Пустоцвет

Снег шёл толстым слоем, царапая тонкую, иссушенную кожу. Ноги проваливались в глубокие сугробы, голова гудела от забитого носа, температура всё росла и росла, а я, еле вдыхая ртом горький воздух, думала о том, что на завтра слишком много домашки задали. Сделать всю за вечер не получится — придётся засидеться ночью. — Что сказала Катя? — специально гнусавила в сторону. Не хотела, чтобы он моё измождённое красное лицо видел. — Что я мудак, раз не заступился за неё перед сестрой. Потом дала пощёчину и назвала девчонкой. — Серьёзно? — он равнодушно кивнул, не оборачиваясь. — Я думала, она другая. Было приятно, что их так и не начавшиеся отношения закончились грандиозным провалом; больше было жаль, что с ним так плохо поступили. Слабость нарастала до того, что хотелось упасть в снег и замерзнуть насмерть. Приходилось передвигать окоченевшими ногами в промокших насквозь носках, глазами тщетно ища хотя бы продуктовый или остановку. Села бы на любой автобус, грелась бы в магазине до тех пор, пока охрана не выкинет. — Катя милая, да. Но у меня всё очарование спало. А мне трудно было представить слова, которые могли бы нежную скрипачку из хорошей семьи заставить мягкой ручкой дать кому-то пощёчину. И трудно было представить уровень её любви к себе. «Наверное, все дети, которых из школы забирает водитель, становятся такими». — Надеюсь, Кристина уже успокоилась. Мама вчера даже отцу звонила, чтобы тот её утешил. Он не ответил, правда, и она продолжила ругаться на Катю. Я всего часа четыре спал из-за неё. Тяжело взглянул усталыми глазами, под которыми вырисовывались глубокие чёрные круги. Не улыбался, смотрел серьёзно и с тоской. — Забудь. Прости, что жалуюсь. — У тебя Кащенко, а не семья, — попыталась отшутиться, продираясь сквозь метель и искажающееся от жара сознание. Ему весело не было. «Не могу дождаться, когда они все умрут». Кто из нас это сказал я не поняла. Но сразу после того, как работающий на последнем издыхании разум закончил фразу смаковать, он улыбнулся, а я почувствовала, что напряжение внутри меня растёт. Растёт вместе с болью, ломотой в конечностях, так же быстро, как жидкий гной течёт к ноздрям. Забыв тут же про недавний диалог, я отвернулась и достала из кармана платок. Приложила к носу. — Не будем больше обо мне, — странное ощущение. — Кстати, тебя Вася не обижает? Платок стал красным. Затем кровь покапала и на снег. Бескрайние белые просторы, переходящие в такое же белое небо, за секунду стали ещё более унылыми, ещё более непроходимыми. Я думала, что не смогу добраться домой. Кровь продолжала и продолжала идти. «Ты просто взрослеешь, в твоём организме запускаются новые процессы». Ничего серьёзного с ногой не было. Кристина, как я и думала, ударила несильно, следуя своему невнятному моральному кодексу, по которому девочкам из травм оставляла только психологические. Пока отец ходил разбираться с чем-то то ли в поликлинике, то ли просто на парковке, я отмокала на переднем сидении и вспоминала ту ситуацию с миниатюрной скрипачкой. Катя потом извинилась, сейчас живёт хорошо — учится в МГИМО и шлёт уральским родственникам вместе с приветами дорогие вещи. Я касаюсь ямки над верхней губой и понимаю, что из носа идёт совсем не кровь. Нахожу в бардачке салфетки. «Логично. Взрослеть я уже перестала». Слёзы, которые я так усердно сдерживала, сгнили и превратились в сопли. Хотелось получить разрядку, но плакать я больше не могла. В упор смотрела на плохо прокрашенный забор и слушала карканье ворон, давясь насморком и неявными чувствами к недавним событиям. В основном вина и желание как можно скорее с ним связаться. Друг на друга наслаивались, первое противоречило второму, оставляя один лишь простой, старый, добрый, с детства знакомый плод любви тревоги и бессилия. — Ну, рассказывай, — сказал папа как только захлопнул за собой дверь. Я даже не обернулась — отец казался чем-то незначительным, вроде бьющейся о стекло мухи. — О чём? — О ноге своей. — А что с ней? — То, что ты перепуганная позвонила мне, а потом я забирал тебя от девочки со страшным взглядом. Кристина, да? — Не важно, — прозвучало грубо и для того, чтобы смягчить, я добавила: — Пап, прости, но это только моё дело. Он глубоко и недовольно вздохнул. Рваными нервными движениями завёл машину и резко, на слишком высокой скорости отъехал. Мимо стали быстро-быстро сменяться одинаково серые, тошнотворные виды. Я знала, что причиняю отцу боль, но на иное не была способна. Смотря из окна на полуживой город выискивала в прохожих его, понимая, как это глупо, и понимая, что каждый уголок этого места ненавижу. Всё было осточертевшим и скучным, всё как-то было связано с насилием и бесчеловечным равнодушием, частью которого и я теперь становилась. Ничто не могло отвлечь от мыслей о нём. — Ты никогда меня не слушаешь, — я заметила, что мы едем в другое направление, и обрадовалась: в давящей тишине дома находиться совсем не хотелось, — но всё-таки, Слава, я против того, чтобы ты с той семьёй общалась. — Почему? — без интереса спросила, зная, что и правда не буду слушать. — Потому что они не лучшие люди. Мальчик твой, единственное, приятный, но контакт с ним неизбежно приводит к контактам с остальными. Отдалилась бы от него на время, пока он доучивается. «А ты бы на моём месте отдалился от мамы?» — «Остальные» — это Кристина, которая до сегодняшнего дня несколько месяцев не появлялась. Но изо рта выползло совсем не то, что я хотела сказать. Посмотрела на отца в замешательстве от собственных же действий, чувствуя себя подвиснушвим компьютером. Он незло, многозначительно усмехнулся. — Ты ещё ребёнок. — Не называй меня так, — переняла у него. — А как тебя называть? Ты наивная, Слава, и совсем не видишь того, что стоило бы. «А что стоило бы?» хотела я искренне спросить, но проглотила, насупившись. Прижалась головой к холодному окну и продолжила молча следить за меняющимися гадкими видами. Отец тоже ничего не говорил и лишь иногда невпопад вздыхал. День медленно затухал, но прохлада так и не приходила. Воздух был тяжёлым и застоявшимся. Сидя на скамейке, я мучила безвкусное мороженое и смотрела то на мутную гладь воды, то на скромную, почти сливающуюся с небом церковь. — Зачем ты меня сюда привёз? — Набережную совсем недавно ремонтировать закончили. Решил тебе показать. Я не готова была это признать, но отец сделал правильный выбор: от старых мест тошнило, дома было тоскливо, а набережную я либо обходила стороной, либо заставала в лесах. Не надоевший город и не пустая воскресная квартира — нечто либо посередине, либо невероятно далёкое. Почти Москва. Поблизости не было ни души. Только взявшаяся словно из пустоты или из другого мира витрина с мороженым, в мягкую, но всё же осеннюю погоду нужная лишь мне. — Твоя мама меня сюда водила, когда мы впервые приехали на Урал. Аккуратно, легко затронул эту тему, чтобы я тяжеловесно выпалила давно осевшее: — Какой она была? А затем сжалась, стремясь скрыть волнение, и то ли радуясь своей смелости, то ли с досадой от безрассудности смиряла дыхание. — Ты её не помнишь? — как-то расстроено. — Помню, но плохо. Когда я была маленькой, мне казалось, что это ко мне ангел приходил. — На ангела она и была похожа. Папа очень мягко улыбался, смотря и сквозь реку, и сквозь неявный горизонт. Его ответ был расплывчатым и незаконченным, но это был как раз тот случай, когда незаконченность, выверенная небрежность оказывалась к месту. Тихий колокольный звон аккомпанировал мечтательный полушёпот. — Ты не представляешь, как я себя винил после её смерти. Если бы тебя не было, то я бы точно сошёл с ума от мук совести. — Пап, но, — подалась вперёд, чтобы заглянуть ему в глаза и сказать ещё одну вещь, которую давно внутри себя размусоливала, — мама пожертвовала ради тебя здоровьем. Самым дорогим, что у человека может быть, получается. Даже не ради тебя, а ради времени с тобой… И ты то же самое сделал с Москвой. Ты же не был бы счастлив, если бы не оставил её ради мамы, да? Значит она тоже не была бы счастлива, а значит и смысла в жизни не было бы. Я… — покраснела то ли понимая, как максималистски звучу, то ли от горячности самой речи. — Я считаю, что у вас с мамой была настоящая любовь. И я не знаю, способна ли на такую, но очень хочу. И очень стремлюсь. Ради него… ну, мальчика моего… ради него я тоже готова пожертвовать чем угодно. Хоть писательством, хоть ещё чем… Да… Под конец совсем сдулась, неосознанно открывая отцу душу больше и больше. Мяла упаковку от мороженого жирными грязными пальцами, откинулась обратно на скамейку, когда увидела в его глазах не ожидаемое одобрение или восхищение, а снисходительную усмешку, совсем привычную. «На что я вообще рассчитывала?» — Я же говорил, что ты ребёнок, — килограмм соли на открытую рану — сморщилась, как будто боль и правда была физической, нестерпимой. Он вздохнул: — Настоящая любовь не в жертве. — А в чём? — Сама поймёшь со временем. Тем более, что теперь у тебя есть любимый человек. Я покраснела, коря себя за то, что так неосторожно рассказала об этом, надеясь то ли его впечатлить, то ли получить поддержку, но по итогу оставшись ни с чём. Однако отец заметил мою скованность и, как умел, попытался разрядить напряжённость: — Расслабься, — грубовато потряс за плечо, глухо смеясь. — Я бы скорее удивился, если бы вы не стали встречаться. — Мы пока не… — осеклась и встала в оборонительную позицию: — А недавно ты говорил, что мне не стоит с ним общаться. — Я не знал, что ты его любишь. Если тебе всё-таки важно моё мнение, то я вас благословляю. Отец всё ещё говорил с ноткой иронии, и я всё ещё чувствовала, что между нами много недосказанности. Но между строк появилось тепло, которое либо скрывалось им, либо оставалось непрочитанным, незамеченным мной. Смотря на отражение церкви в реке я положила голову ему на плечо. Он приобнял, потрепал и сказал что-то одобрительным тоном, но я ничего не слышала из-за эха колоколов в голове. — Спасибо, папа. Мне было спокойно и хорошо, но дневной сон был неспокойным и нехорошим. Проснулась от жара и мокрых простыней в тёмной комнате, долго приходила в себя, вспоминая события уходящего дня. Во всей квартире было тихо, за окном сплошная чернота. Першило до боли. Сглотнула слюни и потянулась к практически пустой бутылке с водой, рукой задела телефон. Экран сначала ослепил, а затем оповестил о пропущенном от него. Насильно, сквозь пульсирующую тревогу, прикрытую сонливостью, заставила себя перезвонить. Гудок. Может, не ответит? Гудок. После третьего брошу. Гудок. После четвёртого. Гудок… — Привет. Я уже переживать начал. Сквозь помехи слышалось тепло. Сквозь тепло слышалась безумная усталость. — Привет… — от волнения обмякала рука, державшая трубку. Стала вспоминать, что должна испытывать стыд перед ним, и слабо, пусть и интуитивно, он начинал закипать внутри, пока я будто отходила от наркоза. — Ты спала? Прости, если разбудил. — Нет-нет… то есть да, то есть… я сама проснулась. — Как твоя нога? — выпалил едва моя интонация упала. — Нога? Почти о ней забыла. Коснулась, почувствовала лишь лёгкую боль, подействовавшую как укол адреналина. — Всё хорошо, — и мысли стали яснее, и слова чётче. — Мне кажется, что Кристина и не хотела сильно бить. — Слава богу. Прости за это ещё раз. — Хватит… — но вспомнила, что мне тоже есть за что извиниться. Голос, однако, застрял в горле, никак не желая обретать форму. — Прости, что ушла. Но не это было главной причиной моей вины. — Ты что, ничего страшного. К тебе там Кристина спустилась тем более… — Она ничего мне не сделала, — тут же поспешила поправить. — Да? — вздохнул. — Когда я вернулся, она была в совершенно невменяемом состоянии. — Это… — с болью и трудом, как колючий ком, наконец вылезали щиплющие нёбо слова. — Это из-за меня. И волна стыда захлестнула с головой. Его молчание на том конце провода казалось осуждающим, свободной рукой впивалась в колено, заставляя продолжать. — Кристина извинилась и сказала, что понимает, что поступает плохо. Потом пыталась какую-то историю из детства рассказать, но я её перебила и наговорила кучу грубостей, а она