Новые звуки

Рауль вышел от мадам Жири глубоко опечаленным. Она выслушала его со всей учтивостью, на какую была способна, но, как и ее кузина, нисколько не пожелала помочь ему.  – Если Кристина не хочет вас видеть, месье, – заявила она с присущей ей прямотой, – то вам лучше смириться с этим. Прошло уже полтора года… Пора принять неизбежное. Да и посудите сами: разве мадемуазель Дайе убежала бы из вашего великолепного особняка, если бы действительно не испытывала потребности остаться одна?  Виконт чувствовал себя почти неловко под ее проницательным взглядом; уж не думает ли и она, что он причинил Кристине зло? Рауль вздохнул, но, превозмогая горечь от ее последних слов, заметил:  – Одна – громкое слово; и хорошо бы, если так. Но я узнал от вашей кузины, что мадемуазель Дайе возобновила занятия музыкой и посещает Оперу!  Мадам Жири, нисколько не смутившись, надменно пожала плечами:  – А почему бы Кристине и не посещать спектакли? Прикажете ей сидеть в одиночном заключении? К тому же, мадемуазель Дайе выросла в театре. Она молодая, привлекательная девушка, и вполне естественно, что…  – Да неужели вы не понимаете, почему Опера для нее – опаснее, чем для других?? – прервал ее юноша, стиснув руки. – Неужели не знаете, что его так и не поймали?? А что, если…  Одним жестом, исполненным великолепного презрения, она остановила его излияния.  – Виконт, его можно обвинять во всем, кроме банальности. Гении не повторяются.   Рауль почувствовал себя так, как будто ему дали пощечину. Да зачем он вообще пришел сюда? Зачем спрашивает о чем-то у этой женщины? Ведь известно, на чьей стороне она была всегда. У нее какое-то болезненное, противоестественное пристрастие к чудовищу… Возможно, в прошлом между ними была даже какая-то более тесная связь... Рауль поморщился: для него это выглядело ничуть не лучше, чем если бы мадам Жири была привязана к ядовитому скорпиону. Если ее кузина портниха просто ничего не знает, то сама балетмейстер откровенно ему лжет. Но даже она не может не понимать, какую опасность монстр представляет для Кристины. И в то же время, мадам права: если он, Рауль, не хочет уподобиться уроду, то поступать против воли девушки нельзя. А ведь та даже не желает говорить с ним… Зря приходил Перс – только растравил душу своими намеками и предостережениями. Безопасность Кристины превыше всего, но ведь есть еще и честь дворянина…   …Выйдя из дома мадам Жири, Рауль направился к карете, удрученно глядя себе под ноги, и неожиданно столкнулся с прохожим, торопившимся ему навстречу. Виконт поспешно поднял голову, желая попросить прощения за рассеянность, но слова замерли у него на губах: перед ним стояла Кристина собственной персоной.  Девушка тут же залилась ярким румянцем и смущенно потупилась.   – Рауль! Вы здесь? Какими судьбами? – пробормотала она.   – Я… просто заходил в модный магазин по соседству, – поспешно солгал юноша. Затем провел рукой по лбу, пытаясь уверить себя в том, что это не видение и что наконец-то предмет его забот и его единственная любовь явилась перед ним во плоти, а не в мечтах и душевных терзаниях. Он склонился к ее руке и лихорадочно продолжил, боясь, что она уйдет:  – Дорогая Кристина, вы можете уделить мне совсем немного времени? Мне очень нужно с вами поговорить. Обещаю, – прибавил виконт, заметив ее колебание, – что разговор не коснется моего чувства к вам.   – Я… я не знаю, – смущенно протянула девушка. На самом деле, она шла к мадам Жири, чтобы выяснить, какое отношение фамилия «Дестлер» имела к Эрику. К тому же, у нее было мало времени, так как, хотя хозяйка и отпустила ее пораньше в счет вчерашней работы, до встречи с Призраком оставался всего один час, и он наверняка будет ждать ее заранее, как всегда, гордясь своей пунктуальностью.   – Пожалуйста, Кристина. Мне кажется, я не надоедал вам довольно долго. Да и не искал вас здесь нарочно. Но разве моя вина, что сама судьба столкнула нас сегодня друг с другом в буквальном смысле слова? – вымученно улыбнулся он. Кристина вздохнула, сдаваясь.  – Ну хорошо. Давайте поговорим.  Рауль тут же увлек ее в небольшую кофейню под сенью платанов на широком бульваре, посадил за столик, заказал ее любимый горячий шоколад со взбитыми сливками и большое кремовое пирожное. Кристина заколебалась, помня о предстоящем уроке, но искушение было слишком велико, и она не устояла: Эрик кормил ее очень вкусно и сытно, но сладостями не баловал, боясь нанести вред связкам. Рауль же надеялся, что таким образом она сможет расслабиться, и на этот раз ему повезет больше, чем полтора года назад.  Кристина выжидательно смотрела на него. Ей вовсе не хотелось быть с ним резкой, но этот добрый, ласковый юноша виделся ей теперь как будто в тумане. Она осознавала, что с его милыми, памятными с детства чертами были связаны самые тяжелые моменты ее жизни, которые ей – особенно сегодня – совсем не хотелось воскрешать в памяти. Рауль ни в чем не виноват, он хотел как лучше, но она сама некогда позволила ему слишком многое, пытаясь уцепиться за него, как за единственный оплот здравого смысла и простой, пусть и ограниченной ясности в темном потоке подземного безумия.   Тогда у нее все смешалось в голове, она не понимала, куда бежать и где скрываться; искала и не находила опоры, так как дивный мир, выстроенный вокруг нее ее ангелом, стремительно разрушался той же рукой, что его и сотворила. Девушка жаждала спасенья, прежде всего, от себя самой, и ей, по большому счету, было все равно, кто ее спасет. Теперь же, когда нужда в этом отпала, Кристина не желала и даже боялась видеть виконта де Шаньи. Беда была в том, что его лицо напоминало ей об ощущении удушья, преследовавшего ее после ухода от Эрика, и как будто грозило вновь лишить ее воздуха. Ах, сколько же во французском языке слов для описания этого ощущения… «Étranglée, asphyxiée, étouffée, suffoquée…» Она не умела этого объяснить, но прямой и добродушный взгляд голубых глаз Рауля вызывал у нее в голове образ какой-то клетки, замкнутого пространства, гораздо более тесного, чем подвалы Призрака. Поэтому Кристина надеялась, что виконт будет краток, и это неприятное чувство не продлится слишком долго. К тому же, Эрик станет волноваться, если она опоздает. Расспросы мадам Жири о таинственном Дестлере придется отложить на потом…  Рауль, в свою очередь, разглядывал Кристину. Первое потрясение от встречи прошло, и он не мог не отметить для себя перемен, произошедших в облике его возлюбленной. С одной стороны, эти перемены радовали его, с другой – довольно сильно тревожили. Он обратил внимание на свежесть ее лица, на появившуюся во взоре новую уверенность в себе, на королевскую осанку. Ему казалось, или она даже немного пополнела? К тому же, на ней было весьма изящное темно-зеленое платье дорогого покроя, которое простая швея вряд ли могла бы себе позволить, а ведь юноша точно помнил, что, убегая, девушка не взяла с собой ничего из подаренного им. Новое платье делало ее старше и загадочнее; юноша уже не узнавал в ней ту робкую, невинную, трепещущую крошку Лотту, которую он сначала забрал из театра, а потом оставил в ателье на милость мадам Антуанетты. И из-за этого ему было еще страшнее начинать разговор, но он решился, понимая, что дальше тянуть невозможно:  – Дорогая Кристина, я не смею расспрашивать вас о вашей нынешней жизни, – робко начал он, – у вас нет передо мной никаких обязательств, но на правах вашего старого друга я все же хотел бы узнать, довольны ли вы своей работой и не нуждаетесь ли вы в чем-то? Как вы помните, я давно предлагал вам свою помощь, но вы с тех пор ни разу не обратились ко мне…  – У меня все замечательно, Рауль, – быстро перебила его она. – Мадам Антуанетта – чудесная хозяйка. И я действительно ни в чем не нуждаюсь, поверьте мне.  Рауль покачал головой. Сейчас она уйдет, и момент будет упущен.  – Я слышал, что вы снова начали посещать Оперу, Кристина, – проговорил он, переходя прямо к делу.  Девушка вздрогнула, что не укрылось от его взгляда.   – Кто вам об этом сказал?  – Мадам Антуанетта. Она же изложила мне весьма любопытную версию нашей с вами истории. По ее мнению, я подло бросил вас в трудную минуту, когда у вас пропал голос и по этой причине, – юноша подчеркнул эти слова, – именно по этой причине вы якобы не смогли оставаться в театре.  Кристина ахнула:  – Рауль!  Виконт продолжал, осмелев при виде ее растерянности:  – Я множество раз пытался застать вас в ателье, но мадам Антуанетта всякий раз находила предлог, чтобы не дать мне встретиться с вами и убеждала, что вы сами не желаете меня видеть. Я не понимал, откуда взялась такая враждебность, но, как видно, вы до сих пор не можете простить мне моей измены. Его голос прозвучал почти так же язвительно, как голос Эрика, и Кристина нахмурилась. А виконт внезапно сбился и жалобно пробормотал:  – Я могу понять, что вы меня на самом деле никогда не любили… Но за что, Кристина? За что такая ложь? Ведь по доброй воле я никогда бы не навредил вам… Вы же знаете, я скорее дал бы себя утопить, чем предал бы ваше доверие.   Девушка попыталась что-то вставить, но он продолжал, не слушая:  – Нет, я не желаю, чтобы вы оправдывались передо мной. Вы, Кристина, не можете быть ни в чем виноваты. Если вы так дурно говорили обо мне, очевидно, у вас были на то основания. И именно их я и хочу выяснить. Вы продолжаете ходить в Оперу и брать там уроки – не отпирайтесь, я знаю. Но кто ваш учитель? Неужели вы решили вернуться к монстру? После всех жертв, принесенных нами, чтобы избавить вас от его власти? Неужели вы не понимаете, насколько это существо опасно? О Господи, Кристина, вы возненавидите меня, но я готов силой увезти вас из Парижа и запереть в своем поместье, лишь бы не дать вам снова впасть в это безумие!!!  При последних словах Кристина наконец пришла в себя и с достоинством поднялась.  – Рауль, – произнесла она холодно, – я не знаю, кто вам что наговорил, но вас определенно ввели в заблуждение. Я никогда не распространяла о вас дурных слухов, и уж точно ни по чьей просьбе не стала бы клеветать ни на кого, тем более, на моих друзей! А что касается моих занятий музыкой… Осмелюсь повторить уже сказанное полтора года назад: дела Кристины касаются отныне только самой Кристины! – девушка, сама того не заметив, в пылу гнева слово в слово повторила бывшему возлюбленному любимую фразу Призрака, заменив только имя.  – Но вы в опасности, Кристина! – настаивал Рауль, которого все-таки немного утешило уверение возлюбленной в том, что не она клеветала на его честное имя. – Вы не можете отвечать сами за себя. Вы даже не осознаете, к чему все это может вас привести!  Девушка глубоко вздохнула. Кричать бесполезно, она не убедит его. Раздражать не стоит: вдруг ему и вправду придет в голову осуществить свою угрозу? Но если она попробует спокойно уговорить бывшего друга…  – Дорогой Рауль, – тихо и ласково проговорила она, обхватив его руку своими тонкими пальчиками и с надеждой заглядывая ему прямо в глаза, – вы помните, какой я была в те несколько месяцев в вашем особняке?   Он помнил. Бледное, вечно заплаканное лицо, частая тошнота, невероятная худоба и постоянная сутулость, несмотря на балетную закалку. Ей не помогало ни одно снадобье, она постоянно требовала открыть окно и жаловалась, что не может дышать. А ее взгляд! Иногда она напоминала своего отца в его худшие минуты. И Рауль не хотел себе в этом признаваться, но какая-то его часть даже ощутила облегчение после ее ухода. Ведь теперь в этом ужасе больше не было его вины; сделав свой выбор, она сняла с него всякую ответственность за ее чудовищное состояние.  – А теперь? – продолжала Кристина, все так же глядя ему в глаза. – Посмотрите на меня теперь. Разве можете вы назвать меня несчастной или кем-то запуганной? Разве видите тоску или страх в моем лице? Только будьте честны, Рауль – со мной и с самим собой.  Юноша не мог ей лгать:  – Вы и в самом деле выглядите… гораздо лучше, чем тогда. Несравненно лучше. Но, Кристина, ведь все это может быть плодом временного ослепления, иллюзии… Иметь дело с убийцей…  – С убийцей? – вскинула она брови, отпуская его руку и переплетая пальцы в замок. – Рауль, вы зря думаете дурно о моем учителе. Меня учит месье Дестлер – новый композитор Оперного театра.  