Новые звуки

Очертания книг на полках скрадывались в мягком, рассеянном свете керосиновой лампы. Старые часы мерно тикали в углу, отсчитывая утрачиваемые мгновенья. А он все сидел и сидел за своим рабочим столом, водя карандашом по листу бумаги из конца в конец и рисуя бессмысленные каракули. Он давным-давно не задавался нравственными вопросами, да и вообще полагал мораль общественной условностью, сформированной расой, средой и историческим моментом – тремя могучими силами французской позитивистской мысли. Однако что, как не эта условность, привязывало его сейчас к этому столу, к этому кабинету, не давая уйти на холодную холостяцкую квартиру? Что, как не мораль, заставляло по-детски грызть кончик карандаша, сурово хмурить кустистые брови, без конца тереть подбородок и раздраженно щуриться, пытаясь разглядеть в заоблачной дали правильный ответ на поставленную задачу? Анри Левек злился сам на себя, но никак не мог найти единственно достойного решения. Он твердо знал, что все этические нормы обязывали его немедленно связаться с персидским другом, заявить в полицию и обезопасить бедную девочку – да и себя самого – от тлетворного влияния Призрака, или Эрика Дестлера, как именовал себя оперный маньяк. Однако стоило врачу представить себе, хотя бы на минуту, как Эрика забирают из больницы, и привычная комната, накренившись, обрушивалась куда-то в черную пустоту, которую не могли заполнить ни пациенты, ни сестры милосердия, ни тем более воспоминания. Воспоминания. О, проклятый себялюбец – можно ли приносить в жертву воспоминаниям судьбу несчастной больной девочки? Вероятно, можно и нужно – если воспоминания оживают только благодаря этой бескровной жертве. ___________________________________________ «ИНСТРУКЦИЯ ПО ПРЕДУПРЕЖДАЮЩЕМУ И СВОЕВРЕМЕННОМУ ЛЕЧЕНИЮ ХОЛЕРЫ. При помощи этой чудодейственной коробочки и сопровождающей ее инструкции всякий сможет оказать больным первую помощь, в которой они нуждаются. Вернейшее средство от холеры - жевать содержащуюся в коробочке сушеную корку граната и делать глистогонные припарки. Три четверти моих пациентов излечилось от синей напасти благодаря этим великолепным лекарствам!» На скулах молодого врача играют желваки, серые глаза наливаются кипящим железом. – Выбросьте это немедленно! – кричит он срывающимся голосом пожилой даме, только что вышедшей из аптеки, в витрине которой выставлено объявление с заманчивым обещанием. Бедно одетая дама крепко сжимает в руках «чудодейственную коробочку», угрюмо косится на него и ни за что не желает расставаться со своей последней надеждой. – Вы разве не понимаете, что вас подлейшим образом надули? Вашим близким не поможет эта адская отрава! – надрывается Левек, но старушка яростно огрызается: – Мой супруг болен, а мы прожили с ним, в болезни и здравии, ни много ни мало, как тридцать лет! И теперь вы, месье, хотите, чтобы я бросила его умирать? Да как вы смеете давать мне подобные советы?! – Я врач, и как-нибудь могу отличить шарлатанские средства от настоящих лекарств! Старушка подбоченивается и вызывающе смотрит на Левека. – Настоящих лекарств? Ну так что же вы пропишете мне взамен этого, месье доктор? – От холеры лекарства не помогут, мадам! Медицине до сих пор неизвестны ее причины, а лечить отдельные проявления бессмысленно! Надо просто мало есть, пить липовый или ромашковый чай, соблюдать постельный режим, класть в постель нагретые кирпичи… – Кирпичом надо давать по голове таким умникам, как вы! – кричит почтенная матрона, размахивая бесценным аптечным трофеем. А на пороге аптеки неожиданно появляется ее хозяин – дюжий широкоплечий детина, по странной случайности посвятивший себя смешиванию порошков, а не военной карьере, и угрожающе говорит Левеку: – Месье доктор, я не хотел бы устраивать непотребство при