разозлилась… Прости, правда. Я это сделала, не подумав. Может, мне нужно извиниться или ещё что-то… С каждым словом становилось больнее, но вместе с этим и легче. Дым стеснения отступал, обнажая чистую, воспалённую вину. — Не надо, не волнуйся, — удивилась, что он вообще мне ответил, а не бросил трубку молча. Как обычно нежный, когда стоило бы злиться. — Ты не виновата. Я с ней всю жизнь рядом и до сих пор не знаю, что может стать триггером. Всё равно не могла избавиться от стыда. Молчала, краснела, затягивая тишину до неприличия. — Ты здесь? — вместо ответа промычала в трубку. — Спасибо тебе. — За что? — с удивлением вернулся дар речи. — Ты же за меня хотела заступиться? Спасибо. — Я… я ничего не сделала, и всё в итоге только хуже… — Спасибо. Откинулась на кровать, сгорая от смущения. Чувствовала, что не заслуживаю этих слов, и осторожно, неловко попыталась перевести тему: — Ты сможешь со мной завтра встретиться? — Нет, прости, — долгая пауза. Тяжело: — Отец на неделю приезжает. — Отец? Почему? — Кристина. Проснулась. Подошла к окну, посмотрела из него на голые ветки. Легла обратно пялиться в потолок. Подремала, съела сухое печенье. Посидела за столом. Бледное и сухое. Он терпеть не мог отца, хотя тот ничего не делал — наверное, поэтому и не мог терпеть. Я могла только представлять, насколько Кристине стало плохо, что из культурной столицы потребовалось вызывать не самого заинтересованного в детях человека. Мне хотелось забрать его из этого адского котла, но я знала, что даже малейшую слабость он мне боится показывать — не звонит, не пишет. Бледное, сухое. Из ящиков достала рукописи, выудила последние — те, которые писала полной надежды весной одиннадцатого класса. Мне казалось, что скоро закончится школа, а значит наступит новый этап жизни. Он мне признается, мы будем вместе учиться в Москве, найдём много друзей и реализуем себя, но по итогу я застряла в лимбе, а наши взаимные чувства ничего не поменяли. Согласна была на любой круг преисподни. Бледно-сухое. Я ненавидела буквы с округлыми завитками, ненавидела насмешливую самоуверенность, которой по глупости предавалась меньше полугода назад. Эта неприязнь всегда мешала мне воспринимать старые тексты, но в первый за много месяцев день, когда мы не увидимся, в ожидании минимум недели таких же, я решила её отринуть. Многие детали выветрились из головы, а значит можно было отстраниться и прочитать как что-то чужое что-то своё. И я читала. Перелистывала страницы, не придиралась к построению предложений и выбору слов. Удивлялась решениям героев, замечала пропущенные запятые, при этом была ласкова со своим трудом как с чьим-то. Прощала огрехи в сюжете. Ждала следующего поворота событий, а, дойдя до конца, искренне расстраивалась, что так и не написала финал. Откинулась на стул, посмотрела в окно. Бледносухое. Бледное небо, сухие ветки. Скоро эти деревья, наверное, спилят, а на их месте придумают что-то новое. Детскую площадку, наверное, снесут — какая же страшная и кривая. Бледносухое. Такой же была и моя работа. Страшной, кривой, бледно-сухой. Вместе с пнями это убожество нужно выкорчёвывать. Я ужасный писатель. Мне не стоит этим больше заниматься. — Руки хоть не такие деревянные сегодня. — У тебя получается лучше. Тренируешься днём? — Неплохо. Есть некий прогресс за неделю. Лупя по клавишам получала наслаждение. Пусть и не такое, когда выражала себя, пусть и похвалу получала скромную, пусть соглашалась на меньшее, ползала, как червяк, вместо того, чтобы хилое склизкое тело пытаться заставить летать, мне всё же было приятно. Лучше, чем когда пялилась в потолок, ожидая чуда, или в телефон — его звонка. Тревога не проходила, но отдалялась на фон, пока неделя тянулась и тянулась, трагично неизбежно подбираясь к концу, который должен был что-то ознаменовать. Я чувствовала — ознаменует. Старалась не кормиться пустыми надеждами и сама связалась с Леной, чтобы продвинуться по жизни дальше. — Тебе идёт это платье, ты в нём выглядишь хорошо, — неловко заученная заранее фраза. — Спасибо, папа. — Найду себе ещё кучу таких, — попивая молочный коктейль в грязной пиццерии с липкими столами. — Я весёлая и общительная, не пропаду. А твой типаж только художникам и отбросам вроде Васи нравится. — Спасибо, Лена. Было ужасно душно. Местная еда даже пахла страшно, поэтому я осмелилась только на грязный стакан воды и наслаждение реалити-шоу с висящего в углу телевизора. Лена же между делом задорно уплетала роллы со слоями майонеза, кляра и чем-то отдалённо напоминающем рыбьи желудки. — Ты не боишься это есть? — спросила я с нескрываемым отвращением, не стесняясь ни семейной пары за соседним столиком, ни работников, с унылым видом иногда проходящих мимо. — А что? Если там глисты, то хоть похудею. — Фу. — Или весело проведу время в туалете с интересной компанией. — Фу! Фу! Фу! — она залилась писклявым смехом на мой прилив отвращения. — Лена, хватит! — Да ладно тебе, — продолжая хихикать. Ледяными глазами посмотрела пристально в мои, трогательно улыбаясь. Молчала, подпирала голову рукой, ждала чего-то с моей стороны. Я не выдержала и отвела взгляд в мутноватую воду. — Что он тебе сказал? — Да ничего такого. Извинился, парой слов всё объяснил и объявил, что вы теперь встречаетесь. Встречаемся… Почувствовала, как брови сами нервно хмурятся. Что-то кололо изнутри — может, то, что я совсем не ощущала наших отношений. Может, то, что он поговорил с Леной вживую, а мне даже не позвонил. Всё сразу, наверное. — Мне он сказал, что как минимум неделю будет занят… — М? — не сразу поняла, к чему я клоню, а потом, после коротких секунд мыслительного процесса, протянула «А-а-а!»: — Да он выглядит ужасно, — наклонилась ко мне и перешла на громкий шёпот. — Волосы где-то… ну… до линии подбородка, наверное, остриг. Грустный, уставший безумно, еле соображает. Я даже не думала, что он может таким быть, если честно… ну и он, наверное, не хочет, чтобы его таким видела ты. Сердце протестовало, но ничего из себя выдавить я не могла. Беспокойство возвращалось, застилая взгляд. — К нему