Мастерская Боти Хекснат

      Все дороги города, иногда зажигающего газовые фонари, пестрящего деревянными вывесками маленьких магазинов и крепко спящего по ночам вели к холмам. Не мудрено — ими он был окружен — холмами и лесами, так что куда еще могли вести дороги? Можно было сесть в машину, оседлать велосипед, даже поистереть свои ботинки и проехав или пройдя по дороге, уткнуться в подъем на живописный холм или найти каменную, старую, но всё ещё крепкую дорогу через лес, где вековые деревья были подобны стенам, а небо — невероятно высокому потолку волшебного туннеля.       Все дороги вели к ярким краскам — зеленым лесам, желтоватым полям, красным и лазурным зарослям полевых цветов, отдающим пурпурным озерам и рекам.       Одна такая дорога даже вела к домику на холме, хотя и была она скорее похожа на неумело мощенную тропинку. По ней практически не ездили машины или велосипеды и не ходили большие ботинки — дорога эта, практически полностью была достоянием детей, очень редко о ней вспоминали взрослые.       Но в городе была одна дорога, которая не вела к ярким цветам, не вскарабкивалась по склону холма и не уходила в лес. Серая, невзрачная, она уходила в самое забытое поле, прилегавшее к городу, заброшенное, скучное и невероятно пустое. Подобно ленте, изношенной, испачканной, дорога тянулась не сворачивая, не поднимаясь, не спускаясь. Прямая, словно бы, когда её прокладывали, по карте просто черкнули, приложив линейку, даже не задумываясь, нужна ли она здесь.       Хозяйка домика на холме не раз смотрела на эту дорогу со своего крыльца, иногда пытаясь разглядеть, куда же она ведёт, что же находится по ту сторону поля, заканчивается ли она вообще. На дороге никогда не было машин, исключая случаи столь редкие, что можно было подумать — этого и не случалось, просто показалось. Никто из гостей домика не знал, куда ведёт эта дорога, некоторые обещали, что спросят своих взрослых, но, когда возвращались, не рассказывали ничего.       Дорога просто была и вела куда-то… куда-то далеко. Боти всегда было интересно — что же там, заканчивается ли дорога, есть ли на другом её конце что-то, что нужно починить.       Боти, когда выбиралась в город, подняв флажок, обещающий починку всего или практически всего, часто подходила к этой дороге, неспешно, взволнованно, шла по ней, осматриваясь, словно надеясь, что кто-нибудь тоже идёт по этой дороге, у кого можно спросить всё, что так гложет. Но обычно она лишь доходила до края города и, глядя вдаль, где растягивалось, подобно старой скатерти, поле, пронизанное дорогой, не встречала никого.       Обычно, придя сюда, она стояла какое-то время: когда меньше, когда дольше, но всегда, не важно, в зной, в ветер или дождь, она стояла и ждала. Сама она и не знала, чего же она ждёт — эта дорога не была для неё чем-то родным — она была вполне уверена, что всегда жила в своём домике, а если и приехала откуда-то, то, наверняка, по той дороге, что была рядом с ним, эта дорога даже не всегда была для неё так уж важна — лишь иногда на неё накатывало любопытство и чувство, которое она не понимала, словно бы когда-то она уже интересовалась, что же там, на той стороне.       Постояв на краю города, иногда даже встретив ночные сумерки, вглядываясь в неизвестность, Боти разворачивалась, поправляла свой рюкзак с торчащим флажком и, сопровождаемая позвякиванием инструментов внутри, вышагивала путь домой. Так уж случалось, что после созерцания поля и старой дороги, ей не хотелось идти вприпрыжку и даже напевать песенки. Ей не становилось грустно, просто не хотелось шуметь. Хотелось думать, но её маленькая головушка просто не совсем понимала, о чём же надо размышлять.       Вот уже не первый день, далеко не первую неделю, она приходит домой, ставит свой рюкзак, закрывает дверь, садится за столик и, рассматривая пар, поднимающийся из чашки с горячим чаем, спрашивает, что же там, с той стороны дороги.       Фарфоровая балерина с длинными волосами желтого стекла обычно отвечала грубо, в который раз напоминая, что сама не видела ничего дальше своей шкатулки. Тогда Боти спрашивала о догадках, фантазиях, сама часто придумывала чудесные вещи, которые непременно ждут в конце дороги — целый дом вещей, которым нужна забота, множество невероятных механизмов, может быть, целая башня, наполненная загадочными машинами, подобная маяку.       