Пустоцвет

С окончанием школы дни стало всё труднее различать. Каждое утро я просыпалась и несколько часов лежала на кровати, бессмысленно смотря в пустой потолок. Когда машины мимо дома начинали проезжать чаще, вставала и подходила к окну, чтобы на них смотреть. Осень в том году пришла быстро, уже в середине сентября разноцветные листья дорожкой выстилались перед прохожими. Лишь редкие крепко держались за тонкие мертвенно пустые ветки, дрожа на ветру, словно от холода. Цеплялась взглядом за один — гадала, упадёт ли при следующем порыве. Падал — переключалась на другой. И так ещё много раз, пока не уставала стоять. Уходила обратно к кровати, ложилась на бок и в этот раз бессмысленно смотрела уже в пустую стену. А в окне на горизонте медленно кружилось колесо обозрения. Отец сказал, что только год и только из-за ноги я могу ничем не заниматься. Летом, перегревшейся на солнце, мне казалось, что как раз за это время я успею оформить сборник рассказов и увезти его в издательство куда-нибудь в Москву, но перечитав работы на трезвую голову, поняла, что они никому не будут нужны. Не плохие, просто никакие. И долгая юношеская мечта стать писательницей сама собой отвалилась, как корка от раны. Нужно было искать в жизни новые смыслы, хотя бы ради того, чтобы было чем себя занять в пустое время. Но смыслы не находились. Я проверила телефон — час дня. Он обычно возвращается из школы в два, значит ещё целый час нужно будет выждать перед тем, как пойти. Мне не хотелось казаться навязчивой и не хотелось, чтобы он подумал, будто я слишком в нём нуждаюсь, хотя это было правдой. «Мне просто нечем заняться». Закрывала глаза и на полчаса погружалась в сухой сон без сна. Просыпалась, снова шла к окну и считала листья. «Неужели мне нужно будет провести так целый год?» Взгляд падал на ящик, в котором лежали мои школьные рукописи, и к горлу подкатывала тошнота. Я никак не могла заново научиться ровно ходить. Каждое движение из-за хромоты выходило тяжёлым, неловким и уродливым. Прохожие, знакомые семьи предлагали помощь, но я сама не знала, как мне можно помочь, и ради отца давила вежливую улыбку в ответ. Холодало. Холодало. Руки дрожали, а кожа становилась сухой и воспалённой. Продуктовые магазины, в которые я бегала на большой перемене, стояли, как и прежде, как и прежде оживлённые. Но казалось, что если я закрою глаза, моргну — тут же исчезнут. Весь город вслед за древними избами тянулся к земле. Асфальт был в сколах и дырах, как после землетрясения. Даже деревья с клумбами, яркие поздней весной, серыми и голыми выглядели трагично апокалиптично. Колесо обозрения останавливалось. Холодало. Чем дольше я стою на одном месте — тем позже приду, тем лучше, ведь появлюсь как бы невзначай, и может он даже успеет меня потерять. Бабушка у ларька кидает голубям хлеб. Девочка в глупой шапке вытирает платком из грубой ткани красный нос. Я по подсохнувшим лужам иду дальше, неловко здороваясь с бывшими учителями и кем-то, кого вроде знала. Со смертью матери вся жизнь стала какой-то вроде бы сложной. Отец всегда был эмоционально отстранённым, и, хотя конфликтов у нас с ним почти не было, не мог дать того тепла, которое давала мама. Наш совместный быт был похож на быт двух душевнобольных: отсутствующие дни, молчаливые вечера, когда тишину даже радио не могло перебить, и нервные ночи, проведённые в бессоннице и печальных беседах на кухне, когда он говорил, что я принимаю неверные решения, а я отвечала, что не ему о неверных решениях рассуждать. Только фотографии мамы, развешанные по всему дому, смягчали ленивые, незлые грубости, которые мы друг другу бросали. Любовь, которую она давала, я нигде не могла найти. Но приблизилась к ней, общаясь с ним. — А он уже дома? В их квартиру с годами я стала входить как своя. То слепяще яркая, с празднично включенными в каждой комнате люстрами, то поминально тусклая, будто что-то страшное произошло. Я знала, что Кристина постоянно нервничала при искусственном свете, и смогла вздохнуть с облегчением, поняв, что сегодня у них дома ей было бы некомфортно. — Давно, — голос их матери всегда был весёлым и громким, сотрясающим стены, даже когда она переходила на заговорщический шёпот: — Первым делом за картины свои сел, — лихо отпила почти чёрного цвета чай, кивая попутно на дверь его комнаты, — про тебя спрашивал. Она загадочно, как бы намекая, улыбалась. «Моя мама думает, что мы встречаемся, но почему-то ото всех это скрываем». «Для их поколения мальчик и девочка не могут просто дружить». Достаточно тактичная, чтобы не спрашивать об этом напрямую. Слишком эмоциональная, чтобы скрывать догадки. Очень добрая, но я никак не могла заставить себя искренне её