А кто спасёт тебя?

Вера.       Зарывшись в одеяло, я засунула голову под подушку, игнорируя назойливые постукивания молотком в соседней комнате. Длилось это уже минут двадцать, и я стала подозревать, что неспроста. Очевидно, дед решил разбудить меня таким банальным и привычным для него способом. Интересно, надолго ли хватит его? Возможно, терпение бабушки выйдет быстрее, и она просто вломиться ко мне с криками. Впервые за десять лет я мечтала, чтобы каникулы быстрее закончились. Все три дня, что я прожила здесь, были самыми сумасшедшими за семнадцать лет жизни.       Первый день мне читали нотации, что, мол, ожидаемо это всё было и по матери давно тюрьма плакала. А так как от яблони вырастают яблоки, а не арбузы, то и меня ждёт участь похожая, если я продолжу жить привычной жизнью (что именно было не так в моей жизни, мне никто не объяснил).       На второй день дед припахал меня разбирать курятник, который уже года два пустовал — они с бабушкой теперь разводили только кроликов. Дед, в отличие от бабушки, нотаций не читал, ему вообще плевать было на произошедшее, и всё, что волновало его — лишний рот, появившийся на старости лет.       На третий день я разбирала сервант в зале под строгим наблюдением бабушки. Мне было приказано вымыть застоявшийся советский хрусталь и фарфор. Потом в ход пошли век немытые люстры.       — Верка! — кричит за дверью дед: сдался всё-таки. — Ну-ка хватит там бока вылеживать!       Я молчу. Единственное моё развлечение — играть на нервах деда с бабкой. Жестоко, но на войне никак иначе.       — Я сейчас зайду!       Вот это угроза. Я усмехаюсь, потягиваясь в кровати, и в этот момент влетает дед.       — Ты издеваешься?       — А ты? — продолжала тянуться я.       — Вставай быстро. Бабка сказала мансарду разбирать.       — Полежу ещё немного и встану.       Дед, раскрасневшись, сжал ручку двери так сильно, что костяшки побелели.       — Пять минут, — бросил он, хлопнув дверью.       Усмехнувшись, я перевернулась на другой бок, бросив тоскливый взгляд на висящую гитару над кроватью напротив. Вся комната, с двух сторон увешанная коврами, отталкивала своей захламлённостью. Помимо двух односпальных кроватей — одна Катина, вторая отца — здесь стоял советский шифоньер с зеркалом, кресло, две тумбы по обе стороны от кресла и телевизор на комоде. Под телевизором бумбокс. Нельзя было сказать, что ещё двадцать лет назад эта комната принадлежала двум подросткам из лихих 90-х. Скорее, это была комната двух пенсионеров, что, собственно, и было правдой. Дед с бабкой так сильно подавляли волю своих детей, что те не сдержались и сбежали, как только исполнилось восемнадцать — Катя в Москву учиться, отец в Чечню воевать.       Иногда я думаю, что, если бы родители отца были немного мягче, он не сбежал бы из дома. Не познакомился бы с Александром и не познакомил бы его со своей сестрой. Не продолжил бы службу. И не погиб. Странно думать, что из-за банального упрямства было загублено столько жизней.       Не став трепать нервы и дальше двум старикам, я надела убитые после курника треники и отцовский свитер Boys с орлом, который отрыла в шифоньере.       Комнаты в доме проходные: все вели в большой зал. Дрожа от непривычного холода — окна в зале были открыты нараспашку, — я вышла на кухню. Бабушка стояла спиной ко мне у плиты, на которой шкворчали оладушки. Дед за столом читал газету. Бросив раздражённый взгляд на меня, он вернулся к новостям и чаю.       — Наливай чай, садись, — обернувшись, сказала бабушка, как всегда, приказным тоном. — Сегодня на мансарду полезешь, там надо хлам разобрать, но сначала за хлебом сходишь. И синяк свой замажь, — качала головой бабушка, бормоча себе под нос. — Что соседи подумают? Вся в мать непутёвую…       Молча налив чая, я села напротив деда. Положила себе на тарелку два оладушка, залила всё сверху малиновым вареньем и, не реагируя ни на кого, принялась завтракать с телефоном в одной руке, с вилкой в другой.       