почтенных покупателях, поэтому покорнейше прошу вас прекратить свои нелепые разглагольствования и удалиться подобру-поздорову! – По вашей вине добрые люди травятся сомнительными снадобьями, а я должен молчать? – Мадам, – успокаивающе обращается к старушке аптекарь, – вы не прогадали, купив средство, запатентованное месье Жаном Леклерком! Это лучшее, что известно медицине в наши дни! – Я и не сомневаюсь в этом, месье Герен, – подобострастно лепечет старая дама, – я только недоумеваю, какой интерес месье доктору отговаривать меня от лечения! – А, – пренебрежительно машет рукой детина в аптекарской шапочке, – какой из него доктор, это же еще зеленый студент, молоко на губах не обсохло! Так, придает себе важности… Не обращайте внимания на его брехню, сударыня! Не обращайте внимания! – Да как вы смеете! У меня есть клиническая практика, я… – начинает Левек, готовый схватить аптекаря за грудки, но тут же и отступает, поняв, что силы явно не равны, а аптекарь вдогонку кидает сквозь зубы: «Щенок!» и раскланивается со своей покупательницей… …И вот вечер за вечером Левек сидит в своей лаборатории и не отрываясь смотрит в дорогой микроскоп, принадлежащий госпиталю Отель-Дье – если бы не работа в больнице, никогда бы ему не видать драгоценного инструмента! Вечер за вечером он упорно изучает материал, раз за разом отсеивая лишнее; он возится с описанием результатов; он проверяет образцы воды и почвы; он не гнушается забором влаги из ватерклозетов и сточных канав; он рискует заразиться, но снова и снова склоняется над заветной трубкой с прозрачным стеклом, что таит разгадку мучающей его задачи. И наконец любопытство исследователя оказывается удовлетворено. Природа вознаграждает его за бессонные ночи чудовищным подарком. В одном из водных образцов он обнаруживает подвижные бактерии – холерные вибрионы, размножающиеся в элементарной питательной среде. Десятикратно проверив свое открытие, Левек пишет доклад, подробно и пространно объясняя в нем, почему именно эти бактерии являются агентами распространения холеры и какими путями они распространяются: через воду, одежду, телесные испражнения. Полный энтузиазма, молодой врач представляет свое открытие в Императорской медицинской академии… и терпит оглушительное фиаско! – Вы хотите, чтобы мы поверили в сказки! – откровенно смеется над ним член-корреспондент, профессор Пьер Деларю. – Множество авторитетнейших исследователей, молодой человек, убедительно показали, что старик Гиппократ ошибался далеко не во всем: ядовитые испарения делают свое дело, пусть и на основе пока неизвестного нам – да-да, неизвестного, молодой человек! – возбудителя! И пациенты заболевают, вдохнув зловонные миазмы, исходящие от разлагающихся болотистых почв! Глубже надо вникать в свой предмет, юноша, глубже! И не думайте, что несколько месяцев над микроскопом могут заменить многолетний опыт! – Но эксперимент… – Эксперимент? Дайте-ка сюда вашу пробирку с якобы живыми возбудителями! – профессор, без тени сомнения, протягивает руку, но Левек замирает, испуганный возможными последствиями. – Чего вы боитесь – что ваша теория окажется несостоятельна? Что опозоритесь перед всеми слушателями? Ничего, ваше дело молодое, ошибки могут многому научить! – самоуверенно провозглашает член-корреспондент, а с задних рядов слышится злорадное поддакиванье: «Научить не лезть в серьезные научные круги со своими доморощенными теориями!» И Левек решается – медленно протягивает руку с пробиркой, передавая ее профессору Деларю. Тот резко хватает емкость, уточняет, питьевая ли это вода, и, получив утвердительный ответ, откупоривает пробирку и пьет до дна. Левек зажмуривается, ожидая грома и молний, но… в зале не происходит ровным счетом ничего. Месье Деларю выглядит абсолютно здоровым человеком - он