А кто спасёт тебя?

Вера.       К концу марта, когда снег растаял, оголив все неприглядности нашего города, вернулся Виталий Фёдорович. Учителя в его честь устраивали праздник. Мне тоже хотелось сделать для Фёдоровича что-то приятное. Я уговорила Машку с Холодцом сбежать с последнего урока. Мы сходили в магазин, купили любимый «Наполеон» физрука и отправились в его вечное пристанище — крошечную каморку у спортзала. Нашли мы его там в компании Егора Александровича. У Маши сразу же испортилось настроение при виде него. Я сделала вид, что не заметила.       — Так, ребята, садитесь, я чай поставлю, — Фёдорович подзывал нас к столу.       — Да мы лучше пойдём, — говорила Машка, дёргая нас с Валерой за руки.       — Куда там! — протестовал физрук. — Будем все вместе чай пить, и Егорка с нами. А то когда ещё так посидим?       Впятером мы кое-как устроились за небольшим столом. Я сидела между Валерой и Фёдоровичем, Машка рядом с новым физруком. Её лицо, обычно беззаботное и сияющие, потухло. Меня сжирало любопытство, но я не смела спрашивать. Если рыжуля посчитает нужным, то сама расскажет.       — Как ваша спина? — спрашивал Валера, ковыряя пластиковой вилкой влажные коржи торта.       — Потихоньку, — ответил Фёдорович, — корсет вот ношу. На массаж хожу.       — А как вы работать будете? Нельзя же вам много двигаться, — вмешалась я, не понимая, как вообще ему разрешили вернуться в школу.       — Так вот мы и обсуждаем с Егором, что он возьмёт на себя половину моих часов...       — В каком смысле? — перебила Машка.       — В том смысле, что я остаюсь, — ответил новый физрук.       Маша, не сказав ни слова, встала из-за стола и, прихватив сумку, направилась к выходу.       — Чего это она? — удивился Фёдорович.       — У неё с утра ещё живот крутит, — ответила я.       Просидев в каморке ещё какое-то время, мы с Валеркой направились на поиски рыжули. На наши звонки и сообщения она не отвечала. Мы решили идти к ней домой. Около её двери мы простояли минут десять. Стучали, звонили — тишина. Либо она до сих пор не вернулась, либо просто не хотела нас видеть.       Следующие три дня Маша не появлялась в школе. Учителя замучили нас с Валеркой расспросами о том, куда пропала наша подруга. Мы пожимали плечами. Я начала волноваться, но не потому, что она не отвечала на наши звонки и сообщения, а потому, что все эти дни не заходила в социальные сети, где обычно проводила всё своё свободное время. В какой-то момент Валера предложил позвонить её матушке. Но потом, подумав, мы поняли, что позвонить равно спалить, что она прогуливает школу. Этого мы делать не хотели.       После уроков снова направились к ней домой. Я решила, что в этот раз буду сидеть под её дверью до утра, пока она не откроет. Валера разделял мой настрой. Мы около пятнадцати минут безрезультатно стучали и звонили. Машка так и не вышла. Я не выдержала.       — Если ты сейчас же не откроешь дверь, — начала я, едва ли ни крича, — я позвоню ментам и скажу, что ты там вены вскрыла и они выломают дверь!       Мы с Валерой замерли, смотря друг на друга. Прошло несколько секунд, прежде чем по ту сторону двери послышалось какое-то шевеление. Щелчок замка, и на пороге появляется Маша. Я готова поклясться, что за все двенадцать лет, что я знала рыжулю, я никогда не видела её в таком состоянии. Она стояла перед нами заплаканная. Под глазами скаталась тушь. Правую щёку украшал синяк и царапина, на которой виднелась засохшая кровь. Её некогда блестящие рыжие волосы, с одной стороны, сбились в колтун. На ней была та же самая одежда, что и три дня назад. На одной ноге до сих пор был надет сапог. Джинсы измазаны грязью и порваны на коленях.       — Что случилось? — в один голос произнесли мы с Валерой.       — Меня сбила машина, — ответила Машка с абсолютным безразличием в голосе, пропуская нас в квартиру.       — Когда? Как? — спросила я.       — Когда я из школы убежала. Какой-то урод выехал из арки на большой скорости.       — Почему ты в больницу не пошла? Почему нам не позвонила? — возмущался Холодец.       Маша пожала плечами.       — Хочу страдать в одиночестве, — с этим она, прихрамывая, двинулась обратно в комнату, мы за ней.       