полюбить — что-то с ней слегка было не так. По всей кухне были развешаны рисунки, расставлены фотографии. Из всех углов на меня смотрели колючие, ненавидящие глаза, холодным презрением доводя до дрожи. Да, свет везде был включён, но, почувствовав прилив тревоги, я всё же, едва её скрывая, уточнила: — А Кристина?.. — Ой, да не волнуйся, она вчера последние вещи забрала. Наконец-то, пора бы уже в двадцать самой жить. «Да, да». Соглашаться напрямую было бы грубым, поэтому я просто неловко улыбнулась. Говорить о Кристине дальше, находиться дольше под прицелом её взгляда и пропитанных ядом картин не хотелось, поэтому я молча пошла к его двери, надеясь, что рутинный диалог можно считать оконченным. — Ты только сильно на неё не обижайся, — похожий на гром голос печально смягчился. — Кристину из-за её ревности все парни побросали. Она не только с тобой такая. «В том-то и дело, что не только». Но ничего вежливого я вновь ответить не могла. Только кивнула, не оборачиваясь, надеясь, что она это заметит. — Можете, пожалуйста, закрыть глаза? — на всякий случай напоминала, рассчитывая на её добросовестность. — Да, разумеется. Сердце выбрало очень неудачный момент для того, чтобы начать волнительно трепетать. Собравшись с силами, крикнула: — Я здесь! И через пару мгновений он открыл мне дверь. — Заходи. В его комнате всегда пахло красками до головокружения, а вдоль стен, как на посту, стояли холсты. Свет погашен, лишь тусклые лучи солнца падали на незаконченную картину, расположенную на мольберте. — Ты поздно сегодня, — сказал с такой улыбкой, будто хотел съязвить. «Ты ждал меня, да?» — С моей ногой быстро не дойдёшь. Ласково помог сесть на пол и устроился рядом. Был так близко, что я путалась, где кончались мои волосы и начинались его. Ждал, наверное, что я что-то скажу, но мне о своём дне было нечего рассказывать: проснулась, постояла у окна, снова уснула. Пока он смотрел на меня, не желая сдаваться, я смотрела на его новую картину в пугающих бордовых тонах. В пятом классе одноклассницы, хихикая и переглядываясь, сказали, что я нравлюсь одному мальчику из четвертого. Как и у любого ребёнка, идея наличия поклонников, тем более младше, вызывала у меня отвращение, но из того же интереса, какой возникает, когда на школьном дворе замечаешь труп голубя, я согласилась на него посмотреть. Они подвели меня к сидевшему в пустом классе тихому мальчику, рисовавшего что-то в тетради. В непривычно опрятной одежде, с непривычно чистыми, расчёсанными чёрными волосами — по сравнению с ним и многие девочки постарше выглядели бы неряшливыми. Пока одноклассницы пытались выдавить из себя что-то обидное, посмеиваясь, я с детской непосредственностью подошла к нему и резко спросила: «Ты в меня влюблён?» Острый взгляд монолидных глаз, пугающий пронзительностью и какой-то затравленностью. Выныривающая из темноты другая фигура, со взглядом ненавидящим. «Кто ты?» Оказалось, надо мной пытались поиздеваться. Его считали странным из-за того, что он редко говорил. На год позже пошёл в школу, где за ним везде таскалась старшая сестра, всем подряд рассказывающая о его страшных диагнозах, каждый раз разных. Меня она после неловкой встречи выловила в коридорах и снисходительным, поучительным тоном заявила, что у её брата задержка в развитии. «Поэтому он так поздно стал учиться. Когда он был маленьким, мы даже не надеялись на то, что однажды он заговорит. Не подходи к нему больше и не дразни его. Поняла?» Но от слов меня слишком отвлекали крошки в уголке её рта. Неудивительно, что меня пытались в шутку свести с кем-то, о ком так говорили. Я могла бы стать идеальной жертвой жаждущих насилия десятилеток из-за своей закрытости, но благодаря ей же смогла травли избежать. Ни на странную старшую сестру, ни на сверстниц не обращая внимания, я поймала момент, когда рядом с ним никого не было, и подошла поговорить. Мне стало интересно, что же он рисует. Захотела поделиться своими историями, которые тогда начала писать. И со временем неприязнь девочек переросла в интерес: мягкий и нежный мальчик, который мог для них нарисовать птичку или котёнка, был приятнее других, драчливых и задиристых. И со временем он сам, оставаясь неразговорчивым, научился хотя бы в школе отделяться от сестры, окружая себя подругами. Я была рада быть одной из них — я была рада быть лучшей и первой. К окончанию школы мне казалось, что скоро мы начнём встречаться: всё к этому шло, наша завязка была классической. Бок о бок росли, будучи неловкими творческими детьми, прошли вместе через трагические и тяжёлые дни, выжили в неравном бою с пубертатом. Я ждала, когда он мне наконец признается, делала ставки на выпускной и продумывала ответ несколько холодный, отчасти удивлённый, но положительный. А потом не увидела его в зрительном зале и поняла, что внезапно вся подготовка и все непривычные для меня попытки стать красивой оказались бессмысленными. Не встретила рассвет с одноклассниками, вместе с папой выпила праздничное пиво и легла спать в двенадцать. Сестра неожиданно забрала его в другой город, к отцу-художнику. Он вернулся нервным, грустным и слегка напуганным. Попросил прощения, но больше ничего не сказал. — Кристина съехала, да? Я тут же пожалела, что спросила. Но бордовый, похожий на кровь, не мог не напоминать мне о ней. — Да, — напряжённо выдохнул. — Хотел бы сказать, что больше мы никогда не увидимся, но… Я обернулась на него, и он, словно инстинктивно, очаровательно одними губами улыбнулся. — Поскорее бы уже уехать в Москву, чтобы это и правда так было. Прямые длинные волосы, как и всегда, аккуратно лежали, словно нарисованные — неподвластные любой погоде. От выглаженной одежды пахло чистотой — я отодвинулась, вспомнив, что свою недели две не стирала. Взгляд был неизменно острым, губы изгибались в улыбке — в нём было что-то от лисы с его порой проявляющейся уверенностью. Я понимала, что смысл моей жизни сужался до наших встреч. И это было ожидаемо, ведь больше ничего не оставалось, но грустно — я знала, что сама смыслом для него не стану никогда. У него есть планы и мечты, он талантлив, даже если миру свой талант показывать не хочет, а я застряла в пятом классе, когда меня считали одарённой для своих лет, и с тех пор ни на миллиметр не сдвинулась — застряла в вечере, когда осталась одна на выпускном. Эти мысли часто меня посещали и всегда били по больному. Тихонько ущипнув ладонь, пытаясь остановить подкрадывающиеся слёзы, снова отвернулась, притворившись, что разглядываю стоящую в углу картину. Мне опять было нечего ответить. — А что нового у тебя? Что у меня может быть нового? Я не выхожу из своей каморки и глушу осеннюю грусть во сне, иногда меня тошнит после еды, а на днях я отравилась магазинным сыром. Конечно, и это я сказать не могла — мы близки, но надежда, что я ещё могу ему понравиться, не позволяла быть до конца честной. Поэтому неловко молчала. — Так и не вернулась к писательству? Задело. И то, как спокойно, словно издеваясь, он это произнёс, тоже. Лежал, подложив руки под голову, и на мои нахмуренные брови только неслышно хихикнул. — А ты так и не показываешь свои картины другим? — Это другое. В отличие от тебя, я хотя бы продолжаю заниматься творчеством. Моё раздражение проигрывало его змеиному спокойствию. Было стыдно, что я так заводилась из-за мелочей, которые для него даже ничего не значили: и опять я перед ним уязвима. Со своими бегающими глазами, нервными почесываниями рук, пока он часами может не разрывать зрительный контакт, уверенно и невозмутимо отвечая на любые мои полные сомнений слова. — Легко им заниматься, когда все вокруг постоянно говорят о том, какой ты талантливый и особенный. Голос был пропитан злобой. Не столько из-за зависти, сколько из-за обиды на его равнодушие. Но он меня будто не слышал: встал и неспеша подошёл к холсту. Что-то вспомнив, продолжил рисовать. Каждую нашу встречу мы хотя бы полчаса молчали. Он писал, а я следила за процессом, и только в эти моменты моё сердце находило успокоение. Наблюдать за созданием искусства было бесценно: его сосредоточенный взгляд, иногда хмурящиеся брови и редкие моменты исчезновения змеиной улыбки с лица. Руки, поворот головы, заправленные за уши волосы — жесты были отточены до кинематографичного изящества, и я бы влюбилась в него, если бы уже не была влюблена. То, что одной мне он позволял на это смотреть, было невероятным: я ощущала себя ценной. Даже если смысла его картин не понимала. С отцом-художником, искусно из семьи ушедшим в Питер, но продолжающим гордиться детьми, и с делающей шаги в этом направлении сестрой было бы странным избрать другой путь. В детстве он рисовал в любой удачный момент, в средних классах учителя поручали ему небольшие проекты по украшательству школы, а в старших он сменил направление, уйдя в экспериментальное искусство. Сестре и матери показывал лишь те работы, к которым не был привязан эмоционально, от остального мира скрывшись; увы, пришлось смириться с тем, что Кристина таскала «неудачные» картины кому-то, кого считала наставником, и отцу. Намётанные глаза видели в нём большой талант и считали потерей творческое затворничество. Я не считала его талантливым, правда. Смотря на те работы, которые ему нравились, я понимала, что он одарённый. Ты можешь хорошо рисовать, не имея врождённых данных — ты можешь рисовать красиво, очень, будучи только упёртым. Но без дара, взгляда