Рауль опешил.   – Кто?  – Месье Дестлер – композитор, музыкант, историк музыки, автор нашумевшей оперы «Орфей и Эвридика».   – Я не имел чести быть ему представленным, – медленно проговорил юноша. – И откуда знаете его вы? Какого рода интерес он к вам испытывает? Вы говорили мне, что у вас были серьезные трудности с голосом…  – Уже нет, – возразила ему Кристина. – Маэстро удалось сделать невозможное. Мой голос вернулся ко мне!   Глаза ее при этих словах засияли, как звезды, лицо озарилось мягкой, восторженной улыбкой. Рауль не знал, что на это сказать. Хорошо, пусть она радуется, пусть ее учит не Эрик, а какой-то неизвестный ему композитор. Но Призрак же никуда не делся! И стены театра по-прежнему грозят ей опасностью. Ведь Хамид говорил, что у Оперы теперь один покровитель – ее злой гений. Кристина сама идет к волку в пасть…  – Сколько времени вы уже занимаетесь с ним? – осведомился неожиданно Рауль. Она нахмурилась, но ответила:  – Два месяца.  – И за все это время Призрак ни разу не побеспокоил вас? – недоверчиво спросил он.  – Нет.   – Хорошо. Рауль снова переживал внутреннюю борьбу. Как приятно видеть ее такой полной жизни, здоровья и искрящейся радости. И как же тревожно отпускать под кров здания, где она всякий раз оказывается целиком и полностью во власти этого сумасшедшего. С другой стороны, это и вправду не его дело, как она неоднократно давала ему понять. Кристина все это время никак не зависела от него, ничего у него не просила и имела полное право на свободу от дотошных расспросов. Он даже не может разузнать у нее о маэстро Дестлере: в конце концов, даже если бы между ними что-то и было, для театральной богемы, в лоне которой решила остаться Кристина, такие связи – совершенно обыденное дело. К тому же, одно – это спасать девушку от убийцы, а совсем другое – следить за ее нравственностью, как назойливая дуэнья… Тем более, что он, Рауль, ведь ей давно уже никто, вообще никто. И все же, все же… В голову ему внезапно пришла одна спасительная мысль.  – Мне надо уходить. – Твердо произнесла, между тем, она, натягивая перчатки.  – Кристина, я больше не буду расспрашивать вас. Но обещайте мне, прошу… – начал он.  – Что? – недовольно спросила она.  – Обещайте, что каждый месяц в ближайшем году мы будем видеться с вами перед входом в театр, и вы будете подтверждать мне, что с вами все в порядке, – выпалил он.  Она с изумлением смотрела на него.   – Как вы смеете! Это полицейский надзор?  – Я предпочел бы, чтобы вы воспринимали это условие как небольшую дружескую поддержку, – медленно проговорил Рауль, – но, если вы не согласитесь, то не оставите мне выбора: я попробую снова спуститься в подвалы, чтобы лично убедиться, что Эрик не замышляет ничего гнусного.  Он поймал ее в ловушку. Ей ничего не оставалось, как согласиться, внутренне молясь, чтобы Призрак никогда не оказался свидетелем этих встреч. _______________________________ Эрик яростно сбросил ноты с подставки.   – Какого черта! Это ни на что не похоже! Мало того, что вы опоздали, так еще и раздражили связки! Кристина, что вы ели перед занятием? – требовательно спросил он, подходя к ней и беря ее за плечи. Она вздрогнула и попыталась отвести взгляд.  – Я же все равно все узнаю. Говорите! – стиснул он ее крепче.  Девушка еле слышно прошептала:  – Горячий шоколад. И пи…пирожное…  Эрик резко отпустил ее, так что она пошатнулась, и что есть силы пнул ногой безвинный табурет, который отлетел в противоположный конец комнаты. Он был зол, но пытался хоть как-то сдерживаться, чтобы не волновать ее слишком сильно.  – Неужели вы не могли потерпеть, зная, что у нас будет урок! Что за детское обжорство! Впрочем… – Эрик только что сообразил, что она никогда не ходит в кафе одна, а, кроме того, как раз сегодня он должен был оставить ей деньги на еду на ближайший месяц. Значит, в одиночку Кристина туда пойти точно не могла. Кто же угостил ее? Хозяйка ателье вряд ли бы стала закармливать ее сладким…  – С кем вы ходили в кондитерскую? – спросил он, снова подходя к ней с еще более мрачным видом.  