В помещении стоял спёртый воздух. У меня начала кружиться голова. Пока Валера возился с Машкой, помогая ей снять сапог и испачканные джинсы, я кинулась поскорее открыть окно.       — Это надо чем-то обработать, — говорил Холодец, осматривая разодранные в кровь колена.       Мне не надо было повторять дважды. Я сразу же пошла на кухню, где в шкафчике у окна хранилась аптечка. Беру оттуда перекись, ватные диски и возвращаюсь обратно в комнату. Машка, смотря в одну точку, сидит на диване. Валера на полу, у её ног. Мы молча обрабатываем ей раны: я колени, он лицо. Рыжуля даже не щурится от боли и не издаёт ни единого звука. Закончив с царапинами, опускаю глаза на посиневшую и опухшую щиколотку. Тут не надо быть специалистом, чтобы поставить диагноз.       — Надо срочно в травмпункт, — говорю я, Валера соглашается.       Маша всё также сидит, не шевелясь.       — Блять, зай, он не стоит того! — вдруг выдаёт Холодец. — Не стоит ни единой твоей слезинки.       Я понимаю всё без объяснений, киваю и беру рыжулю за руку.       — У тебя таких ещё хуева туча будет, — говорю я. — Ты ведь знаешь. Ты сама так говоришь.       — Ты сильная, — продолжает Валера. — Ты красивая, молодая. Ты стерва, в конце концов, а он кто?       — Карандаш, — отвечаю я, на лице Маши появляется еле заметная улыбка. — Физрук на задрипанной тачке.       — Так, — Валера, поднявшись с дивана, идёт в другой конец комнаты к высокому шкафу и начинает выбрасывать оттуда вещи, — мы сейчас одеваемся, — говорит он, выбирая из десятка джинс самые подходящие, — едем в травмпункт, а потом закупаемся вином, сыром и садимся смотреть «Секс в большом городе». Я всё сказал. Мы не смеем спорить. Помогаем Машке влезть в свободные джинсы, которые хер пойми как оказались в её гардеробе — рыжуля носила только скинни — вызываем такси и едем в ближайший травмпункт. Благо дело обходится растяжением. Травматолог наказывает прикладывать первые дни что-то холодное к щиколотке, накладывать эластичную повязку и выписывает мазь.       Домой к Машке мы возвращаемся уже ближе к вечеру с пакетированным вином, «Голландским» сыром и валяными помидорами. Пока Машка, как королева сидит на диване, подложив под больную ногу подушку, мы с Валеркой сидим на полу. Сериал почти не смотрим, перемываем косточки сначала новому физруку, потом очередной тянке, с которой Холодец познакомился в ВК.       — Вот что тебя так и тянет на онлайн-дейтинг? Ты со своей внешкой мог бы любую девчонку в реальной жизни закадрить, — сказала Машка, у которой слегка покраснели щёки от полусладкого.       — Где? В шкалке? — спросил Валера, подливая себе ещё вина.       — Нет, в шкалке вообще нет достойных кандидатов, — ответила Рыжуля.       — Мы вообще перестали выбираться в люди, — сказала я. — Когда последний раз выходили поиграть? Я уже и забыла.       — Так ты у нас теперь дама семейная, — засмеялась Машка, я кинула в неё подушкой. — Отпустит биолог?       — Отпустит, — произнесла я немного издевательским тоном.       Ночуем мы у Машки: не решаемся идти домой в стоянии пусть и лёгкого, но всё же опьянения. Я не боюсь лекций Андрея, к тому же, он вряд ли станет отчитывать. Спросит, что пили и скажет не делать так больше, объяснив это молодым возрастом и плохой наследственностью. Я не боялась алкоголизма. У меня была сила воли. Я вообще веду здоровый образ жизни, как в том анекдоте: пью из кристально чистой посуды, курю на свежем воздухе.       Рыжуля появляется в школе спустя четыре дня. Мы с Валерой ведём её от дома до класса. Хромает она уже меньше, но в помощи всё ещё нуждается. На уроке физкультуры я вижу, как Егор Александрович кидает любопытные взгляды в нашу сторону, пока мы отсиживаемся на лавочке. Синяк на лице Машки в первый же день вызвал кучу вопросов и сочувствия. Кошкин вообще вызвался подвозить рыжулю от дома до школы и обратно. Она, не церемонясь, отказалась, тогда Кошкин решил действовать иначе.       — А чё, есть у Махи кто-нибудь? — шепнул он мне со спины, пока рыжуля стояла у доски.       — Может быть, — ответила я, даже не оборачиваясь.       Кошкин со злости ущипнул меня за бок.       — Сложно сказать? — не унимался он.       — Отвали.       — А за сотку?       — Так, разговоры! — математичка ударила карандашом по столу. — Ты следующий к доске идёшь, Кошкин.       После урока, когда мы все засобирались в столовую, в класс зашла завуч, жестом посадив нас обратно.       — Ребята, — начала она, вслед за ней зашёл мужчина в полицейской форме. — Задержитесь на минутку. Товарищ лейтенант задаст вам пару вопросов.       Кашлянув, лейтёха прошёл в центр класса и, заведя руки за спину, обвёл глазами всех присутствующих. Математичка, схватившись за сердце, упала на стул.       — Кто из вас был знаком с Антоном Морозовым из одиннадцатого класса?       — Да мы все были знакомы, — ответила за всех самая смелая Машка.       — Когда вы его видели последний раз?       Мы задумались. Я уже и забыла, когда видела его. Обычно с Тончиком мы сталкивались в коридорах или за гаражами, когда выходили покурить. Но последние пару недель я не видела его.       — Мы с ним дня три назад гуляли, — отозвался Кошкин, все обернулись на него.       — А подробнее.       — Ну мы на тачке катались, потом в пицухе сидели.       — Когда это было точно? — лейтенант, раскрыв кожаную папку, достал лист бумаги и ручку.       — В субботу.       — В какой пиццерии вы были?       — В «Жар-пицце» на Революции.       — Это у «Пролетария» которая?       — Ага.       — Потом что было?       — Домой его отвёз, всё.       — Ясно, спасибо.       Когда завуч в компании лейтенанта удалилась, мы все так и остались сидеть на своих местах, забыв о голоде.       — Что же натворил он? — первая заговорила математичка, качая головой.       — Да подрался с кем-нибудь, — предположила Танюха. — А то вы Антона не знаете.       На перемене, стоя в очереди в столовой, мы увидели Вовчика — лучшего друга Антона. Любопытство съедало. Я уже сделала шаг в его сторону, чтобы спросить, что случилось. Но Таня была быстрее. Когда я подошла к ним, Вовчик уже договаривал:       — … ну и вот менты ищут его уже второй день.       — Почему? — спросила я.       — Так говорю же, он стянул у матери из кошелька пятёру. У сеструхи младшей мобильник и свалил куда-то, дома с субботы не появляется. Мамка его на нерваке, вызвала ментов.       — А ты когда его видел последний раз? — спросила Танюха.       — В пятницу прошлую, мы вообще посрались, он конченный стал какой-то.       — Да он и был такой, нет? — спросила я.       — Не настолько.       Поиски Антона продлились ещё неделю, а потом школу ошарашило новостью: в местном водохранилище нашли труп подростка. Первые сутки нам ничего не было известно, мы лишь могли догадываться. Учителя молчали. Я пыталась расспросить Андрея, он только отнекивался.       — Я ничего не знаю, — говорил он, но я видела по его лицу, что это не так.       Когда в школу то и дело стали ходить полицейские, уводя в кабинет завуча по очереди одноклассников Антона, мы поняли, что дело плохо. Из нашего класса допросили повторно только Кошкина. Как выяснилось, следствие вело дело не об убийстве, а о суициде. Это нас удивило ещё больше. Тончик был из тех, кто сам способен довести до суицида.       После этого во всех местных пабликах стали обсуждать нашу школу. У нас отменили последние уроки и собрали всех в актовом зале. Какая-то женщина в гражданском проводила нам лекцию о вреде социальных сетей. Как выяснилось позже, Антон был не единственным подростком, наложившим на себя руки. За последние три месяца таких было пять. Связывало их одно — участие в некой группе в ВК. Название группы нам так никто и не сказал, но всем родителям строго настрого наказали проверить телефоны и компьютеры своих детей. Даже Андрей, который всегда мне доверял, попросил мой мобильник. Мне нечего было скрывать. Убедившись, что я не состою ни в одной подозрительной группе, он вернул телефон со словами:       — Ночуй, пожалуйста, дома. До восемнадцати лет я несу за тебя ответственность. Андрей. 2013 год.       — Формируй большой верхний лоскут.       — Вот так? — указывает Женя, проводя скальпелем чуть выше колена.       — Да. Нижний делай меньше.       