А кто спасёт тебя?

Вера.       Едва я подношу ко рту стакан с кофе, нос начинает щекотать пряный аромат корицы — не помню, чтобы просила её добавлять. Делаю глоток. Затем ещё один и ещё один. Стакан, наверное, уже наполовину пуст, но мне-то какое горе? Вон русап рядом, схожу за добавкой, пусть сердце поработает.       В наушниках на полную громкость играет «Зима» — Моральный кодекс. Я сижу на лавочке, на остановке у школы, но дело не в том, что мне надо куда-то ехать — никуда мне не надо ни этим вечером, ни вообще. Никто не ждет меня.       Эта остановка выделяется среди прочих. Нет, на первый взгляд она такая же, как все: вон киоск со всевозможными жвачками, чипсами, сигаретами и жужжащими синими холодильниками с газировкой, там Роспечать, здесь киоск с выпечкой и рядом облезлая скамейка под навесом. Всё, как везде. Прошлое выдаёт лишь выкрашенный в грязно-белую краску бордюрный камень, в то время как остальные имеют привычный оригинальный бетонный цвет.       Не помню, сколько времени прошло с тех пор, может, года два, а может, меньше. Детали того дня постепенно улетучиваются из моей головы: память исправно фильтрует воспоминания.       Мы с Машкой редко бегали на эту сторону дороги: наша школа находилась на противоположенной, но именно здесь была пекарня с самыми лучшими пончиками в городе, поэтому они стоили опоздания на урок. Они стоили всего на свете. Тогда, уставшие, мы отправились на большой перемене за дозой глюкозы. Мы стояли довольные на светофоре с большим бумажным пакетом, заляпанным в масляные пятна, предвкушая вкусный обед.       — Смотри, какая сумка, — произнесла Машка, кивнув на девушку лет четырнадцати на остановке.       — Да, прикольная, — ответила я, рассматривая чёрную почтальонку с принтом AC/DC.       Та девушка была слишком стеснительна: пропускала всех вперёд себя. Зима в тот год выдалась морозной и очень скользкой. А для неё ещё и последней…       У нас с Машкой пока горит красный. Мы смеёмся. Шутим. Вот зашли все пассажиры в автобус, и девушка подаётся вперёд, но вдруг двери закрываются прямо перед ней, и её стильная почтальонка застревает. Ерунда, кажется. Ну, с кем не бывает? Она замечает наши с Машкой любопытные взгляды, усмехается и стучит в стекло водителю.       «Вот сейчас он её увидит, — думаю я, — и откроет дверь».       Но тут раздаётся знакомый всем «любителям» ПАЗиков грохот сцепления, и автобус трогается с места. С лица девушки испаряется беззаботная улыбка. Она начинает стучать ещё громче. Ещё отчаяннее. Переходит на бег и крик. Кричать начинают все: пассажиры автобуса и зеваки на остановке, но водитель словно глух.       Автобус продолжает медленно ехать, включив левый поворотник. Мы с Машей срываемся с места, крича: «Бросай сумку!». Дальше я плохо помню происходящее. ПАЗик всё ещё набирает скорость, а девушка бежит за ним уже быстрее, кричит так громко, как только может. В салоне паника. Пассажиры требуют остановить автобус, но он продолжает ехать.       — Отпусти сумку! — вопят все вокруг, и в это мгновение девушка поскальзывается, исчезая под колёсами.       Чёртова зима. Чёртовы коммунальщики, которые в то утро не посыпали дороги песком и солью. Эта жизнь на вас. И на ублюдке водителе, который за своей громкой музыкой не слышал душераздирающие крики.       В эту секунду мир словно замер. Девушка замолчала. Автобус проезжает ещё пару метров, и вдруг её отбрасывает в сторону из-под колёс словно куклу. Тут, наконец, водитель тормозит. Не хочу в это верить. Не хочу это видеть, но ноги сами несут к ней.       Я не знала твоего имени. Не знала, кем ты была. Кем хотела стать. Куда ехала в тот день. Что планировала. Я просто кутала тебя в свой пуховик, пока ты лежала на алом снегу и трясущимися губами шептала: «Мне холодно».       Я опускаю голову. Сжимаю веки так сильно, что глаза начинают болеть. Не хочу больше думать об этом. Каждый раз зарекаюсь не приходить сюда, но порой сама не замечаю, как оказываюсь на этой лавочке. Надо просто переключить внимание.       Люди проходят мимо, прячась под своими зонтами, хотя ливень давно сменился моросью — вот смешные. Всё вокруг серо, и только мальчик лет пяти в своём зелёном дождевике с машинками и резиновыми сапогами в цвет спасает этот промозглый осенний день.       Когда мне было семь, у меня был похожий дождевик и красные сапоги, в которых я бесстрашно прыгала по лужам до тех пор, пока не промокала насквозь от летящих во все стороны капель. Помню, как мама ругала меня и как потом отпаивала чаем с малиновым вареньем. Помню, как папа, чтобы скрасить мои скучные больничные будни, приносил диски с мультфильмами и конфеты.       