художника, особого изворота в голове твои труды затеряются среди им подобным, не способные зацепить. И дело совсем не в технике, оно в чём-то, что я, далёкая от изобразительного искусства, объяснить не могла — но у меня с детства замирало сердце при взгляде на его работы. А когда он перестал ограничивать себя рамками академизма, я обнаружила, что не могу оторвать от них глаз, заворожённая. Искра, которой не было у других, которую я, со взглядом в мозолях после школьных лет в среде творческих людей, ни с чем спутать не могла. И не я одна. Он был тем самым редким обладателем дара, чего-то, что возникло в нём ещё до рождения и нашло такое удачное воплощение, чего-то, до чего ему самому дела не было. С полировкой и шлифованием он мог бы стать успешным художником, может, даже вносящим вклад в современное искусство — собирался сдавать биологию и химию, чтобы пойти в медицинский. Возможно, да, мир что-то терял. Но какая разница, если так он счастлив, и ничего не теряю я? Раздражение проходило. Видимо, рисование успокаивает не только тех, кто им занимается, но и тех, кто его созерцает. Его мама, кажется, ушла — во всей квартире стало тихо. Тихо было во всём городе. Солнце медленно угасало, лучи ложились на подоконник котёнком. Широкий мазок, лёгкая дрожь в руке. — О чём эта картина? — мягко спросила. Его плечи дёрнулись, как дёргались каждый раз, когда я напоминала ему о чём-то неприятном. Как когда неожиданно касалась — в те моменты я могла на секунду видеть испуг в его глазах. Значит, мои догадки были верны: что-то связанное с сестрой. — А что видишь ты? Но голос оставался непоколебимым, пусть и серьёзным. — Кристину. Он молчал. Он никогда не отвечал на вопросы о содержании, но я всё равно их задавала, наверняка надоедая. Стоило быть более благодарной: наверняка эта предназначалась лишь для нас двоих. — Да? — он повеселел и бросил на меня искрящийся взгляд, а затем снова попытался сосредоточиться: — Интересно… Но кисть застыла в воздухе. Будто он резко вспомнил о чём-то или захотел что-то сказать. — Я, кстати, не согласен с тобой насчёт творчества. Оно предназначено для создателя, а не для зрителя. Мне, например, было бы спокойнее, если бы от меня никто ничего не ждал и не требовал. Вздохнула и запрокинула голову назад, облокачиваясь на кровать. Конечно, чего ещё можно было ожидать. — Я знаю, что ты так считаешь, но для меня творчество ради творчества — мастурбация, — грубые выражения сами выскальзывали изо рта, заставляя тут же жалеть о потерянных очках симпатии. — Бесполезные, никому не нужные выплески эмоций. То есть… если история кого-то цепляет, она продолжает жить в его сердце. Если нет, она становится выкидышем. Он полностью развернулся на меня, положив кисть. Смотрел обеспокоенно, как на больную, и я с горечью от осознания того, что испортила о себе мнение очередным потоком желчи, выплюнула: — Все мои рассказы — выкидыши. Брови изогнулись то ли в жалости, то ли в насмешке, то ли, зная их обладателя, во всём сразу. Молчание затягивалось, становясь неловким, и, чтобы немного сгладить ситуацию, я устало сказала: — Забудь, пожалуйста. Нам с тобой в этом отношении друг друга никогда не понять. Но он не хотел отпускать случившееся и продолжал задумчиво на меня смотреть. Затем неизменно улыбнулся. — Твоя проблема в том, что ты слишком много думаешь, — подошёл и подал руку, чтобы я встала. — Ноги не сильно болят? Молча мотнула головой, надеясь, что румянец не растёкся по коже. Не отпуская, он повёл меня к двери из комнаты, а затем, через пустую кухню, ко входной. — Мы прогуляемся. Ты же не против, да? Так быстро, что я не сразу поняла, что происходит. — Ты постоянно сидишь дома и маринуешься в своих упаднических мыслях. Позволь хотя бы мне составить компанию на улице. Я могла бы возразить, но тепло его рук было слишком приятным. Слишком тёплыми были его слова для того, чтобы в них верить. — Зачем тебе это? Не можешь же ты обо мне беспокоиться. — Это весело. Конечно, не можешь. Меня правда покидала тоска, когда мы гуляли по местам детства, обсуждая между делом, что последний раз видим их в убранстве осени. Скоро оба переедем — обязательно вместе, в Москву, и вместе с нашим таинственным исчезновением город умрёт, навсегда изменившись. Печально, но прекрасно в своей грусти: слёзы спокойствия накатывали на глаза, когда я собирала последние листья детства, а он наблюдал за мной, мягко улыбаясь. В любом пейзаже он был тёмным пятном, кляксой: и несколько мрачная внешность, и плавность движений, граничащая с манерностью. Он выглядел пришельцем из другой эпохи (мира ли?), и я готова была поклясться, что тень его искажалась в пугающие фигуры под убывающим солнцем, а