даже не побледнел. Выдержав поучительную паузу, профессор самодовольно ухмыляется и хлопает Левека по плечу. – Ваше дело молодое, милый мальчик, – повторяет покровительственно он. – Вы еще научитесь… Какие ваши годы! Главное – прислушиваться к авторитетам… и руководствоваться заботой о людях, а не о бактериях… ___________________________________________ Отныне для него существует только микроскоп, как раньше существовал только нож. Он и в самом деле последовал совету профессора Деларю, но только наоборот. Теперь он предпочитает заботиться исключительно о бактериях, а не о людях. Люди неблагодарны. Люди злы. Люди не заслуживают ни малейшей заботы. Люди могут обмануть ожидания, посмеяться над тобой, предать. Бактерии не предают. Бактерии идентичны сами себе и абсолютно бесстрастны. Природа не добра и не жестока: она просто имеет свои законы, а он, Левек, просто хочет их исследовать. Совершенно бескорыстно. И насколько возможно глубоко. Однако бросаться людьми нельзя тоже. В конце концов, они не больше, чем животные. А значит, в том числе и подопытные животные. Он пока не осмеливался прививать найденные им болезнетворные бактерии пациентам, даже умирающим. Что-то удерживало его от этого действия: возможно, нехватка подходящего материала. Но теперь, когда к нему попал этот чужестранец с диковинным акцентом, о котором никто не спросит, никто не позаботится – тем более сейчас, после войны с турками; теперь, когда лихорадка и без того мучает этого худого желтоглазого человека – он попробует привить новый выделенный им вирион и посмотрит на эффект – усилится ли кашель, поднимется ли жар, начнет ли выделяться гной. И вряд ли кто-то сможет ему помешать. --------------------‐------------------------------------------- Это было отвратительно. Она извивалась, как змея, выпущенная фокусником из-за пазухи. Она высоко вскидывала руки, била в ладоши и кружилась посреди площади, точно носимый осенним ветром дубовый листок, и он понимал, что перед ним, вот сейчас, в эту самую минуту, совершается таинство, которому снова нет названия. Воздух жил ее движениями. Движения придавали ему форму, прочерчивали в нем линии. В воздухе возникали все новые и новые фигуры, а она все плясала и плясала, и он готов был бы молиться на нее, но плясала она не для него. На нее смотрели жадные глаза площадных зрителей – и она изгибалась перед ними, и зазывно поблескивала черными зрачками, и преподносила им себя, как праздничное кушанье на драгоценном блюде, вроде тех, что его мать вешала в гостиной на видном месте, чтобы гости обращали внимание на них, а не на ее сына. А потом она низко поклонилась – кому, кому она кланялась? – и сделала и вовсе невообразимое: закинула подол расшитой цветами юбки себе на локоть и принялась обходить по кругу зрителей, пахнувших луком и потом, задорно требуя с каждого монетку. – Не жалейте, люди добрые! – приговаривала она звонко, заглядывая каждому глубоко в глаза. И скоты, лицезревшие ее танец на этой темной площади, охотно вытаскивали из замусоленных карманов кошели и прощались с серебром, роняя его на распростертую перед ними пеструю ткань. Эрик всем существом хотел испытывать к ней и к окружившему ее сброду ненависть и презрение, но не мог. Ибо это было восхитительно красиво: стройная фигурка Симзы, замиравшая на мгновенье перед каждым из зрителей; изящная ручка, ловко придерживавшая подол; и грубые мужланы да мужеподобные торговки, покорно склонявшиеся к ней, точно дикие звери, зачарованные волшебницей из истории, которую она ему недавно рассказывала. И они сами как будто менялись в призрачном свете фонарей: их черты становились мягче, глаза светлели, пальцы трепетали. Черты самого Эрика, однако, изменить не могло ничто – поэтому он благоразумно держался в тени, за одной из колонн портика церкви св. Марии Магдалины, перед которой она выступала. Но его прошиб горячий пот, когда Симза громко и весело крикнула: – Вы видели танец обычной цыганки, а сейчас услышите пение настоящего ангела. Эрик! ........ Животный ужас. Они обнаружат его и набросятся, и растерзают за то, что он осквернил своим присутствием это место. Они убьют его, и он больше не сможет… Ослепляющий гнев. Как же он злится на нее, до затменья в глазах! Как смеет она объявлять его имя – им! Как смеет просить… делать это – для них! Даже если они не увидят его, не найдут! Как может он показывать им то, что было ведомо ей одной… что было свято, непостижимо, недоступно ни для кого. Что должно было оставаться только их тайной. Для того ли она тайком выпустила его из клетки сегодня вечером? Для того ли привела сюда? Для того ли указала на укрытие за колонной? Чтобы надсмеяться над его первыми лучшими чувствами, в очередной раз растоптав его гордость? Или она, как и остальные, думает, что у такого урода гордости быть не может? Как и ничего другого? Да она хуже хозяина! Тот хотя бы унижает открыто. А она… Она сначала показала ему блаженный свет, а теперь ввергает во мрак. Сама пляшет перед скотами и теперь хочет, чтобы он тоже показал им «фокус»? Вы не ожидали, мадам и месье? Поганая обезьяна, исчадие ада, умеет не только пугать, но и издавать высокие звуки! Похлопайте ему, а потом позолотите ручку! Если только не пришибете перед этим, как таракана. – Эрик, пожалуйста! Ее голос настаивает, зовет. У нее сейчас какой-то золотой голос – наполненный живым солнцем июльского полудня, ароматами полевых трав, радостью и покоем. Такого голоса нельзя не послушаться, но он упирается всеми силами, пытаясь защитить свое недавно появившееся маленькое пространство. Он не отдаст его, нет, не отдаст! Он не бросит самое лучшее, что у него когда-либо было, на потеху зевакам. Он будет защищать свое святилище до последнего… – Эрик, спой – для меня. Она хочет, чтобы он пел ей. Еще никогда и никто не просил, чтобы Эрик пел для него. Она действительно этого хочет? Над головами людей проплыл звон колокола церкви Мадлен. И вслед за ним откуда-то из-за предхрамового сумрака донесся тихий перезвон, напомнивший журчанье весеннего ручья. А вслед за ним из-под сени колонн полились легкие звуки, ласкавшие все, к чему ни прикасались. Пьеру показалось, что его обнимает умершая мать. Она гладила его по спине и прижимала к сердцу, которое совсем недавно остановилось. Но теперь оно снова билось для Пьера, и она называла его уменьшительными прозвищами, как в детстве, и улыбалась, и ее теплые руки были нежнее самой мягкой шерсти, из которой она, бывало, вязала ему на зиму разноцветные шарфы. Жан снова поцеловал свою юную невесту, которая еще не превратилась в обрюзгшую, всем недовольную каргу – вокруг были розы, и майское утро, и кружка сидра стояла перед ним на столе, а Аннет доверчиво держалась за его плечи и смотрела на него огромными сияющими зелеными глазами, и он тонул в их бездонной нежности, понимая, что не выплывет на поверхность уже никогда. Луиза держала на руках сына-первенца, и впервые в жизни – еще не успев утомиться от гомона будущих семи ребятишек – ощущала, как ее мизинец зажимается в крохотный теплый розовый кулачок. Нежности, подобной этому прикосновению, она до сих пор не знала, а оно длилось и длилось, и ей хотелось раствориться, разлиться, растечься самой в воздухе, подобно звукам, которые доносились до нее откуда-то из таинственной темноты: Ангел, крылья простирай, на меня смотри, Разгляди меня в ночи, путь мне освети. Ангел, если путь нашел – страхи позабудь. Ведь со мною ты всегда разделяешь путь. Ибо ты всегда со мной – в радости и горе, Ибо ты меня ведешь, дух возносишь горе. ...