Кристина побледнела, стараясь отвести взгляд. Эрик затаил дыхание: его самое неприятное предположение сбывалось.  – Ну же?   – С Раулем, – тихо проговорила наконец она, безвольно склонив голову.   Привычный горячий поток хлынул по венам, в висках бешено застучало, кровь прилила к глазам. Эрику захотелось сотворить что-то действительно страшное, но огромным усилием воли он все-таки сумел взять себя в руки и отвернуться, чтобы не напугать ее своим видом. Кристину не связывают с ним никакие узы, она может встречаться абсолютно с кем угодно, да пусть хоть замуж выходит за этого мальчишку, ему-то что! Но никому - ни мужу, ни императору, ни даже папе римскому он не позволит оказывать ни малейшего влияния на ее голос. Это его владения – и никто не смеет нарушать их границы!  – Отправляйтесь к себе, – только и сказал он ледяным тоном, осознавая, что сейчас ему лучше ее не видеть. – Я поговорю с вами позже. Сегодня, как вы понимаете, заниматься мы не сможем – и только по вашей вине.  Кристина, опустив голову, пошла в спальню, очевидно, понимая, что возражать не стоит.   Эрик же какое-то время ходил по комнате, сжимая и разжимая кулаки. Больше всего в данном положении его приводил в бешенство собственный гнев. Почему он так реагирует на ее слова? Почему она не имеет права видеться с мальчишкой? Что за дело ему до ее досуга? В конце концов, даже если сегодня ее урок пропадет, ничего ужасного не случится. Сегодня. В том-то и дело, осенило его. Кристина ведь сама ушла от виконта, именно потому, что, как она объяснила Эрику, задыхалась с ним без музыки. А сейчас мальчишка снова начнет преследовать ее, попытается увести из театра, отвлечь ее от служения, от настоящего призвания… И это уже не ограничится сегодняшним днем. Кристина не вернется никогда. А она хочет учиться, хочет работать, но ей ведь нельзя доверять… Один раз он уже доверился ей, хватит… Что же делать? Как помешать этому? Что он может предпринять? Запереть ее здесь? Но она неправильно истолкует его побуждения, хотя именно это ему больше всего и хотелось сделать. Негодная девчонка! Он ведь не просил ее возвращаться – она сама пришла умолять его принять ее обратно. А что теперь? Ей уже надоело? Возможно, она надеялась на быстрый успех? Ей наскучили его вечные упреки и замечания? Вероятно, мальчишка осыпает ее комплиментами… А она, видимо, нуждается в них… А, черт! Эрик грохнул кулаком по клавиатуре органа; по дому разнесся низкий, тревожный, тягучий звук. Потом он вдруг с удивлением заметил, что плачет. Что за ерунда. Как давно глаза его не оказывались на мокром месте? И из-за чего же теперь? Из-за съеденных ею пирожных? «Это же почти детская шалость, – внезапно подумал он. – Я просто смешон». Но смеяться отчего-то не хотелось. Наконец он махнул рукой и уселся за эскизы новых декораций. В конце концов, на нем был весь театр, не хватало только тратить время на истерики из-за такой ерунды…  Но, к его изумлению, посреди первого же листа со свежими набросками внезапно расплылось огромное влажное пятно.  ___________________________________ Выступление Кристины на парковой сцене должно было стать последним в этом сезоне: начинало холодать, и публика уже предпочитала посещать мероприятия в закрытых помещениях. Антуанетта переговорила с мадам Нодье, членом благотворительного комитета, под чьим покровительством проходили концерты, и та охотно согласилась пригласить Кристину после небольшого прослушивания, которое было проведено – разумеется, в рабочие часы – в гостиной мадам Нодье и на котором присутствовали сама благотворительница, ее пианист - он должен был аккомпанировать Кристине на сцене - а также дирижер небольшого оркестра, выступающего в этом и некоторых других городских парках.  