там, где он проходил, на секунду вырастала и за секунду умирала черноватая трава. По тому, как иногда его невозмутимые глаза округлялись, я понимала, что он тоже видит что-то такое — надеялась, что видит во мне. Скрывает, как скрывает всё, что на уме, и язвительно отшучивается на вопросы. «Легко сказать, что у автора особенности работы мозга или что он принимает наркотики. Гораздо сложнее признать, что у него более широкий взгляд на жизнь, чем у тебя». Сказанные свысока лёгкие слова, за которыми стоит хорошо скрытая усталость. Я видела то же, что видит он, а значит хотя бы брызги пламени дара на меня попадают — возможно, не всё ещё потеряно, и однажды они смогут хотя бы в ручей таланта собраться. Меня покинула тоска, когда мы вместе вышли на прогулку, но накатила с двойной силой, когда он встретил подруг и посреди оживлённой для нашего города улицы остановился поговорить с ними. Кто-то из школы, из параллельного класса, тоже художницы: много раз видела, пару раз беседовала, но имён не запомнила. — Ого, вы за ручки держитесь! Всё-таки встречаетесь? — Он… — ненавидела казаться немощной и ненавидела, когда мой голос от страха становился овечье-высоким. — Просто помогает мне дойти. — А-а, ну да. Ветер, на который я до этого не обращала внимания, начинал колоть руки. Серость улицы, мелтешащих голубей сушила глаза. Он изящно, но активно жестикулировал, отпуская меня; очаровательно улыбался и стрелял глазами, умудряясь казаться непринуждённым и иноземно харизматичным одновременно. Навыки общения он оттачивал так же, как рисования, доводя до совершенства, и в уверенно держащемся юноше сложно было узнать нелюдимого мальчика с затравленным взглядом, которого много лет назад мне довелось встретить. И он одержимо заводил себе друзей — подруг, в основном, и редко очень тихих парней. Люди часто к нему тянулись, как мотыльки на свет, а он позволял им делать это, особенно сближаясь с девушками. Я знала, что никого ближе меня у него нет, но не могла не ревновать. Чувствовала себя женой, к которой приходят за нежностью и пониманием после любовниц, или любовницей, с которой за страстью укрываются от серых будней, как за ширмой — смотря что для него значило искусство и наше общение, из него выходящее. Мысль о том, что я для него скорее спутница жизни или сестра, чем девушка, была невыносимой: это значило, что любовь он дарит кому-то из них, из тех, кому доверяет меньше. Может, даже не одной — может, девушек у него больше, чем я представить могу, учитывая, как много подруг. «На постель свою весь мир бы привлёк». Нахмурилась при мысли и снова потерялась в мусоре на дороге. — Ты меня опять игноришь, кстати. Я уже подумала, что что-то случилось. — Прости, в последнее время дел много. В мусоре на дороге, среди осколков бутылок, я увидела хрупкий, изломанный стебель. Бутон грязной, пыльной розы, жалкой и вызывающей отвращение одновременно. Вульгарность в неестественном красном, кокетство в отрезанных шипах, предательство бутылкой водки и следами подошвы. Разговоры отдалились: почему-то этот обиженный, трогательный цвет вызывал у меня бурю тихих эмоций, как вид избитой проститутки. Хотелось подобрать, расцарапать ради него руки о стекло — тут же выбросить, содрогаясь в брезгливости. — А… Да-да, до встречи, — в горячке быстро сказала я, когда снова почувствовала его руку в своей. — Пиши нам! — кому это предназначалось так и не поняла, но на всякий случай кивнула. И они пронеслись мимо, а у меня в голове не переставая крутился образ поруганного цветка. Краски улицы тускнели, покрываясь туманом. Я открыла рот, чтобы рассказать про это ему, но вместо этого произнесла: — Ненавижу твоих школьных подруг. Они всегда смотрят на меня как на неудачницу. Становясь жалкой сама. — Почему ты о них так думаешь? — сворачивал к детской площадке рядом со своим домом. «О них». Почему тебя беспокоит только моё мнение о девочках? Но не стала так отвечать, чтобы не обнажать ревность. Подумав, сказала ещё одну правду: — Потому что я ни учусь, ни творчеством не занимаюсь. Наверное, человека от тоски может спасти только он сам. Если у тебя в душе ничего, кроме грусти, нет, то прогулками и разговорами душу не вылечишь. Вернувшись к нему, расстроенная после встречи с теми, кого раньше считала ниже себя, поймала себя на хандре даже хуже, чем до. Он, уловив это, любезно предложил заварить чай, чтобы хотя бы немного сгладить не по его вине неудачное решение. — Тебе с бергамотом, да? — крикнул из кухни, пока я сидела — отмокала — у него на постели. — Да, — рвано ответила. Гул чайника, хлопанье шкафчиками. Он не шёл ко мне, оставшись заниматься чем-то своим, а я слишком боялась показаться слабой и