И нежность распахнулась навстречу нежности: за одним голосом как будто восстал целый хор; уже не один ангел, призванный простой бродяжкой, а огромное множество ангелов пело всем, кто хотел слушать, широко открывая перед ними ворота небесного дворца: Сонмы ангелов поют Гармонично в небе, И слова любви несут Вечно в этом свете. Миллионы голосов Свет благословляют. ...Серебряная волна подхватила всех и каждого, вознося ввысь и исполняя сердца огромным, неоспоримым смыслом. Слушатели поднимали руки, сами не понимая, зачем это делают; они нерешительно двигались в такт песне, а серебряные хоры внезапно отступили, пропуская вперед отдельный, легкий, ведущий голос; а затем подхватили песню вновь, окутывая слушателей сладким пленом нежности, баюкая, лелея… Будь же ангелом моим, глядя на меня, Утешай и вдохновляй на пути моем, Другом быть твоим позволь, без земных забот, И в небе ясном стану я ангелом твоим. … И взорвались торжествующим потоком ликованья, заполнив каждого, кто слушал, до предела, так, что выносить это блаженство хотя бы еще одно мгновенье сделалось невозможно: Ибо ты всегда со мной – в радости и горе, Ибо ты меня ведешь, дух возносишь горе: Сонмы ангелов поют Гармонично в небе, И слова любви несут Вечно в этом свете. ...И тогда слушатели начали расходиться, пошатываясь, как от молодого вина, а голос все еще играл в предрождественских сумерках, все еще не хотел их отпускать, все еще поднимал их вверх и качал на небесных волнах - и наконец, утоленный их опьянением, с тихим звоном спустился вниз, как начинался – завершив песню серебряным переливом, остановился, точно растаяв без следа. ...Эрик, осторожно оглядываясь, выбрался из-за колонн, и медленно подошел к оставшейся в полном одиночестве Симзе, которая уже нетерпеливо протягивала руки к нему навстречу. Он наблюдал за ней недоверчиво, но со слабой надеждой, а она – она смеялась. Да, ее глаза сверкали ярче, чем июльское солнце в ее голосе, и как же заливисто она смеялась, развеивая все его страхи! – Я… я не знаю, правильно ли мы поступили. Возможно ли, что и ты, и я – недостойны сами себя? – наконец неуверенно протянул он. – Ведь даже священник в церкви - когда меня еще водили в церковь - говорил, что негоже метать бисер перед свиньями. – Но солнце восходит над всем, что только есть в мире, и звезды тоже светят всем, – легко и весело откликнулась она. – А все ли способны их разглядеть? Некоторые даже и внимания-то на небо не обращают… – На то и нужны те, кто привлекает к небу внимание остальных. – Да зачем? Какое нам дело до того, смотрит кто-то на звезды или не смотрит? Ее лицо посерьезнело. – А затем, дорогой мой ангел, – тихо, почти по слогам произнесла она, – чтобы самим когда-нибудь не разучиться находить их в кромешной темноте. ---------------------------------------------------------------- Левеком овладело грандиозное предвкушение, когда он повернул ручку на двери в отдельное помещение, куда по его личному распоряжению поместили больного чужестранца. Прежде чем начинать опыт, врач хотел еще раз осмотреть пациента и задать ему несколько вопросов. Однако сразу после этого Левек испытает обнаруженные вирионы на человеческом, а не на мышином организме. И хотел бы он взглянуть на того, кто осмелится ему помешать! Правда, его мучила жестокая мигрень, средства от которой, по-видимому, не существовало – или, по крайней мере, ему пока что не удалось его отыскать. Но Левек привык преодолевать свои физические расстройства ради интеллектуальных свершений. Поэтому он привычной деловой походкой вошел в маленькую светлую палату и приблизился к постели чужеземца с видом человека, который не желает терять ни минуты рабочего времени ни на других, ни на самого себя. Пациент спокойно лежал, вытянувшись во весь свой немалый рост на убогой больничной койке. Полог был