А кто спасёт тебя?

Вера.       И зачем только я проснулась? Так странно, но ведь даже выспалась. Матрас такой удобный, мягкий. Одеяло невесомое, но так тепло под ним, только нос мёрзнет. Закутаться бы в одеяле, спрятаться и не вылезать никогда. Приятно быть дома, кто бы что ни говорил!       Приоткрыв глаза, вижу знакомую до боли в груди картину: деревянное окно, выкрашенное мною лично этим летом белой краской, и одинокая липа по ту сторону окна. По стеклу грозно стучит ветка пока ещё зелёной липы и ручьём бегут капли дождя. Погода никак не хочет улучшаться. В комнате темно, хотя по моим ощущениям часов семь утра уже есть.       Перевернувшись на другой бок, вижу другую картину: на раскладушке, лёжа спиной ко мне, спит Стас. Вчера до часу ночи мы убирались с ним в квартире, разгребали мусор. Стас отремонтировал замок в двери. Прикрутил отвалившиеся ножки стульев. Даже прочистил забившуюся трубу в раковине на кухне, на которой давно поставили крест.       «Работы на пять минут», — закатав рукава, объявил вчера Стас полный решимости и оказался прав.       Не став будить своего «мужа на час», я тихо взяла с кресла вещи и ушла на кухню. В квартире тихо — я, как всегда, проснулась раньше всех. Впервые за долгое время появляется желание позавтракать, а не обойтись кружкой кофе на голодный желудок.       Холодильник не особо балует разнообразием, да и почти все продукты, что в нём есть, были куплены вчера мною. Недолго думая, беру десяток яиц, палку «докторской» и «российский» сыр. Захлопываю холодильник. На полках дверцы зазвенели банки, ударившись друг о друга. Шаркающие шаги за спиной не отвлекают — знаю, что мать встала. Её тяжёлое дыхание заглушает шипение масла на сковороде. Мы не разговариваем, но я и без того понимаю, что ей плохо. Плохо не только от длительной завязки — в её случае два дня — это большой срок, — но и от полученных ударов.       Всё также не оборачиваюсь — не хочу срываться на неё и портить настроение с самого утра. Слышу, как чиркнула спичка. В нос ударил запах дешёвых сигарет. Мать не курила ничего, кроме «Донского табака», от которого у неё быстро осип голос и появились хронический кашель и одышка. Вот и сейчас она после пары затяжек зашлась сухим надсадным кашлем.       Я, не выдержав, наливаю полный стакан воды из графина и ставлю его перед ней.       — Смени сигареты, — бросаю я, вернувшись к яичнице.       — Спасибо, — отвечает мать, опустошая стакан за несколько жадных глотков.       На часах половина восьмого. До выхода время есть, но сбежать мне хочется сейчас. Не хочу смотреть на мать. Говорить с ней нет сил, пусть и жалко её мне, как ни крути. Закончив со своим незатейливым завтраком, ставлю на стол большое блюдо с бутербродами и три тарелки с яичницей.       — Я не хочу есть, — бормочет мать, забирая у меня из рук чай.       — А, ясно, — язвительно усмехаюсь я. — Может, тебе огурчиков солёных принести? Или шпроты в сгущёнке?       — Вер, — вздыхает мать, пряча глаза.       — Что?       — Ты не понимаешь.       — Конечно не понимаю! — срываюсь я. — Посмотри на меня. Посмотри на себя. Куда тебе рожать?       — Так вышло.       — Сегодня же идёшь к гинекологу и узнаёшь про аборт.       — Нет, — отрицательно качает головой мать, окончательно шокируя меня. — Я не буду делать аборт.       — Ладно, — выдыхаю я через рот и сажусь на табурет напротив. — Хорошо. Давай спокойно обсудим. Подумай, что у тебя родится от этого синего пидораса и от твоей шикарной наследственности? Да ты даже сейчас сидишь с сигаретой в зубах и наверняка думаешь, куда бы пойти похмелиться. Этот ребёнок заведомо обречён, а я его воспитывать не буду.       — Я брошу пить, — отвечает мать и тушит сигарету. — И сама воспитаю.       «Я брошу пить», — повторяю про себя я, устав от этой заезженной пластинки. Она бросит. Ну да. Конечно. Который год бросает.       Всё, моё терпение уже на исходе. Вскакиваю с табурета и иду к себе в комнату. В коридоре сталкиваюсь с сонным Стасом.       — Собирайся, — говорю я, не тратя время на объяснения.       Стас ничего и не спрашивает. Молча накидывает свою рубашку, джинсовку. Обувает ботинки. Я же хватаю заранее собранную сумку с вещами и рюкзак. На всякий случай запираю дверь в свою комнату. И с этим мы уходим.       Уже на лестничной клетке Стас останавливает меня, забирая из рук тяжёлую сумку.       — Ты уверена, что тебе стоит её оставлять в таком состоянии? А если этот чувак вернётся, как его там?       — Плевать, — равнодушно отвечаю я и двигаюсь дальше по ступенькам.       — Это не так. — Стас снова останавливает меня, аккуратно взяв за плечо. — Тебе не всё равно. Ты не такая.       — Откуда ты знаешь, какая я? Ты сам бы стал возиться со своей матерью?       — Я и возился с ней, — отвечает Стас, слегка повысив голос. — Я был с ней до конца, несмотря ни на что.       — Молодец. А я тащить это говно на себе не хочу. Можешь осуждать сколько влезет.       — Я не осуждаю. Это твоя жизнь.       Не сказав ничего больше, Стас обошёл меня и двинулся вниз по ступенькам.       — Сумка! — кричу я ему вслед, но он не останавливается.       Ну какого хера?! Зачем я вообще связалась с ним? Бегу теперь, как дура, выкрикивая его имя. И это хорошо, что у подъезда нет пожилого крысиного совета, хотя для них я стала девушкой с низкой социальной ответственностью ещё с появлением в моём гардеробе сетчатых колготок.

***

      — И что, он за всю ночь ни разу не приставал? — шепчет мне на ухо Машка спустя два часа после событий утром — моя рыжуля, как всегда, в своём репертуаре.       Мы без особого энтузиазма списываем с доски уравнение с одной переменной, которое уже минут пять не может решить Валерка. В классе горит яркий, довольно неприятный свет. На улице так и не распогодилось. Темно, как вечером. Ненавижу такое время. Жить не хочется, а учиться — тем более.       — Верочка, — громко произносит моё имя математичка, с надеждой в глазах обернувшись на меня. — Выручай своего горе-друга. Где заплутал?       Терпеть не могу, когда учителя так делают. Давай, да, скажи им сейчас ответ. Стань апостолом Петром. Не дождётесь!       — Я ещё не решила, — с наигранной жалостью в голосе отвечаю я.       — Это погода так на тебя влияет. Ничего страшного.       Ну да, точно, погода. Прямо в точку попала.       Валера, улыбнувшись, складывает для меня сердечко пальцами, пока математичка ищет в классе других умников.       — Садись, неуч, пожалею тебя сегодня, — говорит она Валере, и тот в благодарность клонится.       — С тебя ватрушка, — еле слышно произношу я, когда Холодец проходит мимо.       Как только к доске выходит другая жертва, Маша снова придвигается ко мне и шепчет:       — Пойдём сегодня в кино? Погода всё равно говно.       — На что?       — Давай на «Исчезнувшую». Там триллер с неожиданной концовкой, как мы любим.       На большой перемене мы плетёмся в столовую за ватрушками. Есть перед физкультурой — не самая лучшая идея, но когда нас это останавливало? Нам удаётся урвать последние три ватрушки и три сосиски в тесте: осенними днями школота необычайно голодная. Чай брать нет смысла, ибо в столовой уже и присесть негде. Да и плевать. Идём в «наше место» к актовому залу. Валерка включает на телефоне Мадонну, и мы обедаем под «Like a Virgin». Жизнь сразу заиграла другими красками. Умирать уже не хочется. Хочется натянуть лосины с топиком, сделать начёс и уйти на сельскую дискотеку. И почему нельзя отмотать время назад?       — «Исчезнувшая» — фильм для девочек, — говорит Валера, запивая свою ватрушку соком. — Для феминисток.       — И это говорит человек, который слушает Мадонну и красит глаза, — возмущается Машка. — И откуда ты знаешь про феминисток? Смотрел уже?       — Я книгу читал.       — Ой, всё, душнила. Мы с Веркой идём, а ты как хочешь.       — Ладно, но на выходных тогда идём на «Дракулу».       — Окей.       На физкультуре мне удаётся соскочить с занятий. Пока мои одноклассники делают разминку, повторяя движения за Виталием Фёдоровичем, я удаляюсь в учительскую за журналом. Ответственность заполнять его была давно переложена на мои плечи. Об этом знала даже завуч, но делала вид полной непросвещённости.       — Если вы ищете пироги Марии Евгеньевны, — говорит голос за спиной, пока я роюсь по полкам шкафа учительской, — то они слева.       — Извините, — оборачиваюсь я на голос и вижу в кресле в углу биолога, — я не знала, что здесь кто-то есть сейчас. Мне только журнал нужен.       — Вас все учителя за журналом посылают?       — Нет, только самые ленивые.       Поняв мой намёк, Игоревич усмехается.       — Журнал вашего класса у меня. Дайте мне пару минут. Я оценки выставлю за лабораторную и можете забирать.       — Ладно.       Присев на стул, про себя подмечаю синяки под глазами Игоревича. Они и раньше были, но на его лице так сильно не выделялись. Сегодня он как будто бы был бледнее. Заболел? Хотя какое мне дело? Невольно вспоминаю про наш диалог на бордюре. Может, извиниться? Нет. Подумает ещё, что меня совесть мучает. Она-то, конечно, мучает, но ему об этом знать не обязательно.       Пока биолог выписывает оценки в журнал, мои мысли переключаются на ту фальшивую пятёрку. От любопытства начинают потеть ладони. Блять! Дописывай уже быстрее, и я пойду!       — Чай хотите? — не поднимая глаз, спрашивает Игоревич.       Какой, блять, чай? Журнал мне отдавай. Эти мысли я, конечно же, не озвучиваю и вежливо произношу:       — Нет, спасибо.       — Подождите-ка, у меня есть кое-что поинтереснее.       Тут Игоревич встал, направился к тумбе и достал из ящика какой-то пакет. Содержимое я узнала, только когда биолог сел рядом.       — Даже не думайте отказываться.       Вот это богатство! Последний раз я ела сушёные яблоки лет семь назад. Запах антоновки до сих пор стоял у меня в носу. То был аромат беззаботного детства. В мою ладонь было отсыпана добрая горсть румяных долек, которые и есть было жалко.       — Откуда у вас столько?       — Купил утром у милой бабушки в переходе, — улыбнулся биолог, жуя яблоки.       Казалось, он всеми силами старался разбавить то напряжение, что образовалось между нами. Я была не против. Закинув в рот пару долек, я улыбнулась в ответ.       — Вижу, вы повязку сняли, — кивнул Игоревич на мою кисть.       — Не болит уже ничего, — я вытягиваю руку и начинаю активно ею шевелить, как бы демонстрируя правдивость своих слов. — И, кстати, спасибо вам, — добавляю я.       — Не за что.       — Вы извините, что я тогда сорвалась, — выдаю я, сама не понимаю как.       — Я уже забыл, — ещё шире улыбается Игоревич, подсыпая яблоки в мою опустевшую ладонь.       После этих посиделок с биологом стало вдруг как-то тепло. Уютно даже. Мы перешли с яблок на чай с вафлями. Игоревич рассказал про свои лихие студенческие времена, и эти истории мне, как ни странно, было интересно слушать. Хотя больше всего мне было любопытно узнать, почему он бросил работу в больнице и пришёл в наш клоповник. Но биолог молчал как партизан.       — Я расскажу, — ответил он, — только если вы поделитесь историей о случившемся с рукой.       Ага. Хитрый сукин сын. Спешу уже. Только в путь. Не так сильно мне и любопытно, если подумать.