прилипчивой, попросив посидеть рядом. Крепко сжимала толстое одеяло, пытаясь по-девичьи смутиться от мысли, что он им укрывается по ночам, но на тонкие эмоции сердце в тот момент способно не было. Слегка расфокусированным взглядом я заметила чёрное пятно на письменном столе. Присмотрелась — телефон. «Ты меня опять игноришь, кстати». Идея вызвала мурашки по телу ещё до того, как я её осознала. Ещё до того, как разум подал голос, я решила подчиниться азартному волнению и чувству где-то на спектре между любовью и неприязнью. «Никому плохо не будет. Мы слишком с ним близки для того, чтобы это нарушало его личное пространство». На тех, кто ему написывает, тем более плевать. Аккуратно встала с кровати, на ватных ногах подошла, дрожащими пальцами попыталась набрать пароль, который много раз видела. Первый раз — ошибка, второй раз — да. «Что теперь делать?» Замотала головой, попыталась утешить тревогу, ещё раз проверила: да, телефон разблокирован. У меня есть пара минут до его прихода, а значит… Социальные сети ему были нужны только для учёбы, их было мало и все они были пустыми. Только в одной, самой базовой, он как-то изредка поддерживал общение, а значит… Открыла, неосознанно задерживая дыхание от волнения и бешеного предвкушения. Глаза бегали по дисплею, я не могла сосредоточиться на чём-то одном, но видела, что у него огромное количество непрочитанных. Много недавних, много более старых, каких-то групп. Много девочек с анимешными аватарками, девочек с фотографиями в нежных современных эстетиках, девочек с хэллоу китти, девочек с двумя хвостиками толстых волос и стрелками, девочек гораздо красивее, милее, лучше приспособленных, девочек роскошных и талантливых, девочек с общими интересами, девочек ярких и харизматичных, девочек с чистой одеждой, девочек с высокими звонкими голосами, девочек ниже него, девочек худее меня, девочек с тридцать пятым размером ноги, девочек-олимпиадниц, девочек более умных и зрелых, Кристина в заблокированных. Зависть перетекала в ненависть к нему, выражалась в ненависти к ним. Слёзы опять подкатывали к глазам, и от того, чтобы бросить телефон и послать его нахуй меня останавливала только крупица разума, сковывающая руки и рот. Сжимала крепче, словно хотела раздавить. Какие же вы суки. Если мальчик всё время проводит с девочкой, то это значит, что он принадлежит ей. Если мальчик принадлежит девочке, то не надо ему навязываться, с ним общаться, не надо пытаться его увести или как-то впечатлить. Женская солидарность, блять, слышали о таком? Меня бесил его голос, бесили приближающиеся шаги. Я понимала, что лгу самой себе, насильно связывая нас узами отношений, но иначе выплеснуть горечь не могла. Я понимала, что скорее он отдаст сердце кому-то из них, и больше — это вопрос времени, но хотя бы в далёких фантазиях хотела верить в обратное. Его взгляда, его любви заслуживаю я, а не они. — Что ты делаешь? От испуга обернулась так резко, что чуть не выронила телефон. Стоял в дверях, держал кружку чая и смотрел скорее напряжённо и удивлённо, чем зло. Грусть продолжала колоть сердце, но больше меня беспокоило то, как я буду объяснять ситуацию. Голос то дрожал, готовый вырваться, то падал обратно. Мысли бегали, я судорожно пыталась что-то придумать, и даже сочинила неправдоподобную, но сносную ложь, когда он улыбнулся. — Если тебе так интересно, что мне пишут другие, то могла бы спросить. Не веря, что он так спокойно к этому отнёсся, я продолжала стоять, замороженная в страхе, ожидая подвоха. Заметив, что от напряжения у меня скоро начнёт лопаться кожа, постарался ещё больше смягчить взгляд. Подошёл, поднёс тёплую кружку к моим губам. Я предугадала его действия — знала, что сейчас он её наклонит, и приготовилась; он предугадал мои — знал, что я пойму, и так и сделал. Немного неловко и боязливо отпила: слегка недоваренный. Мышцы расслабились, а от водопада эмоций не осталось и следа — воспользовавшись этим, он аккуратно забрал телефон, затем поставил чашку рядом на стол. Смутившись всему, что произошло, отвела взгляд. — Я не знаю, почему ты заводишь себе так много подруг, чтобы потом их избегать, когда они привязались, но не надо. Ты причиняешь им боль. Он молчал какое-то время. Затем с напускной весёлостью сказал: — Компенсирую детские годы, проведённые в компании Кристины. И, забравшись на кровать, совершенно буднично взял мой мобильный. Откинулся на спину, начал вводить пароль, оторвавшись от экрана только когда осознал, что я удивлённо на него смотрю. — Ты же не против, да? Так мы будем квиты. Я была бы не против и без причины. Немного подумав, подошла и легла рядом на бок, позволив хотя бы раз за день не беспокоиться о своей навязчивости