; он же должен был понять, что не ему, детинушке, девушкой владеть, а значит причины для неловкого молчания исчезали. Если Лена так замучила Васю своей навязчивой компанией, что он не нашёл в себе сил написать, то это сделаю я: коротко и вежливо объясню, что нам не по пути, оставив ему простор для последнего «пошла ты» и блокировки. Тридцать сообщений. Проморгалась — да, тридцать. Тридцать одно. Ещё секунда — тридцать два. Несколько пропущенных. Приступ тревоги с головой захлестнул. Из-за страха даже не могла прочитать — неморгающими распахнутыми глазами диагональю бегала по написанному. «Дура». «Я думал, ты другая». «Что тебе стоит согласиться?» «Френдзона». «Ты больная и твои рассказы больные». «С тобой все кроме меня общаются из жалости». «Я люблю тебя с первого класса». «Предательница». «Натравила ручных пёсиков». «А ещё ты страшная пиздец тебя если ебать то только с пакетом из пятёрочки на голове». «Шлюха». «Шлюха». «Шлюха». «Шлюха». Через сообщение. «Ответь». «Ответь». «Ответь». «Дай мне шанс». «Я готов убить себя». «Ты всё равно никому больше не нужна». «Я хочу убить твоего отца чтобы ты точно осталась сиротой». «Мне так больно». «Я несколько лет плачу из-за тебя». «Ты делаешь меня несчастным». «Каждый раз кажется что хуже быть не может но ты находишь новые способы заставить меня страдать». «Я плачу». «Мне из-за тебя нужно успокоительные пить». «Ты разрушила мне жизнь». «Почему молчишь?» «Если ты не ответишь я вскроюсь другого смысла в жизни нет». «Прошу скажи хоть что-нибудь». «Я уже всё приготовил». Первой реакцией было открыть переписку и напечатать «пожалуйста, не надо», но руки так сильно дрожали, что набрать текст не получалось. Дрожали ноги. Всё тело дрожало, как от холода. — Прости, что так долго, — его голос звучал откуда-то издалека, пока я тщетно искала нужные буквы. Смотрела на новые сообщения с новыми угрозами, начинала ещё больше паниковать от того, с какой скоростью они приходили и от того, что в них было написано. Смешной мальчик в дурацкой куртке готов был совершить самоубийство. «И всё по моей вине». — Что случилось? — подошёл ближе, а я ничего не могла сказать. Влажными глазами в упор смотрела и одними губами: «Вася». — Можно? — указал на телефон. Я протянула. — Напиши, пожалуйста, что мне жаль. Не надо… не надо себя убивать. Попроси прощения и согласись с ним. Я могу… что там нужно сделать, чтобы загладить вину… Но он, хмурясь, молча читал. Хотела крикнуть, что если ничего не сделать, то будет слишком поздно, но голос застрял в горле, когда он с мрачным видом, засовывая телефон в карман, посмотрел на меня и сказал: — Я его заблокировал. Если хочешь, потом можем удалить переписку, чтобы ты этого не видела. — Зачем… А когда первичный шок прошёл, вскочила, забывая про больную ногу, и потянулась к нему: — Отдай! Ты не понимаешь, что он убьёт себя? — с лёгкостью уворачивался от моих рук, не меняясь во взгляде. — Я не хочу, чтобы кто-то по моей вине умирал! Ты садист? Ты… дурак! Из-за нас он сейчас!.. — Я был бы рад, но этого не будет, — твёрдо ответил. — Ничего он с собой не сделает. — Он… — пришлось опереться на кровать, немного успокоившись. — Он может искать сейчас помощи и из-за этого такие вещи говорить. Если сейчас мы поможем ему… — То Вася сядет тебе на шею и до конца жизни будет тобой манипулировать. Ему девятнадцать, пусть сам себе помогает. — Мы, — его слова обретали смысл, но вина не давала это полностью признать, — можем просто написать, что он хороший и что ему нужно жить дальше. И игнорировать его после этого. Однако даже тогда я понимала, что не смогу на одном сообщении остановиться. Нужно будет ещё и ещё просить прощения, пока не удостоверюсь в том, что он правда простил и не будет причинять себе вред. И что мне стоило дать себя поцеловать в парке? Притвориться, что не против, лишь бы не терпеть это чувство ответственности за другого