Но Балерина не была настолько воодушевлена, она пыталась танцевать и всё время падала, отчего только сильнее злилась и, каждый раз, когда Боти что-то спрашивала, начинала лишь шипеть.       В такие дни, Боти было тяжело спать — всё хотелось встать, скинуть одеяло и смотреть в окно, высматривать тот кусочек дороги, который был виден, в надежде, что по нему прокатиться хоть одна машина, пройдёт хоть один человек и, как только это случится, непременно надеть колпак и старое, короткое, множество раз зашитое пальто и побежать туда, чтобы поймать этого невероятного странника и расспросить обо всём.       Это настолько мучало Боти, лишая её сна, даже желания есть хлебцы, даже чинить завалявшиеся вещи, что однажды, когда Люкия пришла, сбивая снег с сапог и сказала, что в ближайшие дни ей придётся отъехать из города, Боти решилась.       Она собрала рюкзачок, наполнив его не только инструментами — теперь там был целый бумажный пакетик хлебцев, маленький, но начищенный и утепленный термос с крышкой-чашечкой, даже запасная пара сапожек.       Взвалив ношу на плечи, попрощавшись с балериной, пообещав скоро вернуться и оставив на двери записку «Ушла посмотреть дорогу, Боти Хекснат», девочка направилась к дороге.       Проходя мимо грузовиков, привезших на себе длиннющие рельсы, она переборола любопытство и, хотя рабочие и приветливо помахали ей, уже постепенно привыкнув видеть её время от времени, не задала ни одного вопроса. Тем более не хотелось объясняться, ведь они опять спросят, не идёт ли она в школу, спросят, почему она одна одинёшенька гуляет поздно или рано. А что ей делать в школе? Это просто старое здание, оно не уходит в неведомую, такую тянущую к себе даль.       То ли дело старая дорога — неизвестная, чудесная своей стариной.       Боти шла по городу, впервые без флажка, впервые готовая отказать в помощи, если её попросят. Нет, не отказать конечно, а попросить прийти в мастерскую попозже, может быть, завтра. Но сегодня ей нужно было идти по дороге, узнать, куда она ведёт, почувствовать, что же этот старый путь в поле таит ото всех.       Она ступила на дорогу на краю города, глубоко вдохнула, зажмурилась, терзаемая чем-то, чего совершенно не знала, и, собравшись с силами, двинулась вперед.       День выдался тёмный, стег неторопливо спускался с неба, иногда даже казалось, останавливаясь, чтобы оглядеть вид внизу, выбрать сугроб, где побольше интересных собеседников или, может, друзей. Боти иногда приходилось встряхивать свой рюкзак, мотать головой, чтобы сбить налипающий снег. Кончено, это было грубо, может быть, ему просто нужно было добраться до сугроба где-то в той стороне, куда шла девочка, но тащить на себе непрошенных попутчиков она не хотела.       Огоньки города уходили всё дальше, а впереди была лишь легкая кажущаяся дымка из-за снежинок, крупных, сливающихся в одну невесомую, мягкую стену.       Боти всё шла и шла, молча, даже стараясь не топать слишком сильно, уходя всё в более глубокую, вязкую тишину, боясь нарушить это молчание, но ни секунды не понимая, почему же эта тишина такая тяжелая, почему нет ни единого звука, ни единого образа.       Дорога, полная ямок и выбоин, неухоженная, заброшенная теми, кто проложил её и теми, кто когда-то ей пользовался, не спешила говорить с девочкой. Боти не торопила её — некоторые вещи не желали говорить сразу, они не торопились поведать свою историю, иногда просто не желая говорить слишком много, иногда стыдясь чего-то, а иногда они скрывали свою печаль.       Была ли старая дорога опечалена? Чем? Тем, что люди, когда-то проложившие её, оставили её одну на произвол погоды и даже не желали ей больше пользоваться, хотя она здесь, ждёт своего часа, совершенно не виноватая в том, что ведёт куда-то, куда никому больше не надо?       