и его преимуществе передо мной. Вкусно пах чистотой и чаем. Он был так близко, что грел без прикосновений. Но, как всегда происходит с удовольствиями, одной капли было недостаточно для утоления жажды, казавшейся бездонной: хотелось большего. Хотелось обнять и прижаться; невыносимо тянуло и навязчиво казалось, что если позволю себе ещё немного, ещё чуть-чуть, то стану навеки счастливой. Если бы можно было превратить щекочущее тепло в жар, если бы я могла позволить ему сжечь своё тело, расплавить мозг, а вслед за ним и остальные органы — я наконец смогла бы насытиться, как суккуб, и перестать мучиться душой. Если бы забылась в страсти, потеряв разум от поцелуев и любви, могла бы найти покой. Но, конечно, нельзя — даже если сейчас он ответит взаимностью, то затем наверняка забудет, отшутится, как обычно. Как обычно отмахнётся, не увидя такой важности, какую вижу я, будет смотреть спокойно и безразлично в мои блестящие от внутренней истерики глаза, то ли неосознанно, то ли хуже: с жестоким осознанием боли, которую мне причиняет. «Ты похож на кота», — сказала я ему однажды в детстве. Ты похож на кота, то трущегося о ногу, то пускающего в неё когти, заигравшись. Со стороны послышался нехарактерный для него несдержанный, весёлый смешок. — Тебе твой кавалер написал. Туман растворяющегося возбуждения не давал думать дальше вытянутой руки. — Кавалер? О ком ты? — Вася, — в его голосе был восторг хулигана, издевающегося над жертвой. — Не знал, что у него уже дембель, — зашёл на страничку, открыл фотографию. — Посмотри какой красавец. С несколько секунд я не могла вспомнить, о ком же он говорит, но при взгляде на аватарку тут же очнулась: очень длинный, ростом под два метра, и очень тонкий мальчик. Сутулый, с унылым грустным лицом и вечно опущенными уголками губ, от себя в одиннадцатом, десятом и девятом отличавшийся только обритой головой. Серая, скучная внешность, своей серостью и скукой врезающаяся в память. Вася был старше меня на год и в школе постоянно крутился вокруг нашей непостоянной компании. Девочки-художницы уезжали в города побольше, с фанатками «Гарри Поттера» пути молча расходились, анимешники отсеивались как только понимали, что не все девушки в тайне хотят их усики у себя в трусиках, а не все азиаты — японцы, но Вася, с которым ни у кого из нас не сложились близкие отношения, оставался константой вплоть до своего выпуска. Я знала, что нравлюсь ему — не узнать об этом было сложно, когда общению со всеми красивыми и весёлыми девушками из нашего круга он предпочитал молчание со мной. Постоянно тянулся спросить о работах, хотя ничего не понимал в искусстве и сам это признавал, ждал после уроков, чтобы проводить до дома. Увы, наедине мы оставались редко: он тоже знал, что я нравлюсь Васе, и старался всегда быть рядом, чтобы посмеяться над его неловким выражением чувств. А потом Вася пригласил меня на свой выпускной и сказал, что хотел бы потанцевать если не на нём, то после. Мне стало ужасно противно и я специально не пошла, предпочтя выставку Кристины и других местных художников в краеведческом. С Васей встретились случайно через неделю, на вопрос «почему?» ответила, что у него слишком волосатые руки, совсем не для танцев. Он прослезился, а я ушла. Потом он провалил экзамены и его забрали в армию. Грустная ситуация, в общем-то, но такая нелепая, что мы оба начинали смеяться каждый раз, когда вспоминали. — Хватит, не издевайся над ним, — иногда, правда, во мне просыпалась совесть: грусть о том, что я оказалась плохим человеком. — Не всем быть сладенькими мальчиками вроде тебя. — Он такой высокий, — словно не услышал. — Как если бы кожный нарост принял человеческий облик. О-о, а ещё он пробелы перед запятыми ставит! Вот как армия ломает личность. — Ты вообще на год позже в школу пошёл, потому что тебя считали глупым, — попытки его задеть с такой небрежной лёгкостью, на какую способна, были сродни спорту. — Не тебе чужой интеллект судить. — Меня Кристина подговаривала на собеседованиях молчать, а Вася сам по себе такой, — он и правда немного отдалился, а затем сел — возможно, удалось хоть немного боли причинить. Бегал глазами по тексту сообщения. — Он надеется, что ты его ещё помнишь, и предлагает погулять завтра утром, — обернулся и посмотрел с азартом в глазах. — С удовольствием составлю тебе компанию. — Подожди, он предлагает нам обоим? С чего? — Нет, только тебе, конечно. Но то, что Вася меня не жалует, никогда проблемой не было. Я вздохнула. Мне казалось, что за год армии чувства, ни на чём не основанные, из него должны были выбить, но нет — опять тяготиться чужой необоснованной привязанностью и чувствовать себя виноватой за её безответность. К