и стыда за себя. — Я… всё равно не советую. Но его брови изогнулись в жалости, а взгляд ушёл в сторону. Подумав, он с грустным выражением лица достал телефон и передал мне. — Прости, что был так настойчив. Ты можешь делать что хочешь, но я правда не советую на него реагировать. И только почувствовав холод в руке, вглядевшись в обеспокоенные, тревожные глаза поняла, почему это вызвало у него такую резкую реакцию. — Кристина, да? И он опять повторил тот жест с попыткой укрыться волосами. Невесело улыбнулся. — Разумеется, — садясь на кровать. — Спасибо ей за то, что я всё про таких людей знаю. И тут же Вася оказался на втором плане. С его помощью я устроилась рядом, но так и не знала, что стоит сказать. Начало разговора явно подразумевало наличие продолжения, но он, как всегда, обдумывал слова, а я собирала разрозненные мысли в кучу. В детстве для того, чтобы встретиться, мы заранее договаривались, в какое время выйдем с уроков и пересечемся под лестницей, рядом с запасным выходом. Там показывали друг другу свои работы, там я впервые дала почитать ему свой рассказ про дружбу котёнка и воробушка. Нарочито ребяческий для десятилетнего возраста и очень неумелый, зато искренний: воробушек всегда следил за тем, чтобы у котёнка всё было хорошо, даже когда последний вместе с сородичами его не замечали. Я хотела показать, что несмотря ни на что буду рядом, и из тени правда старалась сделать его жизнь лучше: на обеде, когда Кристина была в столовой, клала ему в портфель милые записки и ненужные мне книги, пыталась в сплетнях отстаивать его честь, пусть и не всегда удачно. Это было каплей в море, но я радовалась каждой его измученной, забитой улыбке и надеялась, что в долгосрочной перспективе маленькие жесты сыграют большую роль. Однако были и вещи, на которые не могла повлиять. На то, что все праздники он пропускал, по объяснениям Кристины, «из-за обострений хронической болезни», слухи о которой подпитывали сплетни и издевательства. На насмешки, ухудшающие его замкнутость. На пресечение любых попыток социализации Кристиной. На то, что однажды он смог подружиться с девочкой из класса, которая, несмотря на вынесенные сестрой предупреждения, продолжила попытки говорить с ним на публике. Применять насилие к чужому чаду нельзя, но к члену семьи — запросто. Кому он пожалуется на другого ребёнка, родную сестру? Крики, угрозы, описания самых страшных кошмаров, которые происходят из-за дружбы с девочками, а потом плач и объятия. Красное от пощёчин лицо, кровь из носа, размазанная по подбородку, и стеклянные, смотрящие в пустоту глаза, полные слёз, которые он боялся сморгнуть. Я же чувствовала себя крысой, подглядывающей, но ничего не делающей — попытки шестиклассницы достучаться хотя бы до классного руководителя Кристины заканчивались тем, что ему просто не хотелось лезть в семейные дела. Если она позволяла себе такое на людях, то что за закрытыми дверями? Он никогда не говорил, я никогда не спрашивала, зная, что насилие во всех формах постепенно пошло на спад с тех пор, как он тайно от семьи записался в художественную школу, объявив о своём решении только за совместным ужином. Там Кристина не могла надавить, не могла она и следить за ним на занятиях, длящихся иногда до позднего вечера. Получается, именно игнорирование и заставило её сбавить обороты. — Кристина правда заставляла тебя молчать на собеседованиях в школу? — я поняла, что вопрос может быть личным и добавила: — Можешь не говорить, если не хочешь. Он не отвечал, а я смотрела на его задумчивый профиль. Спустя какое-то время вздохнул и откинулся, ложась на кровать — я осторожно последовала его примеру. — Она была ребёнком, я не виню её за это, — зачем-то улыбнулся. — Говорила, что я умру, если пойду в школу, потому что мне нужно постоянно находиться рядом с ней. А я верил, конечно, я её очень любил. Не знаю, как мама и те, кто проводил