отдернут, и странные желтые глаза на смуглом лице с тонкими чертами пристально, не мигая, следили за действиями Левека. Врач аккуратно поставил заветную пробирку на столик, пододвинул стул поближе к кровати и присел рядом с больным. Левек собирался задать пациенту несколько довольно общих вопросов о самочувствии - лишь для того, чтобы удостовериться, что симптомы не изменились, и что больной готов к вожделенному эксперименту. Однако, сам не понимая, почему, под этим неотрывным взглядом он медлил и не знал, с чего начать. В конце концов, Левек ведь даже не ведает имени пациента: в больницу того поместили в таком плачевном состоянии, что он был почти не в силах говорить, но сейчас, немного оправившись, вполне может представиться. – Как вас зовут? – Это совершенно неважно, – прозвучал в комнате приятный суховатый голос с довольно сильным и неизвестным врачу акцентом. Левек нахмурился. С одной стороны, ему действительно было абсолютно неинтересно, как звали его первого человеческого подопытного, но, с другой стороны, какое право этот подопытный имел так ему отвечать? – Объяснитесь, – потребовал он раздраженно. – Это неважно по двум причинам, – повторил больной, закашлявшись, и Левек подождал, пока приступ закончится; у самого Левека, между тем, мигрень так и не прошла, а только усиливалась, пронзая виски. – Первая состоит в том, что для тех, для кого мое имя имеет хоть какое-то значение, меня все равно уже не существует, а вторая – в том, что материал для эксперимента в имени не нуждается. Левек вздрогнул и посмотрел на своего собеседника повнимательнее: – О чем вы говорите? – Дорогой коллега, я неплохо знаком с человеческой природой вообще и с медициной в частности. Я примерно понимаю, для чего мне была выделена отдельная комната и зачем вы принесли сейчас плотно закупоренную пробирку, которая так мило поблескивает на этом столе. Я вижу ваш взгляд – таким взглядом не смотрят ни на своего пациента, ни даже на свою собаку. И меня удивляет лишь то, что, если врачи в моих краях ставили эксперименты на людях в III веке по вашему летоисчислению, а ныне отказались от этой замечательной практики, то в вашей стране, напротив, такая практика, по-видимому, стала достоянием последних лет. Левек слушал его вполуха: его так поразила первая фраза пациента, что остаток речи он почти пропустил. – Мы с вами… коллеги? – пробормотал он недоуменно. – Безусловно, – подтвердил чужеземец, – если только можно сопоставлять подходы к медицине в ваших и в моих землях. – Что же это у вас за земли? – рявкнул Левек, потеряв терпение. – Простите, но мне не хотелось бы об этом говорить, – тихо, но твердо произнес пациент. – Меня слишком долго преследовали, чтобы я мог чувствовать себя спокойно даже здесь, где, насколько мне известно, также присутствуют шпионы моего правительства. – Вы родом из Турции? – догадался Левек, отметив его смуглость и сложив два плюс два. – Если вам удобнее так полагать, то да, – безмятежно ответил его собеседник. – Как же мне все-таки называть вас, коллега? – Вы можете звать меня просто «доктор», – отозвался пациент. – Впрочем, разница между нами все-таки есть, и весьма ощутимая: вы лечите симптомы, мы же стараемся отыскать истинную причину заболевания. Левек ядовито усмехнулся. – И как же вы ее ищете, любопытно узнать? – Дайте вашу руку, – произнес в ответ самозваный «коллега». Недоверчиво вскинув бровь, врач протянул руку, и его собеседник, чуть пододвинувшись к нему, начал медленно и методично ощупывать пальцы и ладонь Левека, надавливая подушечками на какие-то одному ему ведомые точки. Левек хотел было презрительно поинтересоваться, не забыл ли его «коллега» посчитать пульс, но неожиданно поймал себя на странно-приятном ощущении от этих необычных прикосновений сухих и тонких