тому же ужасно мерзко: как будто в тебя влюбился воняющий, глупый, но искренний шестикласник. Но если не он, то что? Опять смотреть на картины и мучиться от ревности, в ответ получая только пустые фразы и такие же пустые надежды? Ходить от кровати к окну, от окна до кухни, от кухни до кровати? Может, нелепый мальчик скрасит хоть немного мои будни, отвлекая от навязчивых грустных мыслей. — Я пойду, — неожиданно для себя согласилась, — а ты нет. Хватит за его счёт самоутверждаться. — Эй, почему? — упал обратно на кровать, ложась ко мне лицом. — Я просто соскучился по старому другу. — Нет, нет, — подражая его насмешливому тону, — издеваться над тем, кто только из армии, опасно для жизни. Его улыбка стала шире, но в глазах ничего не было. Я ждала ответной реакции, а он молчал: смотрел на меня, я на него. Что-то хотел сказать, но не говорил, а я думала о том, что в книге это был бы идеальный момент для поцелуя. Скоро, по идее, должна вернуться его мама — но если бы она не возвращалась, если бы я могла хотя бы сутки пролежать рядом с ним, зная, что в этот миг являюсь для него единственной. Я никуда завтра не пойду, если ты захочешь. Я никогда тебя не покину, если ты пообещаешь сделать то же самое. Если этот покой между нами останется, я буду вечно его ценить, держать в руках аккуратно, как новороджённого котёнка, боясь потревожить или уронить. Если… — Разве ты не то же самое делаешь? — А? Змеино-тихий голос, обострённый прищур глаз и хитро истончившаяся улыбка. Накатила тревога, словно какую-то мою страшную ложь разоблачили, и я отодвинулась. — Ты его держишь поблизости только для того, чтобы над ним смеяться. — Не правда, — неуверенно проблеяла, как если бы сама себе, пряча взгляд. — С чего ты это вообще взял? — Ты прекрасно знаешь, что нравишься ему, и продолжаешь издеваться. Отпусти уже мальчика и не давай ложных надежд. Ну или хотя бы не говори что он страшный ему в лицо. Но после этих слов беспокойство переросло в закипающую злость. Резко поднялась и села на край кровати, готовясь встать. — Я никого поблизости не держу и никому надежд не даю. Отношениями тоже не обязана отвечать на чьи-то ненужные чувства. — Ты пошла на выставку Кристины вместо его выпускного, а потом сказала, что у него волосатые руки. — Да, отстань! — выкрикнула, зная, что очень пожалею обо всей этой сцене уже через час. — Мне жаль, что я это сделала, и я хочу загладить вину! Спрыгнула на пол и настолько быстро, насколько могла с больной ногой, пошла к входной двери. Картины Кристины, расставленные по залу, пронзали меня, какофонией цвета и оттенками зла доводя до тошноты. — Прости, прости, — но в его голосе не было и капли серьёзности, когда он зачем-то по пятам шёл за мной. — Тебе очередная подружка что ли не даёт? — и опять больше вовлеченности, чем у него — так жалко. — Выеби другую и не делай мне мозги! — Помочь обуться? — Отвали! Я знала, как нелепо выгляжу, но гордости уже никакой не оставалось, чтобы её терять. Само тонкое, вскользь упомянутое предложение встречаться с Васей вызывало приступы рвоты, осознание того, что предложено им — ненависти. Я чувствовала себя глупо, но тоска от безответных чувств так обострялась в те моменты, когда мне намекали соглашаться на меньшее, когда понимала, что он так реагирует, возможно, потому, что сам, как Вася, мучается от неразделённой симпатии к какой-нибудь милой школьной подружке. Потому что он намекнул, что я плохой человек. Плохих людей никто никогда ни за что не полюбит. Полетела к лифтам, а он за мной. Быстро нажала на кнопку — судя по звукам, где-то недалеко. — Прости, — взял за руку, заставляя обернуться. Улыбался, но что за улыбкой стоит — неизвестно. — Прости, правда. Лифт приехал, двери открылись. Я резко выдернула свою руку из его и зашла в кабину, ничего не отвечая. — Приходи завтра! Мама стала на выходных на полный рабочий выходить… Нажала на кнопку, двери стали закрываться. — …нам никто не помешает, — наклонился, чтобы я видела его лицо. Закрылись. На секунду, под грохот шахты, было приятно представить, что его голову размозжило. Я всегда хотела быть хорошим человеком. Я всегда хотела чувствовать себя доброй и нравиться другим: к сожалению, это невозможно. Если он родился с даром, то я родилась с гнилью, и нужно с ней, как с болезнью, выживать, зная, что со всеми лекарствами и сцеживаниями никогда от неё не избавлюсь. Лифт с диким шумом ехал, помогая страшными скрипами смириться с мыслью, что завтра я к нему приду. И послезавтра. И потом. Всё каждый раз будет заканчиваться так, и я ни разу не смогу вынести урок. Вообще, о каком уроке можно говорить, если столько лет я не могу заставить себя оставить мертворождённые чувства?