собеседования, этого не заметили… Им всё равно, наверное, было. А дальше как по накатанной. Я не ожидала, что он так небрежно-холодно отзовётся о своей всегда радушной маме, но не стала заострять на этом внимание: я бы тоже была не в восторге на его месте. Молчанием пыталась подать сигнал, что готова слушать дальше. Но из грустной улыбка перетекла в извиняющуюся. — Прости, это не очень весёлая тема. Если хочешь, мы не будем её обсуждать. Тем более сейчас. — Я сама тебя спросила. — Да… — потупил взгляд. Говорил тихо, так, чтобы слышала только я, а до картин звуки не доходили: — Я никогда не чувствовал нужду об этом кому-то рассказать, но почему-то тебе мне хочется. Хотя рассказывать особо нечего… всё, наверное, не так страшно, как ты думаешь. Кристина очень редко меня била… лупила, скорее. Могла несильно ударить, когда я не слушался, а если мама слышала, то закатывала истерику и всё переводила на себя. Мама утешала её, конечно, но зато меня никто не трогал. Она была повёрнута на том, что в мире все хотят мной воспользоваться, а она единственная, кто меня любит. Я ей верил в детстве… — сдержанно посмеялся. — Это так глупо, на самом деле. Но я и был глупым. Всю агрессию она оправдывала тем, что я не понимаю по-хорошему, а она хочет как лучше. Когда я подрос, мы просто ругались… а ещё знаешь, иногда она начинала выть. Прямо страшно так. Выть, кричать, рыдать одновременно, потом жаловаться на меня маме. И про тебя всегда гадости говорила, но ты и так это знаешь. Тебя она почему-то до сих пор больше всех не любит. А ещё… — долгая пауза. Он словно прощупывал почву, снизив тон, а затем посмотрел мне прямо в глаза. — У неё на какие-то темы, знаешь… заскоки были. — Заскоки? Он выглядел напряженным и напуганным, а я сжалась внутри, понимая, что разговор может идти к тому, что я долгие годы подозревала, но боялась при этом даже в мыслях озвучить. Его ладонь стала ближе к моей, словно хотел заручиться поддержкой — я, в свою очередь, тоже к нему потянулась. Долго сомневался, пока наконец не сказал: — Нет, это личное. Я расскажу как-нибудь, но не сейчас. И я не стала настаивать, потому что самой было страшно. — Это всё. Ничего совсем плохого не было. У меня просто… острая реакция на вещи, видимо. Я хотела сказать что-то умное про то, что нельзя оправдывать того, кто причинял тебе такую боль, но оказалось, что умных слов я и не знаю. Годы писательства потрачены впустую: сейчас, в важный момент, я не могу подобрать для того, кто мне дорог, нужный набор гласных и согласных. Ещё ближе подвинула свою руку к его, надеясь, что хотя бы банальные банальности придут на ум, пока он, глядя в потолок, не произнёс неслышно: — Но я не могу её простить, как бы ни пытался. Как бы для себя. А потом для меня, уже громче: — Поэтому не хочу, чтобы ты прощала Васю. Попытки угождать таким людям выливаются в болото, из которого не выбраться. Мне стало стыдно, что он сравнивал себя со мной. В отличие от него, я никогда не руководствовалась любовью, общаясь с Васей, и мной не манипулировали напрямую. Мы с Васей почти одного возраста и оба виноваты в том, что наши отношения на такой ноте закончились. — Не волнуйся за меня, — сказала как можно успокаивающе. — Я с ним пыталась общаться только потому, что хотела быть хорошим человеком. Это не моё, как видишь. — Ты и так хороший человек, — ответил тут же, так, словно это было очевидным. — Ты очень хорошая, но не видишь этого. «Днём я желала тебе и Лене смерти из-за ревности». Как бы мне хотелось верить его словам, как же не хотелось его вводить в заблуждение: — Неправда. И вчера ты говорил другое. — Прости. Почувствовала, что его рука стала ещё ближе к моей — теперь между ними были миллиметры. Желание тепла, в похожей ситуации пронзившее меня вчера, снова одиноко завыло в душе: дыхание перехватывало, я, не думая, словно бы случайно коснулась его кожи, не в силах