пальцев, больше напоминавших пальцы пианиста, нежели врача. Даже головная боль на мгновенье отступила: его тело как будто окутало мягкое облако, позволяя расслабить каждую мышцу. Когда «коллега» окончил «осмотр» и откинулся обратно на подушки, Левек стряхнул непонятный дурман и, взяв себя в руки, с ухмылкой спросил: – Ну так что же, что вы скажете о моем состоянии, месье доктор? Мне даже интересно, какой диагноз вы поставите мне благодаря вашим таинственным манипуляциям с моей ладонью. Удалось ли вам установить истину? Желтые глаза созерцали его с ласковым и почти жалостливым выражением, раздражавшим Левека почти до дрожи. – Да, безусловно. Истина прежде всего в том, что у вас болит голова, и болит так сильно, что вы мечтаете лишь добраться до своей комнаты, плотно зашторить окна, положить на лоб ледяной компресс и заснуть в надежде, что ни одна живая душа не побеспокоит вас до самого утра. Холодок пробежал по темени Левека; он почувствовал почти суеверный страх и внимательно посмотрел на собеседника. – Откуда вы… знаете? – выдавил он. Тот глухо закашлялся и вновь улыбнулся. – Дорогой коллега, некоторые признаки неоспоримо на это указывают. Вы напряжены до предела, вас что-то мучает, а при таком напряжении головная боль неизбежна. Но не огорчайтесь, я охотно помогу вам. С этими словами он вновь склонился к Левеку, взял в руки его кисть – тот, обескураженный, не сопротивлялся – и с силой надавил на точку между большим и указательным пальцами. Боль, которая прошила в этот момент мышцу французского врача, не поддавалась описанию. Он вскрикнул, не сдержавшись, и странный лекарь успокаивающе погладил его свободной рукой по тыльной стороне ладони. – Ну же, еще немного терпения. В нашем теле все взаимосвязано, нельзя вылечить один орган, не причиняя мученья другому. И я знаю это по собственному опыту, как никто иной, – тихо прошептал он; при этом Левеку показалось, что его снова окутали облаком щемящей нежности. Мигрень постепенно отступала, и в какой-то момент Левек ощутил необычную легкость в голове, которой не испытывал уже очень давно – возможно, с самого отрочества. – Ну вот, теперь вы можете приступать к своим экспериментам, – по-прежнему приятно улыбаясь, проговорил собеседник таким тоном, словно наконец-то позволял ему совершить долгожданный променад в парке после лечебных процедур. – Я… вы… я не понимаю, как… – начал Левек, запинаясь. Мысль испытывать на собеседнике найденные вирионы внезапно показалась ему дикой, да и единственное, что волновало его сейчас – это способ, которым за три минуты вылечили многолетнюю головную боль. Остальные вопросы отступили далеко и почти забылись, затянувшись безжизненной серой пеленой, на фоне которой желтые глаза сияли особенно ярко. – Вы и не сможете понять, если будете придерживаться привычной вам системы, – спокойно ответил его лекарь-пациент. – Так научите меня, доктор, – с трудом шевеля губами, выговорил Левек. ------------------------------------------------------------------ Он неотрывно смотрел на Кристину, которая радостно вспыхнула, но не двигалась, ожидая, по-видимому, его слов. – Вернитесь, – попросил он без выражения, всеми силами удерживая на лице маску безразличия, за неимением иной. – Мне хотелось бы, чтобы вы спели мне арию Психеи – ту самую, которую пел вам я после… после премьеры «Орфея». Тихо ступая, она снова приблизилась к его постели, и хотела было взять у него листы, но он резко скинул ее руку, раздраженно упрекнув: – Как вы дышите! И сколько… сколько дней вы не занимались, Кристина? Она опустила глаза, и по этому молчаливому ответу ему стало понятно: ровно с того дня, что он ушел. Ему захотелось схватиться за голову, рвать и метать, но вместо этого он спокойно произнес: – Встаньте в позицию, Кристина, и начнем упражнения.