же отец приехал, да? — голос Лены звучал далеко. — Жесть. Вот вроде и не бьют, и не пьют, а всё равно умудряются быть хуевейшими родителями. Я б на его месте давно из дома сбежала Мне казалось, что с Леной после этого точно не увидимся. Казалось, но важнее в тот момент было другое. — А мама?.. — А что она? Жуткая женщина. И я сама этим вопросом себя сглазила. Когда невнятно прощалась боялась уточнить значение её слов, когда торопилась домой бесцельно думала о них, ни к чему не приходя, когда вновь смотрела в телефон вместо того, чтобы убраться или потренироваться в игре. До бледных сумерек, в которых раздался долгожданный звонок. Её сухой, невесёлый и сдержанный голос коротко пригласил меня на воскресный ужин. Сбросила трубку едва я согласилась. Ветер выл в ветвях, эхом отдавался в стенах. Покачивались тёмно-серые тучи, готовые упасть на мёртвую землю. — Тебе это платье очень идёт. — Спасибо, папа. Выглаженное до идеала, очищенное от волос и случайных ниток, пахнущее самым свежим кондиционером. Думала накраситься, но обнаружила, что у меня и косметики нормальной нет; хотела взять костыли, чтобы к хромоте было меньше вопросов, но решила, что так буду занимать до нелепого много места. Смотрелась в зеркало, пока черты лица не стали искажаться в полное уродство — хотела заплакать, но раз пригласили, то нужно идти. Мне все участки мозга шептали о том, что необходимо произвести наилучшее впечатление на его семью, пусть остальные и говорили о том, какие они ужасные люди — пусть я это и понимала. А ещё хотелось, чтобы он тоже увидел меня красивой. Пока шла до их дома триста раз рвалась развернуться. В лифте, поднимаясь, выискивала в себе недостатки, чтобы отвлечься от точащего беспокойства. Стуча, молилась, чтобы мне не открыли. Как и в прошлый раз видела знаки «стоп», но двигалась напролом — чувствовала, что мне надо там быть. И утешала себя этим, когда сердце билось до остановки те секунды, которые медленно распахивалась дверь. — Привет! Каре, огоньки в глазах и прилизанный вид. «Что?» Высокая, весело улыбается, кокетливо наклоняет голову. Берёт холёной ручкой мою сухую через порог, заводит в квартиру. — Слава, так рада тебя видеть! — щебетала, как птичка. «Что?» — Ага… На секунду она хитро кисло ухмыльнулась, чтобы только я заметила. Мы обе понимали, что она играет — точнее, я видела, но никак не могла осознать. Всё казалось до ужаса сюрным, и, чтобы себя успокоить, решила считать это лихорадочным сном. — Давай, проходи, не стесняйся! — тянула на кухню, а я спотыкалась о свои кривые поломанные ноги. За столом, слепяще ярко освещенным, сидело много людей — не только их семья, ещё какие-то незнакомцы. Краем глаза заметила, что жуткой картины с девочкой нет. Искала среди высоких безликих фигур его, боясь найти. Нашла. — Это Горислава, наша подружка! Мы с ней знакомы… — впилась в него взглядом с шакалиным задором, — сколько? — Лет восемь, — нехарактерно тихо сказал, отворачиваясь от нас. — Да, восемь! — Такое имя необычное, — чей-то незнакомый. — А… оно из «Руслана и Людмилы», — выпалила инстинктивно, почему-то стыдясь того, что тоже стала участницей болезненного разговора. — Да-да, точно. — Садись… вот сюда, да, — сама подвела меня к месту, а затем, как бабочка, упорхала к своему. Я оказалась зажатой между худым мужчиной с короткими седыми волосами, вежливо мне улыбнувшемуся, и их матерью, на мою улыбку ответившей только кивком, а затем демонстративно отведшей взгляд в противоположную сторону. Напротив же был он. Бледный, как будто только что вырвало, и уставший. Опущенные плечи, нервные рывки головой и затравленные глаза. Он всеми силами избегал встречи взглядами со мной, но, не выдержав моего пристального сверления, всё же посмотрел. Выглядел так, словно сейчас или заплачет, или опять сблюёт. И волосы, у корней жирные, не спасали — он неловко положил руки на плечи, поджимая губы, но больше укрыться было нечем. Поспешил отвернуться. Никто этого не замечал. Никто его не замечал, кроме Кристины, разве что — все гости были погружены в неторопливую, но весёлую беседу, а родители, наоборот, сжались — мать один за другим глушила стаканы какой-то жижи, сама наливаясь красным и изредка говоря странные вещи, отец же, сидевший возле сына, её поведение пытался смягчать и плавно направлял разговоры в нужное для него русло. Кристина заливисто смеялась и поддакивала, вызывая общее восхищение такой жизнерадостностью, хотя иногда нервные нотки проскакивали в ритмичных постукиваниях и язвительных взглядах. Мы вдвоём молчали. Он смотрел под ноги, она смотрела на него как надзиратель на заключенного, я смотрела на них обоих и у меня разрывалось сердце. Было обидно, что гости не замечают, насколько нездоровая между ними атмосфера, но ещё обиднее, что их родители замечали, однако ничего не предпринимали осознанно. Хотелось дёрнуть за скатерть, чтобы вся посуда с грохотом разбилась, схватить его за руку и убежать, на прощание крикнув что-нибудь ядовито обидное, но я знала, что так сделаю ему только хуже. Единственное, что я могла — наблюдать. В который раз лишь наблюдать за неизбежным причинением ему боли со стороны родных людей и молчать. Кислая вода точила зубы. Я не понимала, зачем здесь нахожусь и куда себя девать. Еду мне не предлагали, хотя его отец, совершенно точно забывший моё имя, пару раз пытался вяло настоять на чае, косясь на скрученного от неловкости сына. Мужчина, возле меня сидевший, иногда странно поглядывал, но ни разу не обратился; мать по другую руку стала пить так много и так неприлично, что хотелось заползти под стол, но не слышать запах спирта. Разговоры шли в основном об искусстве. Слушая людей, которые в этом разбираются — кажется, коллеги или друзья по Петербургу — я ещё тоньше чувствовала собственную необразованность и поражалась тому, как часто и громко Кристина дополняла беседу. Её слова развивали дискуссию, она действительно была умна, но почему-то отец даже в её сторону не смотрел. Она говорила звонче и ярче, сияя интеллектом, глуша забитого брата. Она чуть не