Женя аккуратно срезает сначала слой кожи, затем мышечную ткань, оставляя треугольные лоскуты по бокам от колена.       — Зажим на сосудистый пучок, — инструктирую я.       В момент, когда я начинаю обрабатывать ногу, подготавливая кость к ампутации, у меня сводит судорогой руку. Я невольно прижимаю её к себе. Скальпель падает на пол. Судорога переходит от руки в грудь. В сердце словно что-то ударяет. Я отхожу от операционного стола, прижимаясь спиной стене.       — Андрей? — испуганно спрашивает Женя.       Ловлю ртом воздух. За маской не могу дышать. Сердце сжимается с нестерпимой болью с каждым движением.       — Продолжайте без меня, — кое-как произношу я. — Ты помоги ей, — говорю второму ассистенту и по стенке выползаю из операционной.       По лбу стекает ледяной пот. Я срываю маску, очки, шапочку. С трудом выпутываюсь из халата. В коридоре никого нет. Я медлю, не спешу идти дальше. Сначала пытаюсь отдышаться. Кое-как добираюсь до кабинета, доползаю до стола, откуда извлекаю таблетки нитроглицерина. Руки не слушаются. Половина таблеток летит на пол. Трясущимися руками забрасываю одну в рот и падаю на диван. Сердце в ушах стучит так громко, что все остальные звуки становятся лишь неразборчивым фоновым шумом. В глазах всё плывёт. Не знаю, сколько лежу так. Боль, постепенно, отступала. Женя приходит после операции. Понимаю, что прошло не меньше часа. Она ничего не говорит. Садится в кресло напротив и смотрит на меня, не моргая.       — Ты пил до операции?       — Нет, — отвечаю я, продолжая лежать на спине.       Она молчит. Знаю, что не верит. Даже не пытаюсь оправдаться. Встаю и иду к столику, где стоит графин с водой. Залпом выпиваю стакан, Женя всё также сидит в кресле, пристально наблюдая за мной.       — Не пил я. Не. Пил, — я проговариваю каждое слово как можно чётче.       — Тебе лучше? — её взгляд смягчается, плечи опускаются, на лице появляется сочувствие.       — Да, я просто устал.       — Ты говорил с главврачом по поводу отпуска?       — Нет ещё.       Вздохнув, Женя встаёт и выходит. Я с грохотом ставлю стакан обратно на стол. Подхожу к окну, разминаю шею. До сих пор до конца не понимаю, ушла ли боль. Сначала дышу медленно, аккуратно. В грудь ничего не отдаёт. Не колит. Делаю глубокий вздох. Рука тоже пришла в норму, хотя пальцы как будто не до конца слушаются: указательный сжимается с опозданием.       Следующую операцию по удалению кисты позвоночника доверяю Жене. Сам до конца дня отлёживаюсь в кабинете, надеясь, что главврач ни о чём не узнает. Женя болтать не станет. Медсёстры могут, но, думаю, Женя их просила помалкивать, как делала обычно. Я чувствовал себя виноватым перед ней, но не как хирург, её начальник, наставник, а как её мужчина. Она была молодой, яркой, доброй. У неё столько всего впереди. Ещё совсем непрожитая жизнь. Карьера. А меня, казалось, уже не спасти.       По дороге домой мы не разговариваем. Заходим в магазин, я качу тележку, Женя молча накладывает продукты. Мы двигаемся по рядам. Тележка постепенно заполняется тем, что до встречи с Женей я не покупал, потому что сам почти не готовил. Я смотрю на её лицо. В нём нет злости или жалости, только усталость.       До конца дня мы молчим. Перед сном сидим в гостиной. По телевизору показывают какую-то мелодраму конца 90-х. Женя сидит рядом, я обнимаю её одной рукой за плечо. Она не отстраняется, но и говорить ничего не хочет. Мне тоже нечего сказать. Я кругом перед ней виноват. Я не могу избавиться от этого чувства. В голове роятся мысли. Я не мог с ней расстаться: теперь не мог, ведь за эти полгода она стала важной частью моей жизни. У меня никогда не было серьёзных отношений раньше. Максимум до чего доходило: совместные выходные или отпуска где-нибудь на юге Италии. Меня не выносили, или я не выносил кого-то рядом с собой дольше двух месяцев.       На следующий день мы решили поужинать вне дома. На улице стояла приятная для июля погода: облачно, дул прохладный ветер. Проходя мимо кинотеатра, взгляд Жени задержался на афише.       — Давай сходим на что-нибудь ужасное, — предложила она.       