больше терпеть ноющую боль. Он не вздрогнул, наоборот: прижал свою ладонь к моей сильнее. «Господи». Мы держимся за ручки каждый день, но сейчас неловкая попытка сплести пальцы и удаётся сложно, и кажется чем-то неземным. Не говоря ни слова, даже на него не смотря, я вслушивалась в дыхание, тщетно пытаясь уравновесить своё, и следила за языком тела: неловко было рушить повисшую между нами трепетную атмосферу, и я ждала либо инициативы с его стороны, либо другого знака, что могу продолжать. «Господи!..» Он крепко сцепил наши пальцы. Повернулся ко мне всем телом, пришлось повернуться и мне. Взгляд не был ни змеиным, ни полностью безобидным; улыбка ни режущей, ни доброй. Я задержала дыхание, надеясь, что хотя бы так перебью краснеющее в предвкушении чего-то лицо. — Уже второй день подряд что-то происходит, когда я ухожу, — как кот вкрадчиво промурлыкал. Я не хотела казаться на его фоне стеснительной девственницей и, подвигаясь ближе, собрала всю смелость для слов: — Видимо, вселенная намекает, что ты должен быть рядом со мной. Поэтому будь со мной всегда. Так избито и пафосно, но плохой писатель даже из самых ярких чувств умудрится слепить монструозную пошлость. Он, правда, ценил картинку больше звуков. Спросил «можно?» а я, не зная, на что соглашаюсь, кивнула. Сомневаясь с секунду, обнял, прижал к себе. Я ответила ему руками, обвивающимися вокруг шеи. И всё казалось таким странным. То, что мы оба молчали, то, что солнце так рано заходило в сентябре. Кровавый, похожий на взрыв закат слепил глаза, поэтому я их закрыла, и мир вокруг исчез. Исчезло всё, кроме тепла, заменяющего вселенную. Если бы всё правда испарилось. Если бы исчезли разом Вася, Кристина, его чудесные картины и мои дурацкие рассказы, колесо обозрения, мой чудесный отец и его… его мама. Если бы ничего, кроме нас, не было, если бы стёрся наш опыт и смылась налипшая грязь, оставляя только тепло и хрупкие детские души, история наконец обрела бы смысл. Я вдыхала запах его волос, он слышал биение моего сердца. Он опять что-то хотел сказать — я чувствовала, даже не видя его. Я не понимала, что это значит, какие метаморфозы мы оба сейчас проживаем — смотрела на мир через сделанный им неумелый калейдоскоп. — Скажи, — его голос нехарактерно дрогнул из пустоты, — если бы я был немного выше… Хотя нет, забудь. И я правда тут же забыла. Хотела, чтобы он стал ещё ближе — прижал к себе сильнее. Хотела услышать его сердце — не давал, будто в груди ничего не было. Тепло медленно плавило мозг, как алкоголь, и мне хотелось навсегда остаться опьянённой, представляя, что наши чувства взаимны, пока мы бережно держим друг друга в руках, словно новорождённых. Но в один момент он резко разорвал объятия. Внимательно посмотрел в мои глаза, а затем встал с кровати и пошёл к холсту. Продолжил работу над жуткой бордовой картиной. Ах. Я не сразу осознала, что произошло, но как только обнаружила себя бездомно сидящей на чужой кровати, на чужих простынях, под осуждающим взглядом видевшего всё старого солнца, ощутила марширующий по телу жутчайший озноб. Меня кинули в прорубь и я билась головой о лёд, тщетно пытаясь выбраться. Холодно… И вместе с холодом приходило сознание. Не как похмелье — мягко, удручающе серьёзно. Конечно, наш разговор напомнил ему о Кристине. Конечно, его творчество ему не важно, но важнее меня. Конечно, любые объятия кончаются. Конечно, тебе призналась Лена и завтра вы идёте на свидание. Мы всего лишь потискались, как друзья. «Нет, ничего не изменилось бы, если бы ты был выше. Ты бы нравился мне всё равно. Мне кажется, я люблю тебя, и очень давно. Я не представляю жизни без тебя и надеюсь, что мы всегда будем вместе». Это было так близко и просто. Но вот, он заканчивает работу, а я молча за ним наблюдаю. Как и вчера. Как и всегда. Каждый день я прихожу, мы, кажется, сближаемся, но ничего не меняется. Что бы ни происходило, отношения