кричала от восторга, ослепляя воодушевленностью. Она хотела наполнить собой всё пространство — у неё это порой получалось, все взгляды были устремлены на неё, даже тех, кто видеть её наверняка не хотел. Кроме одного. Отец не оборачивался даже когда Кристина, спотыкаясь о язык, от отчаяния обращалась напрямую к нему. И когда он избегал ответа её острая улыбка становилась ножевой, а глаза пропитывались знакомой горючей ненавистью. Однако она себя сдерживала, как бы крепко ни сжимала кулаки под скатертью с засохшими пятнами крови. «Мама даже отцу звонила. Он не ответил». Он приезжал к ним вообще когда-то? Знал ли о плачевном психическом состоянии дочери? — Это удивительный талант, один на миллион! Жаль, что развивать не хочет, но я его заставлю. — Не говори так… Наверняка же знает, если всеми силами избегает. Почему она сегодня так много пьёт? Она всегда так пьёт? А что здесь делаю я? Зачем я на и без того фантасмагоричном семейном вечере? Для дополнения картины зарождающегося безумия, не иначе. — Я вообще не понимаю, — голос похожий на стук колёс поезда, — почему он только сейчас на это согласился. Ну, главное, что подростковый максимализм пережит, да? Но осознание ударило в голову как пиво в мозг на голодный желудок. Я почувствовала, что от неожиданного ужаса распахнулись глаза, устремляясь в него. Ответил беспокойным, уже смирившимся взглядом. Кристина это всё задумала как своеобразную пытку. Многоступенчатую, сложную в исполнении и закрученную — прямо в её духе. Кому? Явно не мне, меня здесь даже не трогают. Ему? Конечно. И я в ней была лишь ещё одним составляющим. Опускались руки. Не стеснялась накатывающих слёз, потому что знала, что никто на меня даже не внимания не обращает — кроме брата и сестры, разве что. Сглотнула бесполезную грусть и вину. Я не просто наблюдала за тем, как ему причиняют боль. Я напрямую принимала участие в этом. Уйти? Он может не так трактовать. Остаться? Дальше, судя по всему, будет только хуже. И незаметно тоже не исчезнуть. Его глаза украдкой смотрели на меня, будто ожидая и боясь реакции. — Посмотрите? Да. — Да. Перекур? — Да, я отойду, вы ж не возражаете. Посмотрят? — Да, я так рада! Наконец-то. Мы снова в начальной школе и он снова одичалый зверёк, но с одной стороны Кристина, с другой — отец, на балконе сзади мать, а спереди гости, во главе которых я. — Слава, пойдём с нами! — У меня нога разболелась, я не могу. Воюём натянутыми улыбками и призывами к жалости. Не в ноге дело, обе знаем. — Я тоже попозже подойду. Молчаливый седой мужчина наконец поднял голос. Поймала на себе украдкой нежность, но от кого — так и не поняла. Только надеялась, что если в его светлой комнате будет хотя бы на двоих меньше, то он сможет дышать свободнее. Мы с незнакомцем остались одни. Я слышала разговоры из его комнаты, но не могла различить слов, а мама больно долго курила — к лучшему, наверное, потому что её вид не мог не напрягать. Мне хотелось сейчас немного посидеть, быстро попрощаться, как только кто-то из родственников появится, и уйти — всё же так будет лучше для всех, если Кристина опять придумает что-нибудь. Единственно, напрягало молчание. Седой мужчина сложил руки на груди и задумался о чём-то своём, пустым взглядом упираясь в стену, а я не знала, как избежать неловкости, и пыталась делать вид, что мне нормально. Резко встала и поставила чайник, притворяясь, что чувствую себя как дома. — Ты случайно не? — назвал из воздуха мою фамилию, стоило чайнику запищать. Обернулась. — Да, — отчего-то лишь слабо удивлённая. — А откуда Вы знаете? — Я с твоими родителями был знаком. — Правда? И в этом шокирующего было немного — круги творческие узки, а если мужчина из нашего города, то конечно они пересекались. Однако в ледяном, нелепом доме с острыми углами мне уже это казалось умилительным и тёплым. На мою восторженную улыбку он ответил уставшей, вмиг завянувшей на сером лице. — Мы с твоей матерью вместе учились, потом примерно в одно время переехали в Москву. Там поддерживали контакт, с отцом твоим тоже. Ну, пока не… — А, — я тут же поняла, к чему он клонит: — Да, да… Снова неловко. Меня не расстраивало обсуждение смерти, но многие окружающие слишком трепетно относились к ней, боясь как-то задеть. — Помню, как узнал, что у них дочь родилась, — мужчина, однако, повернул разговор в другое русло, не давая ему утонуть в невнятных вздохах. — Мне казалось, что тебе лет десять должно быть, а ты уже взрослая девушка. Пытался звучать весело, но нити печальной ностальгии вплетались в каждое слово, добираясь и до меня. Пусто смотрела на закипающий чайник. «Взрослая, да?» — Хотел бы сказать, что ты похожа на мать, но ты копия отца. — Надеюсь, хоть не характером… Он глухо рассмеялся. — Кажется, и им тоже. Наконец, крещендо — мерзкое слово — писка. Быстро выключила газ, скорое «будете?» и будничное «нет, спасибо», пыльный случайный пакетик из шкафчика. Боялась, что мама вот-вот войдёт и почему-то останется недовольной моим хозяйствованием на её кухне, хотя никогда против не была. — Ты пишешь, да? — аккуратно, словно куда-то издалека заходя, спросил мужчина. — А… — Кристина, твою мать. — Нет, уже нет. Он вопросительно смотрел иссушенными бледно-голубыми глазами. Я молчала. Это и очень личное, и давно минувшее — за писательство никогда больше не возьмусь, обсуждать его с кем-то теперь бессмысленно, про себя рассказать нечего. Но из спальни шли разговоры. Я видела краем глаза, что картины, которые должны были остаться только для нас двоих, отдавались на растерзание чужим взглядам. Помнила, как болезненно он реагировал на вторжение в своё личное пространство, и знала, что по своей воле ни за что в жизни на него бы не согласился. Всё в этом доме казалось — было — жутко враждебным, кроме этого мужчины с видом только что против своей воли воскресшего. Бессмысленно, глупо, но хотелось ему довериться и прикоснуться хотя бы к осколку тепла. — У меня нет таланта, все тексты получаются сухими. Я не вижу смысла в том, чтобы писать только для своего удовольствия, поэтому пытаюсь найти