Может быть, ей, напротив, обидно, как с ней обходились, когда она ещё была нужна? Вместо быстрых маленьких машинок пускали по ней тяжелые грузовики, а когда в ней появлялись выбоины, вместо того, чтобы аккуратно заделать их, бросали немного щебня, который тут же вымывал дождь, а если и давали ей немного асфальта, то едва ли достаточно и едва ли так, как она могла принять. Они неуклюже закрывали её раны, но тонкий, неаккуратный слой, не застывающий как следует, рассыпался вновь, лишь раня её больше.       А может быть, дорога просто скучала по людям. Скучала по тому, что по ней кто-то шёл. Может быть, она уже и сама не помнит, куда же она ведёт, может быть, ей страшно заговорить со своим первым спутником, может, она даже забыла, как.       Боти не торопила её, просто шла вперёд, прислушиваясь в тишине, изредка нарушаемой тихим шорохом её пальто или рюкзака. Она всё шла и шла, слушая и вглядываясь в темнеющую даль.       Эта дрога была непохожа на любую другую — любая дорога знала зачем она есть и никогда не скрывала этого. Некоторые дороги могли быть скромнее, не рассказывать о себе, но даже они в полной тишине глубокой ночи то и дело шептали, мог их кто-то услышать или нет, это было не важно.       А эта дорога была молчаливой. Боти было жаль — она не сможет залечить каждую ямку, чтобы помочь дороге, она будет рада попытаться, но на это уйдёт очень много времени, а нужно успеть вернуться, вдруг кому-то понадобится срочная помощь!       Может быть, эта дорога просто не желает рассказывать историю? Одинокая, ненужная, пустая, может быть, это именно то, как ей хочется существовать. Она помнит всё, просто, может быть, сама не хочет этого помнить.       Боти приостановилась. Вдали темнел, переливаясь в снежной стене, силуэт чего-то большого, словно старый дом. Те, кто живут там, наверняка расскажут об этой дороге!       Девочка поторопилась, быстрее перебирая ножками, почти нарушая тишину, но, стоило ей подойти к дому, она поняла — он пуст. Старое, едва целое здание, осыпающееся, окна были похожи на разбитый лёд, а дверь больше походила на приложенный к стене старый плот, измученный волнами, а теперь ещё и помёрзший.       Обычно Боти бы бросилась проверять, вдруг кто там живёт, но сейчас она точно чувствовала, что в этом доме уже давно никого нет. Он был слишком сломан, заброшен и не нужен.       Девочка подошла к старому забору, покосившемуся и присыпанному снегом, отчего напоминающему какую-то совершенно невкусную сладость с сахаром и прикоснулась к калитке.       Та податливо скрипнула, почти упав.       В самом доме не было ничего, кроме старой мебели — стульев, столов, шкафа, заполненного пожелтевшими трухлявыми книгами. Двери попадали, шторы съехали с карнизов под тяжестью сырости.       Боти обернулась назад на дорогу. Забор вокруг дома шел наискось и обрывался у дороги, словно когда-то её проложили прямо напролом — не задумываясь, что старый дом, вероятно, нужно снести.       Зайдя внутрь, отряхнув сапожки, Боти скинула с себя рюкзачок и поставила его на единственный целый стул, стоящий у ещё не развалившегося стола. Она вытащила отвертки, небольшие гаечные ключи, достала пакетик, заполненный самыми разными болтиками, гайками и гвоздиками.       Быстро стол, который когда-то мог быть обеденным, превратился в стол её мастерской — все инструменты на виду и готовы, хлебцы и термос поселились на стуле с отломанной спинкой, а запасные сапожки, немного отсыревшие из-за талого снега, проникшего через ткань рюкзачка, встали как часовые у камина.       Боти потерла плечи, выглянула на улицу, тут же заметив сваленные под чудом сохранившемся навесом старые дрова. Вскоре камин прогрелся и, хоть и нехотя, начал обогревать угрюмую комнату.       Боти, переставив на него термос, принялась корпеть над сломанными стульями. Старые, рассохшиеся, отсыревшие и вновь рассохшиеся. Они почти не поддавались её стараниям. Всё, что было в комнате было сломано и всё норовило рассыпаться в её ручках, как бы аккуратно она не бралась за починку. Стон усталости прошел по старым доскам, прогретым впервые за уже долгое время. Сколько же времени в дом не ступала обутая нога, лишь лапы заблудших зверей, да и те быстро покидали холодный, неприветливый кров.       