Выбор был невелик. Отстояв в очереди, нам удалось взять два билета на последний сеанс премьерного показа фильма «Заклятие». Места были во втором ряду в самом углу, но зато рядом: в пятницу вечером это едва ли не подарок. До сеанса мы прошлись по центру в поисках приличного заведения для ужина. В двух местах нам отказали из-за отсутствия мест, ещё в трёх предложили подождать, пока не освободится столик. Даже к заведениям быстрого питания выстроились огромные очереди. О свободных столиках и речи не шло.       С бумажными пакетами мы двинулись в сторону сквера. На улице стало темнеть, но людей словно с каждым часом становилось всё больше. Мы разместились на скамейке недалеко от памятника. Кажется, я впервые за несколько лет ел фастфуд. Женя ударилась в воспоминания. Когда в нашем городе впервые открыли «Макдоналдс», ей было шестнадцать.       — Мы простояли в очереди, кажется, час, — улыбалась она, пережёвывая картофель фри, — меню тогда было не такое богатое, да и чизбургеры на вкус казались чем-то не из реального мира. В студенчестве мы вообще там жили. Все окна проводили в «Маке».       — А мы бегали в «Дюймовочку»: та, что в парке «Орлёнок».       — Где братва в девяностые собиралась?       — Там. Мы брали шашлык за пятнадцать тысяч, а коньяк приносили с собой и подливали его в стаканчики с соком. Посидим полтора часа, а потом в больницу на практику идём, маски наденем, чтобы на пациентов перегаром не дышать. Пока анамнез собираем, трезвеем. Так и жили.       — Странно, — произносит Женя задумчиво, — у нас ребята почти не пили. Ну бывало, конечно, что мы устраивали вписки.       С этого слова я тихо смеюсь. У нас была разница в возрасте двенадцать лет, но в моём обиходе подобных слов не было. Я был подростком в конце восьмидесятых и в начале девяностых. Женя — в нулевые. Эту лингвистическую пропасть я старался не замечать, но порой спотыкался о подобные словечки.       Когда у памятника стали собираться уличные музыканты, мы с Женей переместились поближе. Послушать мы успели только первые две песни. Репертуар ребят мне показался весьма странным для их возраста: подростки лет шестнадцати пели Цоя и «Сектор газа». Оценив их игру сторублёвой купюрой, мы направились в сторону кинотеатра. Перед сеансом нам пришлось отстоять ещё одну очередь — кажется, сегодня мы собрали все. Пока стоим в очереди спорим какой попкорн брать: я обожал карамельный, Женя — солёный. Приходим к выводу, что лучше взять каждому то, что хочется.       После сеанса выходим немного уставшие. Ночная прохлада сразу отрезвляет умы после фильма, который мне не очень понравился, а Женя осталась в восторге. До дома всего десять минут ходьбы, решаем растянуть путь. Спускаемся к набережной. У чугунной ограды толпятся люди. В основном молодёжь с жестяными банками чего-то горячительного в руках. Те, кто постарше, не спеша прогуливаются вдоль ограждения, которое отсутствует в некоторых местах. С набережной регулярно воровали чугун. На место украденного редко ставили новый: сложно и дорого.       В детстве отец часто водил нас с братом на набережную порыбачить и искупаться. Вода в местном водохранилище была не особо чистой, но мы всё равно купались. Купался весь город, даже в начале нулевых. Теперь уже здесь плавала вся таблица Менделеева. Летом водохранилище цвело. Запах стоял соответствующий. Но людей всё равно сюда тянуло, особенно в тёмное время суток. Также набережная была излюбленным местом всех выпускников — вчерашних школьников. У меня до сих пор где-то осталась фотография с моего выпускного: нас человек десять, мы стоим на набережной с пластиковыми стаканами в руках и смотрим в кадр, у всех красные глаза от вспышки, на мне тёмно-зелёный костюм, на голове — копна кучерявых волос.       Женя, облокотившись на ограждение, смотрит на воду. Я обвиваю рукой её талию и, поцеловав в макушку, перевожу взгляд на противоположенный берег. Там темнее, фонари горят не во всех местах. Правый берег всегда был оживлённее. Мы стоим так долго. Женя прижимается ближе, я стараюсь насладиться этим моментом перемирия. Я не хочу снова её подводить. Не хочу ранить. Мысленно обещаю себе больше не пить ничего, кроме вина раз в месяц. Меня хватает надолго, пока не случается страшное.