себя в чём-то другом. — А ты давала читать свои работы кому-то другому? — Давала, но… Все мои друзья либо были непритязательными, либо имели мотивацию меня перехваливать. А кого-то, кому можно и доверять, и надеяться при этом на объективную оценку, у меня нет. Я заметила, что он хочет что-то сказать, но в который раз обнажилась грустная параллель между мной и мальчиком-художником в соседней комнате, с каждой секундой стремящаяся к трагизму. Трогающая меня до глубины души, прямо в этот момент задевая до острой боли, как при аппендиците. Наклоняясь к мужчине ближе, движимая злостью и страхом, горячим шёпотом сказала: — Но у него всё наоборот. Он очень талантливый, но никогда не хотел, чтобы кто-то видел его работы. Пожалуйста, никому не говорите, что я это сказала, но, пожалуйста, не смотрите на них, не участвуйте в обсуждении… Детско и чересчур эмоционально. Ответная улыбка мужчины была в неопределенном диапазоне от снисходительности до мягкой нежности, напоминая отцовскую. — Не волнуйся, я это успел понять. Странная затея… Хлопнула дверь балкона, чуть ли не разбивая стёкла. Отдалилась, смущаясь. — Да, — парализовало страхом. Шаги в сторону кухни. Душа складывалась в гармошку, а тело леденело. — Но знаешь, наш выбор друзей много говорит и о нас самих. Мы одновременно посмотрели на фигуру, вставшую в проходе. Свежий воздух почему-то сделал её внешний вид злее, а запах курева страшнее. Я не могла проронить ни слова — боялась. Он тоже молчал. — Вы нас извините, — обратилась мама к мужчине, — нам поговорить надо. — Конечно, — он скоро поднялся со стула, на выходе одаривая обнадеживающим взглядом. Я постаралась вложить в свой благодарность. Секунда, и мы остались с ней вдвоём. Закрылась ещё раз дверь балкона — слава богу. Невнятно долго она смотрела на меня, а затем подошла к столу, отодвинула стул и кивком головы указала сесть напротив. Я послушно всё выполнила. Выпрямляла спину, держала ноги как на королевском приёме, пока она горбилась и скрипела зубами. — Отстань от моих детей. Пронзила ледяным презрением как только я максимально неудобно устроилась. — Что? — Ты всё слышала. Отстань от них, просто не трогай. Кристина мне всё рассказала. Ты ей портишь жизнь со школы и ошиваешься рядом потому, что хочется прибиться к талантливым ребятам. Всё моё лицо краснело от стыда. — Я… Наверное, это правда? Не зря меня так мучает совесть, до нескончаемого самокопания. — Пожалей Кристину. Никто этого не делает, а раз ты такая правильная, то сделай. Не отвечала. Боязно кивнула, боясь, что меня вырвет от запаха спирта или от осознания, что поступаю плохо. Она вздохнула и откинулась на спинку стула, а я была натянутой, как струна. — Это же неправильно. Говорить, что больше не видишь в маленькой дочери ребёнка. Что бы ни случилось, она ребёнок. В первую… Кем нужно быть, чтобы это не принять. Но ты, — дёрнулась от прямого обращения, — ты сама видишь, она его больше всех любит. Свинья… Её взгляд из рыбьего стал пустым, как стекляшка. Выдыхала чистый спирт, а я давилась смрадом из смеси алкоголя с дымом дешёвых, суровых сигарет, кашляла, не открывая рта. Продала бы душу за то, чтобы в этот миг исчезнуть не просто из квартиры, но и сразу из жизни. «Она права». — Слава, ты не подумай, что какая-то особенная. На тебя тоже так всегда будут смотреть. Не доверяй им, вообще не доверяй и не надейся на что-то духовное. Этот, — махнула в сторону его спальни, — тем более никого не любит. Поэтому не трогай его ради себя же. И Кристину пожалей. Мелко кивала головой, послушно, как марионетка. Слова то проносились мимо, то врезались в голову, воспалялись в мозгу, как жемчужины в ракушках. — Тебе просто нравится думать, что ты самая правильная и хорошая. Что делаешь добрые дела, такая молодец, — в дверном проёме увидела, как она обвивает его руку и притягивает к себе, довольная обсуждением. Он был бледным, как смерть, но взгляд, встретившийся с моим, горел всего лишь напряжением. Не думая, захотела встать, чтобы спасти его, но мать вялой рукой коснулась моего лица, разворачивая обратно к себе, — когда на самом деле всё очень сложное. Стало внезапно мерзко от пальцев. Кожа под ними пошла колючей сыпью, покрылась гнойниками. «А вы терапию, психиатра пробовали?» Но этот грубый вопрос сказал бы о моём невежестве даже громче её слов. Никогда я не чувствовала себя такой обидно униженной, но при этом справедливо пристыженной. Всё, о чём думала последние дни, складывалось в единую картину — я и правда нашла в общении с ним выгоду, я и правда использовала его, вредя при этом больному человеку. Больной девочке, пережившей что-то страшное, много лет, в глазах остальных превратно оказываясь хорошей. Нет, не так. Мне казалось, что я наконец постигла свою гнилую сущность, но душа отчего-то противилась. Во мне всё взъелось, всё поднялось, хотя разум был холоден и даже наконец спокоен. Сердце не могло принять, да? — Отстань от неё просто… — Мам? Дёрнулась от тихого, много лет знакомого голоса. Испугалась до тошноты. «Только не это, только не он». Он всегда всё усложняет, из-за него я не могу пойти по истинному пути никогда. Стоит на входе в кухню, с опущенными плечами и надрывно-усталыми, грустными глазами, театрально изогнутыми бровями — ах, как мне хочется, чтобы он на неё накричал. Сказал, что всё не так, прижал к себе крепко и внушил, что я хорошая и всё делаю правильно. Что ни мои руки, дрожащие, ни губы, замёрзшие, никогда никому зла не причинили. — Мам, нет, — он давил в себе громкость, чтобы не привлечь внимание гостей, а так хотелось услышать ор. Подходил ближе, пока я металась в своих чувствах, пыталась понять, где же правильный выбор. Мне нужно срочно уйти, я причиняла им вред. Мне стоит остаться, я ничего не делала. Мне так хочется быть с ним рядом, я не выдержу снова молчаливую разлуку, в которой не знаю, что с ним и с кем он. Мне надо… — Ты ей говорила кристинин бред? — беспокойно перебил мои мысли и впервые за ужин, за неделю сбивчиво обратился: — Слава, не слушай её. Они сами в это не верят. «Повтори это, прошу». Но