между нами остаются такими же, как и до любых событий. Я бьюсь головой о тупик, а развернуться и уйти из лабиринта не могу — чувства, любовь. В этом нет ни капли его вины. Может, когда они с Леной начнут встречаться, даже наконец смогу освободиться. Вернуться к писательству, найти смысл в васеподобном существе или влачить жалкую жизнь московского студента. Варианты есть. Пожалуйста, не усложняй всё и позволь мне к ним вернуться. Уйди от меня, отпусти навсегда. — Я пойду, — спокойно сказала ему в спину, вставая с кровати. — До завтра. Провернула ключ в скважине и вышла. — Подожди! — с запозданием крикнул он, вскакивая и подбегая. — Ты ещё чай не выпила. — Он уже остыл. — Давай я тебя провожу? Вася же… Впивались, как шипы, разъяренные глаза девочки. Испепеляли, проклинали, кровь белков сквозь полотно просачивалась, ритмично капая на меня. — Не надо. Всё хорошо, почему ты так нервничаешь? — Потому что Вася сумасшедший, а уже темнеет. Если не хочешь идти со мной, может, отцу позвоним? — Дай старику отдохнуть, у него сегодня выходной, — обувалась. Ухмыльнулась. — Тут идти недолго. Но он смотрел обеспокоенно и грустно, как собака, от которой уходит хозяин. Было видно, что он хочет чего-то ещё, но не может сформулировать. «Скажет потом, если важное». Вышла в подъезд, пошла к лифтам, он молча за мной. Нажала на кнопку вызова, он стоял рядом. Никаких эмоций не испытывала, словно он их из меня высосал, когда обнимал. Зашла в кабину, он остался на площадке. Не менялся в лице, хотя странно — от такого драматичного выражения мышцы должны были устать. Дверь опять закрывалась, срезая его голову, но я знала — завтра мы вновь увидимся, вновь что-то странное произойдёт и вновь мы расстанемся здесь на натянутой, неоднозначной ноте. Так будет, видимо, до падения метеорита, до того, как вся планета вымрет и мы разложимся под другими трупами. Но почему-то казалось, что даже если после смерти смертей нет ничего, то он меня и в этом небытие найдёт, чтобы мы искаженно, извращенно друг над другом издевались ради нескольких секунд счастья. Внезапно влетел ко мне в кабину, в последнюю секунду, подбежал, однако ничего сказать не мог. Я зажала кнопку открытия дверей, даже на мгновение не удивляясь произошедшему. — Я чувствую, что должен сделать что-то ещё. — Ты ничего не должен. — Я расстроил тебя чем-то? — Нет, — сказала правду, но всё равно отвела взгляд. — То есть, расстроил, но ты это делаешь каждый день. — Прости. — Прощаю. Уйди, пожалуйста, я очень хочу побыть одна. Но он нахмурился, как будто на моём лице что-то было. Слегка наклонил голову. — У тебя в волосах… Я не объясню. Пустил в них руки, чтобы убрать какой-то мусор. Я послушно наклонила голову, давая ему это сделать, но он застыл. Вкрадчиво положил ладонь на щёку. «Господи». Сначала рывком приблизился ко мне, затем таким же рывком отстранился. «Можно?», я кивнула, не осознавая до конца, на что соглашаюсь. Его взгляд был решительным и тревожным одновременно, а щёки ласкал лёгкий румянец. «Господи!..» Зачем-то встал на цыпочки, и уже с высоты неестественного роста наклонился, чтобы меня поцеловать. Я рвано, неумела отвечала, сосредотачиваясь больше на том, чтобы не упасть и не заплакать от навалившихся чувств. Моя мечта сбывается — обвила его шею, заставляя опуститься и разорвать поцелуй. Тут же прильнул обратно, нежно перебирая мои волосы, касаясь пламенными пальцами незащищённого затылка. Я прижимала его к себе. Я больше, больше всего на свете боялась того, что он опять меня покинет в этом жгучем холоде, и молилась, чтобы мир позволил нам остаться навсегда вместе, почти соединёнными. Счастье переполняло сердце, но во рту так горчило от внезапно обострившейся тоски, предчувствия горя. Я о чём-то забывала, я что-то упускала из виду, пока мои внутренности плавились от его радиоактивного излучения. Я терялась в лаве нахлынувших