Я знала, как сильно раздражает бабушку телефон за столом. Чувствуя на себе её взгляд, я спокойно переписывалась с Валерой, с которым мы придумывали план побега.       Из дома мне было запрещено выходить дальше магазина, хотя, конечно же, никто не помешал бы мне уехать к ребятам под предлогом похода за хлебом. Сейчас, как бы сильно я ни ненавидела пребывание в этом доме, мне не хотелось являть себя миру с синяком на лице и ещё более глубокими ранами в душе.       После завтрака я вымыла за всеми посуду и, одевшись потеплее, закрасила на скорую руку синяк перед походом в магазин. По дороге мне встретились соседи, которым я вежливо сказала здравствуйте, зная, что те в противном случае непременно пожалуются бабушке на мою «невоспитанность».       В частном секторе, недалеко от моего нынешнего дома, находился маленький магазинчик «Надежда». За прилавком стояла Света — несменная продавщица, которую я знала с самого детства. Света была крупной женщиной с жёлтыми волосами и красными губами. В целом, её внешность скорее привлекала, чем отталкивала, и даже несмотря на разгульный образ жизни, она была приятным человеком. Могла дать в долг и продать сигареты без цели заложить меня бабке в следующую же секунду.       — О, Верчик, привет, — улыбнулась Света, завидев меня на пороге, — как делишки?       — Привет. Вот за хлебом отправили.       — Нашли служанку, тоже мне, — Света обернулась к стойке с хлебом, взяв буханку бородинского. — Я бы на твоём месте послала их куда подальше.       — Бесполезно, знаешь же, — я положила на прилавок сто рублей. — И пачку Marlboro Gold.       Придя домой, я сразу же, без прелюдий, ушла на мансарду, подальше от любопытных глаз. Подо мной скрипел пол. Я без конца спотыкалась о коробки и неугодную мебель, но начинать с уборкой, разумеется, не спешила. Села на подоконник, вставила наушники в уши, включила Земфиру. Морозный воздух смешивался в лёгких с никотином. Было как-то непривычно хорошо. Свободно.       Обведя взглядом мансарду, полностью обделанную вагонкой, я поняла, что работы тут часа на три, но, в целом, если всё разобрать, то получится неплохое укрытие, здесь даже кровать была. Старая, местами поржавевшая, но зато двуспальная.       Уборку я начала с допотопного буфета в углу у окна. Тот был забит пожелтевшими газетами и пустыми банками. Отобрав в сторону с треснувшими горлышками, я скинула без разбора газеты на пол. На их место пошли коробки со старыми вещами и пара фотоальбомов, где хранились студенческие фотографии бабушки.       В тяжелом сундуке, к моей большой радости, я обнаружила пару приличных отцовских рубашек и Катины «Мальвины», что отлично подошли мне по размеру.       Добравшись до дюжины коробок из-под майонеза, я нашла внутри книги, которые было решено выгрузить аккуратными стопками на пол — смотрелось это явно лучше, чем в грязных коробках с надписью «Слобода Провансаль».       Выгрузив весь мусор во двор, я вымыла полы, полила алое с фиалками на подоконнике и монстеру в большой плошке на полу. Сняла с матраса импровизированный полиэтиленовый чехол, объявив бабушке, что съезжаю на мансарду.       — Задницу себе там отморозишь, — буркнула она, помогая мне выносить мусор.       Может, и отморожу, зато там спокойнее.       Все свои вещи я перенесла в один заход: рюкзак с одеждой, постельное бельё и гитару отца. От ужина отказалась, заварила себе большую чашку мятного чая и ушла наверх.       До школы оставалось всего ничего, а у меня ни учебников, ни одежды нормальной. В тот вечер собраться у меня не получилось толком, в рюкзак полетело всё самое необходимое. И теперь, чтобы пробраться в опечатанную квартиру, нужно выпрашивать разрешение у следователя, а это означало отпрашиваться на волю у моих новых надзирателей. Казалось бы, мать убила, а срок мотать приходится мне.