мама была зла. Челюсть сжимала до того, что зубы с хрустом ломались. — Иди продышись. Не трогай её и не позорься перед гостями. Он может так грубо с нею себя вести? А как бы поступила я, если бы у меня была… Мама злилась. Его рука коснулась моей. Опершись о стол, встала, чтобы наконец притронуться к нему, и только краешком разума сдерживалась от долгожданных горячих объятий. Разум же говорил сделать два шага назад. Подальше от её молча краснеющего лица, округляющихся глаз и взметающихся бровей, раздувающихся ноздрей. Нестройного пьяного стука ногтей о дерево, иногда переходящего на скрежет. Морозный ужас прокатился по телу, отрезвляя. Мне так хотелось, чтобы она была хорошего мнения обо мне. Я готова была извиниться за нас обоих, отпустить его руку и уйти — по-настоящему уйти из жизни их семьи, если бы это значило, что я буду в её глазах правильным человеком. Если никогда больше не увидимся — наверное… пусть. Он не отпускал. Я тоже подсознательно не давала этого делать. Ждала, что же скажет дальше. — Слава моя девушка теперь, — неожиданно твёрдо прервал короткое молчание, на что она лишь усмехнулась. — Я люблю её и ты никакого права не имеешь так о ней говорить. — Да, да, давай, — наконец подала голос. — Давай, что ещё скажешь? Вечно мы у тебя плохие, вечно какая-нибудь, — выплюнула, с яростью смотря на меня: — дочка профессора оказывается важнее родной семьи. — Да были бы вы мне родными. Я видела, что она готова была взорваться от злости. Он сжал мою руку крепче, почти до боли, уверенно хмурясь. Мне казалось, что мать вот-вот закричит или набросится с кулаками — она была больше похожа на быка, на черта, чем на человека. Но вместо этого мучительно долго смотрела. Зрачки падали на дно белка, поднимались вверх и переливались всеми оттенками чёрного. Сетка красных капилляров поддерживала мягкие, с трудом открытые веки, и цвет их был настолько насыщенным, что при каждом редком моргании я задерживала дыхание, ожидая струй крови из её глаз. Но не были ни них, ни слёз — ни какой либо влаги вообще. Пустынные шары, которые от бильярдных можно было отличить только по холодной ненависти. Она решила, что и её мы недостойны — отвернулась, пряча страшный взгляд. Махнула рукой, как это всегда делают пьяницы. — Тогда и ты мне не сын. Уходи. Я не верила своим ушам. Мне казалось, что всё это большое недоразумение, и это же думала услышать от него. «Пойдём». Так бы и осталась прикованной к полу, если бы он меня не потащил ко входной двери. Жуткая боль разъедала сердце, вместе с колющей виной, как обычно. «Я плохой человек». — Это неправда, — дошло до меня, когда мы уже стояли в тесном лифте. Он скрещивал руки на груди и задумчиво, хмуро смотрел в пол. Я, наоборот, вверх, на мигающий тусклый свет. — Слушай, я правда никогда не хотела через тебя чего-то добиться. Или общаться с тобой с какими-то целями… Ведь мы дружили с отчуждённых звериных времён, когда его рвало в экскурсионных автобусах. Я больше не писала и не хотела, я не получала от него никакой выгоды, я большую часть времени была просто рада быть рядом, и всё равно поверила в то, что отравляю всем жизнь корыстными планами. — Да тебе вину проще простого внушить. — Я не знаю, почему это так! То есть… я очень хочу быть хорошим человеком… — Ты и так. — Нет! И я особенно хотела быть хорошей для твоей мамы. Свет потух и снова объявился, ещё более замутнённый. Наконец разглядела, какое скорбное у него было выражение лица. — Прости… — За что? — Если бы не я… — Да слава богу, что ты там была. Наконец-то хватило сил хоть что-то ей в лицо сказать. Жаль, что не всё. Лифт остановился, двери медленно открылись. Нужно было выходить, но он наконец оторвал взгляд от пола и сердито, раздражённо на меня посмотрел. — Ты вообще видела это? И тебе ерунды наплести, и отца, и гостей, и всё на свете лишь бы Кристина сутки не плакала. Да если б маме предложили меня заколоть в обмен на то, чтоб Кристина неделю счастливая ходила, она бы согласилась не думая. Прости. — Конечно я буду её использовать как оправдание! — никогда не слышала, чтобы он повышал голос не на неё, и испугалась, что очутилась в другом мире. — Так хоть какую-то, блять, пользу от неё получу! А это… — вздохнул, пытаясь вернуть самообладание. — Прости. — Это ты меня. — Да за что?! — Если бы я неделю назад не попыталась тебя защитить, она бы отстала. Я же говорила, по телефону… Думала, что он продолжит злиться, оборвёт, накричит на меня. Но оборвала себя сама, когда заметила, что раздражение на его лице потухло. Лицо снова стало грустным и задумчивым. Не чувствовала ничего кроме бездонной досады. Прости. — Нет, ты не виновата, — без пауз быстро сказал, словно репетировал. Отвёл взгляд в грязный угол. — Это из-за меня. Я сам позвонил ей после того, как поцеловал тебя. Она бы не пришла, если бы я этого не сделал. — Ты сам её пригласил? — готова была поверить во всё. — Нет. Просто спросил, как дела, и сказал, что у меня всё отлично. Я не понимала, как одно привело к другому. Я не понимала, зачем. Но знала, что правда на его стороне, в чём бы ни была. Подошла ближе и взяла за руки, почему-то надеясь, что по тайным каналам, через царапины на пальцах вместе с кровью можно передать уверенность. Пристально разглядывала исхудавшее, ещё сильнее заострившееся лицо, с этой стрижкой, правда, выглядящее каким-то детским и растерянным — может, таким был он сам? Таким он был когда мы встретились впервые, таким он был когда я дарила ту глупую историю. И как тогда я смогла внушить ему смелость. — Я был счастлив, что почти признался тебе. И хотел, чтобы Кристина знала, что мне хорошо, несмотря ни на что. Несмотря на то, что она делала. Она давно не объявлялась, я хотел напомнить о себе, и… я хотел, чтобы ей стало плохо и она задумалась, — горько усмехнулся. — Но она сама сделала мне ещё хуже. И не только мне, тебе, маме, как обычно. Я после… — брезгливо: — этого даже на свои работы смотреть не могу. Их как будто… Прости, нет не слушай, я несу чушь… С каждым словом в голосе всё больше надрыва и