Боти прикручивала ножки стульев, очищала дверцы шкафов, поправляла их петли, заменяла ржавые гайки, выдергивала рассыпающиеся гвозди, чтобы заменить их крепкими и новыми.       Дом тяжело вздыхал, каждая вещь то и дело распадалась назад, вновь прося о починке.       Кто жил в этом доме? Почему ушёл? Почему бросил всё, что когда-то дарило ему уют, на произвол судьбы? Дом не рассказывал об этом. Не было ни красивой посуды, даже её черепков, чтобы рассказать о стеклодуве, не было портретов, которые могли бы рассказать о художнике, не было рукописей, что могли бы поведать о поэте. Не было ничего, кроме скучной, отсыревшей, прогнивающей мебели, которая лишь ломалась, как только Боти чинила её.       Дом чувствовал боль, жаловался на то, как он лишен своей былой чистоты и красоты, об этом Боти слышала от камина, потрескивающего промерзшими дровами, от комода, на котором валялась изодранная кружевная салфеточка, от книг, которые превратились в единую массу бумаги и чернил, скрытую расслаивающимися обложками.       Хруст хлебцев немного заглушал грустные вздохи дома, а горячий чай из термоса отгонял сырую зябкость, норовившую вцепиться в ножки мастерицы.       Боти поставила на место дверь, прикрутила петли, прочистила старый замок, рассчитанный на огромные ключи, через скважину которого ветер проникал как через открытую форточку, поднимая свист, жалобный и угрожающий. Но пустое одиночество, наконец-то потревоженное заботливыми руками, не давало изгнать себя.       В заботливых ручках Боти старые вещи вновь оживали, одна за одной — стулья, стол, шкафы.       Но они всё не кончались.       Боти терла глаза рукавом, дышала в сложенные лодочкой ладошки и продолжала работать.       Вещи не рассказывали ей никакой истории — кто был их хозяин, кто создал их, когда. Вещи лишь просили о помощи, наперебой потрескивая в прогретом доме, всё ещё захваченному сквозняками, врывающимися через окна, раскрытую дверь, дыры в крыше.       Книги хлюпали в руках, ручки шкафов были липкие от холода, доски в полу то и дело громко хрустели, проламываясь. Боти терпеливо поправляла всё, до чего могла дотянуться, прерываясь лишь чтобы отдышаться и похрустеть хлебцем, запив его глотком чая.       Весь дом скрипел, гудел, трещал, прося спасти его от пустоты, каждая вещь, теряя свою форму звала Боти к себе, и она отзывалась.       Винтики, болтики, гвоздики, гаечки, ложились в её ручки всё более неуклюже, словно хотели отдохнуть, отвертка норовила рассыпаться, то и дело протестуя, выкрикивая обиду, проворачиваясь, срывая шляпки старых винтов и саморезов.       Молоток стучал совсем глухо, кашлял, термос хрустел от холода, пакетик, в котором были хлебцы, подскакивал до самого потолка, шелестя, тихо ругаясь.       Боти тёрла глаза, которые покалывали слезы, будто обернувшиеся снежинками, натирала носик, который едва ли чувствовала, забитый запахом холодной трухи.       Пол скрипнул, теряя ещё одну дощечку, стул треснул словно бы дерево не приняло металл нового винта, камин хрустнул, уверяя, что он всё ещё самый тёплый, ножки стола подкосились и подскочили вверх, потолок зарыдал, роняя крупные, пахнущие талой водой слезы.       Боти кивала и поспешила снова закручивать, прибивать, поправлять, двигать, подчищать.       Девочка хваталась за глаза, за нос, растирала пыль по лицу, громко похрипывала, зевая.       Дом умолял не оставлять его в пустоте, дверь громко скрипнула, хрустнула, проседая на петлях, окна звякнули, когда ветер запахнул ставши, вся старая, неизвестно с каких времен пустая конструкция громко клацала своими деревянными зубами от холода и страха.       Боти вновь отпила чай, пожевала хлебец и кинулась вновь — петли, старые книги, брошенные посреди комнаты, нечищеный камин, сервант с дверцей, которая не закрывалась, а лишь открывалась.       Чавкая мягким хлебцем, Боти опрокидывала в себя пресную жижу, скопившуюся после заварки, быстро жуя и хватаясь за инструмент. Секретер, комод, шкаф, двери, окна, книги, камин, стол, стулья.       Хлебец приставал к зубам и хлюпал, чай, пах лимоном, брошенным на столе, Боти хватала инструмент.       Стол, скрипящий, Стул хрустящий, камин трещащий, дверь стучащая.       