эмоций, внезапных страстных прикосновений, скорее инстинктивных, чем осознанных. Ты тоже понял, что мы идеально друг другу подходим, да? Вселенная хотела, чтобы мы были вместе, и нам нельзя ей перечить. Он дал мне привыкнуть к холоду. Отстранившись, поцеловал в лоб. Затем, не разрывая контакта, в нос, в щёки, в уголок рта, продолжая нежно касаться шеи. Будто бы тоже не хотел отпускать. «Но во мне же нет ничего приятного». Нежно посмотрел в глаза, но любовь в них исчезла, когда пришла неловкость. Мы были как Адам и Ева, впервые и внезапно осознавшие стыд, и он отпрянул от меня, словно видя воплощение греха. Попытался сгладить разрыв улыбкой. «Он же меня не любит». Я это принимала. Как и то, что поцеловал для того, чтобы утешить. Снова нажала на кнопку открытия дверей. — Приходи завтра. Не сказал во сколько. Ещё раз улыбнулся, исполняя долг. Ушёл. Лифт медленно-медленно покатился вниз, как валун с горы. Мой первый поцелуй был с тем, кого я так долго любила. Как я и мечтала, чувственный, но заботливый. И всё же счастья я не чувствую — тоже поняла, что должна была что-то сделать. Но не сделала, не смогла, не нашла слов. «И пусть». Мы же увидимся завтра. Трагедии нет. Тысячу раз всё обговорим и ни к чему не придём. Как всегда. Внезапно обнаружила, что руки зажаты в кулак. Расслабила — в ладони оказался нежный, дрожащий лепесток, выпавший из его волос. Поднесла ко рту, лизнула — кислый. Фиалка. На выставке, которую я предпочла выпускному Васи, работы Кристины занимали одни из самых выгодных позиций — её учитель постарался. При всей нелюбви к ней, я долго рассматривала безобидные пейзажи, не понимая, отчего в идиллических картинах столько непростых эмоций. А потом разглядела, как она рисует цветы, и почувствовала бьющую по рукам дрожь. Будь то подмаренники или ромашки, розы или лилии — вымочены в яде. Полотно, в центре которого была ваза с букетом, притягивало внимание всех посетителей, хотя визуально в нём ничего такого не было. Кто-то нервно отшучивался, кто-то молча бросал пристальный взгляд, а я в упор смотрела. Подсолнухи закручивали водоворот, манили омутами и проклинали всех, кто проходил мимо. Вводили в гипноз, тянулись отравленными лепестками к беззащитному телу, дабы извращённо надругаться. Резали лепестками, смеялись, продолжали кружиться, кружиться, кружиться, вереща, пища, врезаясь в барабанные перепонки до крови из ушей, сумасшедшим грязным жёлтым ослепляли, вливали в глаза кислоту. Стебли путались, как крысиные хвосты, путали ноги, словно хотели, чтобы к их ужасной, падшей пляске присоединился ещё один, чётный участник. Выкручивали шею в вихре, чтобы лицо становилось зелёно-жёлтым, а голова пустой, как у болванчика, на веки обрекая стать очередным дьявольским подсолнухом, нарекая на веки опороченным грехом, отороченным божьей ненавистью искривлённым созданием. «Цветы зла», — всплыло у меня в воронке опийного опьянения. Я слышала где-то про них, но впервые видела сама. А потом коснулась губ сгнившими пальцами и осознала, что вся нижняя часть лица у меня в крови. Прямо как у него, когда он мертвыми глазами впивался в лоснящийся жирный снег, ломая кости об объятия Кристины. У него тогда были глаза как у рыбы, которой вспороли живот: заплывшие и глупые, словно зрачки с радужкой вот-вот упадут, гуляя по белку, как в детских игрушках. Отрубленная куриная голова, не видящая уже ни в чём смысл. «Она плохой человек, но талантливая», — лишь отец спас меня от становления танцором безумной пляски. Вытирал нос салфеткой, отведя в угол. Бросила взгляд, хотела посмотреть ещё раз, но от вида одной рамы уже накатывал ужас. Что за ужасы должны твориться в голове, чтобы видеть самое прекрасное в извращённой, полной ненависти форме? Что должно было произойти, чтобы ты на весь мир так обозлилась, своим гноем желая напоить и остальных? «Да. Как бы то ни было…» Ты очень хорошая художница.