неуверенности. Его тон метался, злость таяла, а сам он чуть ли не дрожал, становясь хрупким, как стекло. Обняла, чтобы не дать разбиться. — А та работа, — чужие руки слабо легли на мою спину в ответ, — которую я недавно закончил… ты ещё говорила, что она про Кристину. Она не про неё, она про тебя… «Я знаю». — Я бы никогда не нарисовал что-то про неё. Я не хочу, чтобы она была самым запоминающимся во мне. Я не хочу, чтобы она вообще во мне была, в моей жизни, в творчестве… Мягко коснулась всё ещё длинных, но короче привычного волос. Проводила рукой по голове, перебирала шелковистые пряди. Каждое движение отдавалось болью. — Слава, я так её ненавижу. Я знаю, ей плохо… Его колени подкашивались, голос слабел. — Но… Он пытался устоять, пытался выпрямляться, но в конечном счёте мы оба упали на пол. Крепче прижимала, словно в последний раз. Чувствовала, что и в моих глазах слёзы весом в тонну, но сдерживалась ради него. Беспокойно гладила, тщетно пыталась утешить. — Но, чёрт… Он сипло плакал мне в плечо. Ногтями впивался в спину, мял платье, почти ломал рёбра и беззвучно, лишь слегка подрагивая, плакал. — Господи, да лучше б она сдохла, — крикнул, а затем сквозь зубы с животной яростью: — Это ошибка природы, она должна была сдохнуть. Да лучше б, — ему с трудом удавалось сквозь всхлипы говорить — искал опору в моём теле, в грязном полу, в полных остервенения словах: — да лучше б мать меня абортировала, чем заставила это переживать. Блять, Слава, я… Я тоже так их ненавижу. Смаргивала слёзы, пока его рыдания нарастали. Из тихих они становились оглушительно громкими, сотрясающими всю кабину. Он отчаянно хватал воздух ртом, а затем так же отчаянно выплёвывал вместе с рыданиями. Сжимал меня крепче, а я всё прижимала к себе, боясь уже не сломать, а потерять в страдании. Мне казалось, что пол под нами вот-вот рухнет и мы оба упадём в бездну, до костей растворимся в лаве, но даже это было бы лучше, чем возвращаться домой, к годам мучений и затаённой ненависти. Даже если делает больно в истерике, то пусть. Даже если вместе со случайными волосками оторвёт скальп, то хорошо. Я бы предпочла взрыв солнца тому, чтобы он опять замыкал звериную, пронизывающую боль в страхе показывать эмоции и отравляющем желании быть мужественным. Резко отстранился, как от огня. Волосы липли к его мокрому красному лицу, бегающие глаза были так широко распахнуты, словно он только что видел смерть. Тяжело дышал, готовясь снова закричать — заметила, что слёз у него больше не было, как и у матери. Неожиданно снова прильнул, смазано целуя, притягивая к себе. Отряпнул, не в силах сдержать плач — прикусывал пальцы почти до крови, не моргал, но звуки всё равно сочились сквозь зубы, как рвота. Попытался опять повторить, больно цепляя мои волосы, но даже нескольких секунд не продержался, отползая и заходясь в рыданиях. Закрывал лицо руками, сгибался пополам, как будто его пырнули в живот, то кричал, то скулил, то выл, то хныкал, то царапал себя, то где-то пытался что-то сказать, то всё силился успокоиться, но каждый раз падал в неисчерпаемое море слёз, дальше и дальше на дно. Я чувствовала себя дурой. Я проникалась каждым его вздохом, хотела разделить каждую секунду боли, но не могла даже приблизительно, отдалённо понять, как стоит его утешать, что может ему помочь. Зрение рассеивалось, голова кружилась, не оставалось ни единой разумной клеточки в теле. Но всё же понимала, что впервые за долгие годы могу не просто наблюдать. Без сомнений дотронулась до его висков. Крепко подняла голову так, чтобы он смотрел на меня, и он отвечал взглядом, который бродяги обычно кидают в прохожих. Рефлекторно шмыгал, успокаиваясь, боясь всё ещё приблизиться. Я сама пододвигалась ближе, поглаживала щёки, перебирала волосы. Выходило рвано и без темпа, где-то горячо, а где-то холодно, с непростительно резкими переходами. Я понятия не имела, что делала, но вкладывала искреннюю любовь, хотела показать, что рядом — касалась ушей, слегка доходила до шеи. Пальцами надеялась донести то, что ни одно слово ни в одном языке не донесёт, о чём нельзя написать в книге, что опошлит любая метафора И он наконец тускло улыбнулся. Как если бы у пациента стабилизировался пульс. Всё ещё нервно подрагивал, но уже мог себя контролировать — ответил тем, что мягко опустил мои руки. Молчал, но ему было, что сказать — ждала. — Ты случайно не говорила с мужчиной, который сидел возле тебя? Седой такой. — Говорила. — Правда?! — неожиданно восторженно, сильно контрастируя с растрёпанными бровями и липкими ладонями. — Так это же здорово! Но ответом стало моё замешательство. — Он не сказал, что работает в издательстве? Не знаю кем, правда… Помотала головой. Задумался, опять прикусывая палец — коснулась ранки, чтобы остановить; заметила, что оставшаяся с прошлой недели уже заживает. — С мамой точно всё покончено, но с отцом ещё осталась связь. Слушай, я могу его попросить… Нет. Нет, нет, не надо. Остановила, беря за руки. Улыбнулась, и он отчего-то сразу понял, что я отказываюсь. Не настаивал на ответе, хотя и ждал. А ко мне пришло осознание. Долгожданное, совершенно счастливое — я наконец поняла, о чём отец говорил на набережной в прошлое воскресенье. Конечно он этого знать не будет, ему же никто этого рассказать не мог. Конечно, никто в этой семье не мог научить его, как выражать настоящую любовь. Мы оба еле-еле, но встали. На ватных ногах: я от радости светилась изнутри, по нему было видно, что он в сильнейшем замешательстве. Твёрдо нажала на кнопку открытия дверей. Но теперь всё будет иначе — так и хотела сказать, но это было бы излишне. Мы вместе переедем в Москву, да мы даже этот год проведём вместе — даже этот вечер, видимо, и эту ночь. У меня будет много времени ему объяснить, а заодно и показать на практике. У него будет много времени если не излечиться до конца, то научиться жить с нанесёнными травмами. Мы перестанем тратить драгоценные минуты на бесплодную боль. И я наконец вывела его сначала из душного лифта, а затем и из пыльного подъезда в бесконечную морозную ночь.