***

      В рождественское утро никто меня впервые не будил, отчего удалось поспать аж до десяти часов. Когда я вышла на кухню, никого не было, а на плите стояла кастрюля с ещё тёплой гречкой. Положив себе пару ложек, я залила её молоком и заварила кофе. В окно кухни, которое выходило во двор, я видела деда, шкрябающего лопатой по заледенелой лестнице.       Земля у дома была большой. Её занимал дворик с клумбой и дубовым столом под виноградным навесом, со двора тянулась длинная лестница вниз вдоль огорода по левую сторону и ряда сараев по правую. Уходила лестница к набережной, где у деда был разбит небольшой садик и гараж с его Жигулями. На машине зимой он не катался — жалел деньги на круглогодичную страховку.       Рождество обычно отмечали в узком кругу, пару раз и я присутствовала на этих вечерах, но последние два года пропускала. Гостями сегодня были Катя с семьёй и бабушкина старшая сестра с внучкой, с которой раньше мы учились в одной школе — сейчас та была уже на первом курсе университета.       Нельзя было сказать, что мы дружили, скорее приятельствовали, и каждый раз на таких вечерах были вынужденными гостями.       — Проснулась уже? Хорошо, — бабушка зашла в кухню с ведром картошки и банкой абрикосового компота. — Иди переодевайся, будешь помогать готовить.       — Доем сейчас и помогу.       Бабушка не слушала.       — Надо котлет налепить, — говорила она, снимая фуфайку, — салатов наделать парочку. Картошки ещё начисть на пюре. Только воду из крана не лей, вон дед талой принёс, в ней овощи помоешь.       — Ладно.       Пока я занималась салатами, мне от скуки обрывала телефон Машка, но под строгим надзором бабушки я не могла ответить. Ещё на Новый год мы договорились и Рождество отпраздновать вместе, но, кажется, с тех пор прошла не неделя, а целая вечность — столько всего произошло, что моя голова взрывалась от количества событий. Ребята до сих пор ни о чём не знали, я им соврала, что уехала сюда на каникулы, мол, заскучали дед с бабушкой, надо уважить стариков. Не думаю, что Маша с Валерой купились, но вопросов задавать не стали.       К обеду приехала бабушка Оля с Инной, которым было велено помогать. Пока старшее поколение перемывало кости соседкам и жаловалось на цены, мы с Инной чистили картошку, обсуждая студенческую жизнь.       — Первая сессия начинается, — говорила Инна с волнением в голосе. — Экзамены в школе были цветочками. Тут столько предметов учить, хотя по языкознанию у меня автомат.       Инна училась в местном университете на международных отношениях. Агитировала и меня поступать, я лишь кивала. Никто из родственников не знал, что я собиралась в медицинский. Дед с бабкой пророчили мне «М-4 Дон», а Катя наивно полагала, что я пойду в Институт Искусств. Никого из них я не переубеждала — какой смысл? Жизнь моя, и доказывать остальным что-то с пеной у рта я не хотела.       К шести дома была психушка: приехала Катя с детьми. Младшие носились из комнаты в комнату, кидая друг в друга игрушками, а старшая десятилетняя Даша сидела с нами на мансарде. Мы устроились на полу, играли в карты на шоколадные конфеты из подарка Даши — нам с Инной, как самым старшим, подарки не полагались.       В моем пристанище я развесила старую гирлянду, обмотала монстеру мишурой, отчего атмосфера в помещении стала по-настоящему новогодней.       — Как у вас здесь красиво, — протянула Катя, садясь рядом со мной. — На меня тоже раздайте.       — А ты что ставить будешь, мам?       Катя, покопавшись по карманам брюк, достала пятидесятирублёвую купюру.       — Пойдёт?       — Вполне, — кивнула я, раздавая на четверых.       Вечер, к моему удивлению, вышел приятным. До меня никто не докапывался, и даже Александр, держа на руках младшую дочь, смеялся и рассказывал весёлые истории про их службу с отцом в девяносто пятом. Как бы я ни ненавидела Александра, сегодня мне было приятно слушать его, рисуя в голове молодого отца, сбегающего из казармы на дискотеку.       — Они с Люсей там ведь и познакомились, — говорил Александр, — как она, кстати?       — Сидит, — неохотно ответила я, весь вечер избегая этой темы.       — А кто дело ведёт? Может, я поговорю, хоть срок чутка скостят.       — Там самооборона, обещали дать меньше положенного.       — И всё же, кто следователь?       Я задумалась.       — Ковалёв, — произнесла я, бросив в рот кусочек сыра. — Кажется, Михаил Евгеньевич.       — Мам, — вдруг застонала Лиза — средняя из дочерей Кати, переведя всё внимание на себя, — давай телевизор включим.       — Вер, а может, ты сыграешь нам что-нибудь, а? На Серёжкиной гитаре.       В этот момент я была готова петь оды любви для Кати — в очередной раз она спасла меня. Пожалуй, в этой семье она одна понимала меня без слов, только лишь по взгляду.       Усевшись с гитарой напротив стола, я на секунду задумалась, а потом пальцы сами ушли в знакомое вступление советского боя в си миноре:       «Если у вас нету дома,       Пожары ему не страшны,       И жена не уйдёт к другому,       Если у вас, если у вас,       Если у вас нет жены,       Нету жены».       Дети пустились в смешной пляс, дед с Катей и бабушкой Олей хлопали в такт в ладоши, а я, имитируя манеру игры Жени Лукашина, продолжала:       «Если у вас нет собаки,       Её не отравит сосед,       И с другом не будет драки,       Если у вас, если у вас,       Если у вас друга нет,       Друга нет.       Оркестр гремит басами,       Трубач выдувает медь.       Думайте сами, решайте сами,       Иметь или не иметь.       Если у вас нету тёти,       То вам её не потерять,       И если вы не живёте,       То вам и не, то вам и не,       То вам и не умирать,       Не умирать.       Оркестр гремит басами,       Трубач выдувает медь.       Думайте сами, решайте сами,       Иметь или не иметь.       Иметь или не иметь».       Под оживлённые аплодисменты моей скудной публики я закончила своё выступление, почувствовав лёгкую грусть и такое редкое для меня счастье.