Бывают дни, когда мне становится так паршиво, что спасает только толпа. А бывают дни, когда хочется спрятаться ото всех. Раствориться. Сегодня был не такой день. Сегодня я хотела компанию, хотела почувствовать себя нужной.       — Привет.       А вот и моя компания.       — Привет, — я обернулась на подошедшего со спины Стаса.       Он на этот вечер был не просто моей компанией с целью скрасить одиночество, но и ещё мужским плечом в походе домой за вещами.       Стас был во всем похож на меня. Он был мужской версией меня. В первую ночь нашего знакомства я в этом убедилась сразу же и бесповоротно. Но лучшая сторона Стаса была в другом — он умел быть другом. Умел слушать. Умел понимать только по взгляду, не спрашивая и не докапываясь.       — Не будешь же ты в школе жить, — говорил Стас, пока мы поднимались по лестнице моего дома. — У Маши куда лучше.       — Возможно, — кивнула я, обернувшись. — Но я там не у себя дома. И даже не снимаю квартиру. Я там жиличка. Вечная гостья. Ты себе даже не представляешь, каково это.       — Представляю. Я всю жизнь мотался по коммуналкам с матерью и по общагам. Из-за её пьянок мы не задерживались нигде дольше двух месяцев.       Только мы приближаемся к двери, я уже вижу, что что-то не так: ручка слегка вывернута вверх, сама дверь приоткрыта на маленькую щелку. Очевидно, произошла какая-то дикая попойка с последствиями. В этот момент я понимаю, что взять с собой Стаса было отличной идеей.       — У вас всегда так? — спрашивает он, но тон его абсолютно спокоен: вот оно, взаимопонимание без слов и осуждения.       — Двери обычно запирают, — ответила я, с опаской входя в квартиру.       Внутри стоит затхлый запах. Нельзя сказать, что в другие дни здесь благоухает розами, но и тухлятиной не воняет. Водкой — да, тухлятиной — никогда. Всё это, если меня не пугает, то настораживает точно.       — Я как будто в детство вернулся, — почему-то шепчет Стас у меня за спиной, пока мы идём по коридору к кухне. — Пахнет борщом, который мать по пьяни варила из тухлой капусты. Мы с Максом после него долго не слезали с сортира.       Невольно усмехаюсь на это, хотя и жалею Стаса глубоко в душе так же сильно, как жалею себя.       При входе в кухню перед нами открывается картина, которая всё объясняет: на столе и тумбах стоят тарелки с остатками заплесневелой жареной картошки и рыбы, над которыми роятся мухи. На полу валяются разбитые стаканы и бутылки. Стулья повалены.       Моим лёгким катастрофически не хватает кислорода. От запаха меня тошнит. Вид кухни злит. Мне остаётся только гадать о том, что вообще могло здесь произойти.       Резко развернувшись, пролетаю мимо Стаса, едва не сбив его с ног. Что-то внутри мне подсказывает, что мать дома. В спальне. Отсыпается. Так и есть. Залетаю в её комнату и нахожу мать в кровати, но её состояние в миг отгоняет от меня даже малейшее чувство злости.       Все её руки покрыты тёмными синяками. На лице, под носом, засохла кровь. Другой синяк уже посерьёзнее украшает её щёку. Её ночнушка порвана по шву подмышкой. Волосы сбились в клоки.       При виде меня её безжизненное лицо озаряет слабая улыбка. Сколько она так пролежала не знаю. На вскидку — дня два. Точно дело рук этого урода. Он и раньше пиздил её, но, чтобы так сильно… такого прежде не было.       — У тебя сотрясение? — спрашиваю я, наклонившись ближе к её бледному лицу.       — Нет, — хрипит мать, делая безуспешные попытки сесть, но я останавливаю её.       — Он бил тебя по голове?       — Он меня не бил.       — Хватит, — сквозь зубы произношу я. — Отвечай на мои вопросы. Он бил тебя по голове? Или ты падала и ударялась головой?       — Нет. Только по носу. И, — начинает она, но замолкает, словно подыскивая слова, — и по животу.       Я твёрдо киваю. Меня разрывает от злости одновременно к ней, и к этой мрази, которая бросила мать в таком состоянии, не говоря уже том, что стала причиной этого самого состояния.       — Я схожу за льдом и обезболивающее принесу, — говорю я как можно спокойнее, сдерживая себя от агрессии и расспросов.       По дороге на кухню меня останавливает Стас. Я замечаю в его руках ведро с мыльной водой и тряпку — вот же добрая душа — но, переведя взгляд на другую его руку, вижу кое-что более шокирующее того погрома на кухне и избитой матери в спальне.       — Смотри, — говорит Стас, протягивая мне положительный тест на беременность.       В этот момент меня озаряет. Вот в чём дело. Выродок банально не хотел незапланированное потомство, поэтому и решил сделать аборт своими руками. Хэнд мэйд блять в стиле пропитого в хлам быдлана. Какая же тварь.       — Выкинь его, — отвечаю я.       — Слушай, тут рядом строительный, кажется, был, давай я сбегаю пока, куплю новую ручку. Не будет же дверь открыта всегда.       — Да, спасибо. Я сейчас тебе денег дам, — говорю я, доставая кошелёк из джинсовки.       — Успокойся, — Стас ловит мою руку в воздухе, но, вдруг от неловкости прикосновения, одёргивает её от меня, как от огня. — Не траться.       Когда Стас уходит, я спешу за льдом на кухню. В морозилке ничего, кроме несчастного пакета с блинчиками, не обнаруживаю — ладно, сойдёт и это. Хорошо, что у меня осталось обезболивающее, которое мне дал Игоревич. Достав пластинку с таблетками, сжимаю губы: я ведь так и не поблагодарила биолога за помощь. Мало того, что он не сдал меня никому в школе, так ещё и позаботился о моей больной руке. Что сделала я? Повела себя, как последняя сука. Становится стыдно, но, вернувшись в комнату матери, о биологе и его благородстве я забываю.       — Выпей, — протягиваю матери две таблетки обезболивающего, и пока она жадно запивает их водой, я присматриваюсь к простыне.       Кровавых пятен не видно — план отца-молодца провалился.       — Это к носу приложи, — говорю я, передав холодный компресс в виде замороженных блинчиков, завёрнутых в полотенце.       — Где ты была? — вдруг спрашивает мать, едва я поднялась с её кровати. — Почему ты дома не ночуешь?       — Я у Маши пока живу.       — Почему?       — Дарья Витальевна переехала, Машке одной скучно, — вру я, не желая сейчас нагружать мать реальными деталями произошедшего. — Постарайся заснуть. Андрей.       Банкетный зал, в изобилии украшенный шарами и живыми цветами, сегодня вечером меня раздражал: этому вычурному юбилею я предпочёл бы одинокий ужин в своей квартире. За столом собрались люди, компании которых я сторонился. Как только половина их них обзавелась семьями, у нас исчезли точки соприкосновения.       На каждом таком вечере я был белой вороной. Как правило, меня сажали в эпицентр одиноких женщин, наивно надеясь, что из этого что-то выйдет. Конечно, я был учтив: тихонько напивался, но делал вид хорошего собеседника, что не побрезгует даже станцевать с парой-тройкой дам, изголодавшихся по мужскому вниманию. В дни, когда я напивался особенно сильно, меня одолевало желание провожать своих спутниц-однодневок.       Сегодня напротив меня сидела молодая девушка — впервые за всё время кто-то моложе тридцати пяти. Кажется, она была племянницей Димы — юбиляра и моего бывшего коллеги-терапевта.       На имена я не был силён, вот и сейчас, смотря на её заинтересованный взгляд в мою сторону, внутри меня шла борьба.       «Алиса или Алёна?» — думал я, ковыряя вилкой «Мимозу».       Если бы я чуть лучше запоминал женские имена, то таких проблем на личном у меня бы не было. Как минимум, было бы с кем коротать вечера, в которые мне становилось особенно туго.       — Вы, кажется, Андрей? — пока я думал, над моим ухом неожиданно прозвучал очень мелодичный голос.       Подняв голову, я увидел Алису-Алёну. Многие разошлись танцевать, и она, очевидно выгадав момент, решила взять всё в свои руки. Робким с женщинами я не был, если бы только запоминал их имена.       — А вы, — начал я, решив произнести наиболее подходящее для этой девушки имя. — Алёна?       — Да.       Бинго!       — Очень приятно.       — Вы не танцуете? — спросила Алёна с улыбкой.       Присмотревшись, я понял, что ей, скорее всего, не больше двадцати лет.       — Нет, — ответил я, подложив себе ещё шашлыка.       — Отлично, — вдруг выдает девушка. — Просто я тоже не особо танцую, а одной скучно. Вы не против, если я посижу с вами?       — Как вам удобно, — отвечаю я в своей небрежной манере: в той самой, когда пытаюсь завуалированно попросить окружающих оставить меня в покое.       Придвинув к себе свою тарелку с другого конца стола, Алёна принялась доедать салат, украдкой поглядывая на меня.       — Вы чем сейчас занимаетесь? — спросила она.       — Я учитель в средней школе, — ответил я, допив залпом виски.       — Надо же! — восторженно вскрикивает девушка, едва не лишив меня слуха. — Я тоже. Вы что ведёте?       — Биологию.       — Я историю.       Немного покосившись, я решил присмотреться внимательнее к своей собеседнице. Старше она не стала выглядеть в моих глазах ни после выпитого, ни после того, как назвалась учителем истории. Не стану отрицать, что с начала вчера девушка привлекла моё внимание. Но чем дольше я смотрел на неё, тем больше она напоминала мне другого человека…