Боти слышала страдания дома, брошенного кем-то, но обретшего тепло, она вновь вставала, подкручивала петли, заделывала щели.       Всюду был слышен лишь хрип и хруст. Вещи не могли быть целыми. Боти спешила к ним, но вдруг она схватилась за свой лоб.       Что-то вцепилось в неё, тянуло куда-то, не давало достать до плачущего дома, стискивало ей плечики, хватало за голову, поднимало над полом, как бы она не барахталась.       Дом умолял о помощи, а кто-то кричал знакомые слова.       Носик Боти вдруг покрылся испариной — так тепло стало. Широко раскрыв рот, глубоко вдохнув, Боти чихнула, громко, что даже сама вздрогнула. Под плечи её держали крепкие, длинные, очень знакомые руки, а пара рук поменьше помогала им.       Глаза девочки хотели закрыться, спрятаться от белесой желтизны вокруг, но пальтишко, грязное, вымаранное в пыли казалось каким-то лишним, тяжелым и это чувство помогло очнуться.       Знакомый голос кричал о чём-то и вот, Боти почувствовала, как её усадили на что-то. Какое-то сиденье, совсем небольшое, неудобное, но в тот же момент по ногам прокатилась волна тепла — девочка даже не заметила, насколько успела устать!       Но тут же она вспомнила: дом! Брошенный, одинокий дом!       Девочка пыталась встать, ринуться назад, щурясь на яркий свет, запыхаясь от душного воздуха. Она слышала скрип — Дом просил вернуться!       А потом громкий хлопок и чьи-то ругательства. Боти сочла это за ругательства, сама то она не знала никаких грубых слов, кроме, пожалуй, «дурнушка» и «обманщица».       Дом замолчал. Не от успокоения, не от смирения. Это было молчание поражения. Боти проморгалась и, тихо прошептав «Ньё-хо-хо?» уставилась на старое строение. Стены, окна, даже дверь были рассыпающимися, едва стоящими, хотя она ведь ремонтировала их!       Кто-то кричал её имя, направляясь к ней. Множество маленьких рук стремились обнять её, в то время как пара больших то и дело помогала удержаться на сидении.       Дети, радостные, словно случилось что-то невероятно хорошее, кружили вокруг то и дело звали её по имени, были так счастливы…       А рядом стояла её подруга — Люкия, такая необычная, не такая, как всегда. Совсем другая. Боти знала, что такое «надменность» и обычно Люкия выглядела «надменно», хоть и в самом лучшем смысле. Сейчас же Люкия выглядела «устало» и… Невероятно счастливо.       — Боти, — Она слегка растолкала детей и обхватила Боти в объятия, наклоняясь, — как же ты нас всех напугала!       — Ньё-хо? — голос девочки был тихим, почти сухим, — Я же, кажется, — она зажмурилась, причавкнув, словно пробуя что-то несуществующее на вкус, — предупредила, что скоро вернусь!       — Не шути так, Боти, не шути! Давай, нам пора!       Дети закивали, кто-то взял её под руки и, спустя какие-то мгновения, Боти уже сидела в другом, чуть более удобном сидении. Уши заполнил не только рокот радости, окружавший её, но и немного жалостливый гул.       Машина, неспешно ехавшая по дороге, увозившая девочку и её друзей, кучно уместившихся в салоне, назад в город, немного, очень скромно роптала о боли в колесах. Не прося помощи, она слегка подвывала, словно затянула какую-то песню, что её шины стали слишком тонки и вот-вот она совсем износит их.       Боти потянулась рукой вперёд, подергав водителя за рукав, задрала голову, чтобы пересохшему горлу было легче совладать с речью и рассказала о тихой и неловкой просьбе, которую услышала.       — Да, — молодой мужчина со смешной причёской охотно согласился, — я никак не переобую её с зимы, да и те шины были уже изношены до того, как я их поставил.       Боти кивнула и оперлась спиной о сиденье, почувствовав, как на неё нахлынула усталость. Мимо окна пролетела маленькая пташка, не побоявшаяся такой неторопливой машины, а солнечный лучик, протиснувшийся через немытое стекло, отразился от толстых очков девочки, обернувшись ярким зайчиком.       — Я все ногти изгрызла, — тихо сказала Люкия, — тебя не было нигде.       — Но я оставила записку!       — Обычно её оставляют на двери, не в грязи.       — Ньё-хо?       — А потом, даже когда я нашла её, — Люкия поправила свои спутанные волосы, вернее, попыталась, — я не знала, о чём ты говорила в ней. Я долго кидалась то к одной, то к другой дороге, я осмотрела всё вокруг, я даже ездила к тому месту, где был маяк, вдруг ты решила посетить его…       — Маяк?..       — Мне нужно было сразу же кинуться и поговорить с ними, — подруга кивнула на детей, сидящий в салоне, — но я…       — Ты спросила! — оборвал её немного более «надменный» голос, но тут же добавил мягче, — Тебе понадобилось немного времени, но ведь ты смогла!       — Боти, — обладателем более «надменного» голоса, ставшим более мягким, оказалась Масилиса, даже в машине не снявшая, наверняка очень модных, тёмных очков, — Почему ты ушла на целых два месяца? Что случилось?       — Два месяца… — Боти посмотрела на подруг, медленно переводя взгляд, — Это много?       — Это, — Люкия запнулась, пытаясь замять то, как громко вскрикнула, — Это одна шестая от года! Это почти целый сезон!       — Ньё-хо-хоюшки! — мастерица схватилась за голову, — Столько всего нужно починить!       — Без тебя столько всего ломается, — Люкия снова перевела взгляд на дорогу, — Все твои друзья скучали по тебе.       — Все мы! — закивал кто-то из детей, — Мы все очень скучали! Люкия больше всех! Это она смогла найти тебя!       — А зачем меня искать? — к Боти возвращалась её обычная яркость, она вновь начинала улыбаться, чувствуя невероятную лёгкость, — Я всегда готова помочь!       — Я не знаю, что ты пытаешься этим сказать, — Масилиса улыбнулась, приподняв очки, — но не пугай нас так сильно, ладно? Некоторые из нас чуть ли не начали задумываться о том, каков же мир вокруг!       — Ньё-хо? Я не понимаю!       — И не стоит, — Люкия едва слышно всхлипнула, — Тебе нужно домой.       — Ура! Балерина, наверное, очень соскучилась, раз меня не было так долго!       Как только машина остановилась неподалёку от мастерской, маленькая мастерица выскочила из неё, словно её вытянуло сильным магнитом. Она кружила по высокой траве, радостно прыгала по лужам, а, завидев свои качели из шины, тут же запрыгнула в них, повиснув, раскручиваясь.       Все остальные тоже постояли рядом, то смеясь, то просто улыбаясь, но при этом то и дело смотря то на небо, то друг на друга. Боти не понимала, чего же интересного они заприметили там, вверху, если не было ни одного облачка, но она была вежливой девочкой, поэтому не решила задавать такой вопрос. Хочется смотреть наверх, пусть смотрят, ей то что с того?       — Боти, — Люкия отделилась от уходившей толпы на мгновение, приостанавливаясь, немного вздрагивая, — Я завтра приду, хорошо?       — Конечно! — Боти широко улыбнулась, кивая так, что колпак норовил упасть на землю.       — Ничего, если я приду вместе с остальными?       — Конечно!       — Конечно! — радостно вторили дети под тихие и совершенно не обидные смешки Масилисы.       Боти не понимала, чего было такого особенного в том, что Люкия хотела прийти в обычное для самой Боти время — дверь то открыта всегда и для всех!       Смех детей и неловкий голос подруги прочно засели в голове мастерицы, словно бы звон колокольчиков или тонких струн. Она весь вечер, перебирая необычно запылившиеся детали, то и дело начинала что-то напевать, отчего даже балерина переставала ворчать и пыталась сделать какое-то па. Получалось совершенно неуклюже и она то и дело оступалась, но не падала.       — У тебя получится, я знаю, — Боти улыбнулась, — Я сделаю всё для этого.       А потом она рассказала, что завтра будет много гостей, хотя это и не было чем-то необычным. Что необычно — это то, что с ними будет и Люкия. Столько всего можно сделать! Нужно обязательно заварить новый чай! А, может, подруга принесёт какой-нибудь свой! Она ездила куда-то, значит должна привезти сувенир! Боти любила сувениры: чай, хлебцы, красиво упакованные в цветные картонки гаечки и винтики.       Сдувая пыль с разобранного циферблата, Боти замечталась, начав напевать какие-то слова, которых, конечно же, не запомнила, но мелодия обрела невероятно понятную форму. Балерина встала на одну ножку и, боясь и сомневаясь, но отважившись, не собираясь отступить из-за какой-то там возможности опозориться, обернулась вокруг себя. Боти звонко засмеялась, хлопая в ладоши.