Все они остались под большим впечатлением от голоса мадемуазель Дайе, но устроительница все же высказала одно замечание, которое заставила Кристину густо покраснеть. Мадам Нодье заявила, что, хотя с точки зрения ее добрых друзей-музыкантов технически певицу упрекнуть не в чем, сама она просила бы девушку по возможности петь чуть с меньшим чувством и чуть с большим хладнокровием, как это приличествует ее возрасту. «Вы должны понять, милочка, что здесь будут неуместны переживания Кармен или Нормы; выступать вы будете не в театре, публика там не самая воспитанная, охранять вас некому, а вы еще совсем юны, и вовсе ни к чему разжигать в слушателях оперные страсти», – с чопорным видом заметила она. Кристина заверила почтенную даму, что постарается петь как можно сдержаннее, и спросила, есть ли у устроительницы пожелания относительно репертуара.  – Помните, мадам, – прибавила девушка, – что у меня будет только час времени; затем мне обязательно нужно будет уйти.   – Думаю, вы вполне сможете спеть несколько романсов и арий из оперетт, – ответила мадам Нодье. – Наша публика такое любит. Что-то легкое, комическое, позволяющее отвлечься от трудностей и отдохнуть душой. Лучше всего подобрать арии из Оффенбаха.  Кристина смутилась. Она прекрасно помнила, как ее учитель относится к жанру оперы-буфф вообще и к Оффенбаху в частности. Сама она ничего против комических опер не имела, но ей было стыдно и страшно идти против его воли, не только выступая раньше срока, но и исполняя те вещи, которые были ему глубоко противны. Однако спорить ей не хотелось: она уже поняла, что все, что ни предложит мадам Нодье, будет в любом случае противоречить тому музыкальному вкусу, который годами пытался сформировать в ней Эрик. К тому же, Кристина не обладала достаточным авторитетом, чтобы вступать в дискуссии с устроительницей: в конце концов, девушка пока еще даже не была профессиональной певицей и, кроме того, была слишком юна, чтобы ставить какие-либо условия. Собственно, она воспринимала концерт как незаслуженный подарок судьбы, а не как одолжение со своей стороны… поэтому и согласилась спеть арии из оперетт Оффенбаха и только попросила, чтобы на афишах ни в коем случае не было указано ее настоящего имени. Мадам Нодье обещала выполнить ее просьбу.  ------------------------------------------------------------ Хамид медленно выдохнул дым. Он не очень любил кальян, но не в его правилах было отказываться, когда его угощали, так как новые западные манеры не могли вытеснить из его головы накрепко вбитые туда основы персидского воспитания. Граф де Шаньи, поддавшись, как и многие его знакомые, моде на восточную экзотику, увлекшую даже дам, недавно приобрел этот любопытный курительный прибор для своего салона, и виконт, угощая перса, искренне думал доставить тому удовольствие. Дарога усмехнулся про себя: дорогая игрушка с янтарным мундштуком, с трубкой, украшенной картиной морского сражения, позволившая ему сейчас вновь ощутить давно забытый вкус смеси табака и фруктовой патоки, была еще одним подтверждением того, что судьба любит игры зеркальных отражений. В то время как великий шах заставлял своих приближенных носить французское платье и забывать собственный язык в угоду чужеземному наречию, сами чужеземцы прилежно перенимали некоторые обычаи Востока. Однако, тут же поправил себя Хамид, для жителей Запада традиции персидской старины имели совсем иное значение: интерес к ним недалеко ушел от того же интереса, с которым уличные зеваки относились к цирковым уродам...  – Итак, дорогой друг, – начал Рауль, – я виделся с ней.   Перс напрягся. От того, что скажет сейчас Рауль, зависело то его душевное спокойствие, то равновесие, которого он добивался все последние недели с таким трудом. Ибо дарога отнюдь не хотел снова следить за Кристиной, бродить по театру и спускаться в подвалы, рискуя нарваться на беспощадный взгляд, пугавший его больше, чем веревка и шпага. Один этот взгляд сделал тогда больше, чем вся зеркальная комната: он развернул Хамида лицом к самому себе, заставил его взглянуть себе в глаза и посмотреть прямо на свою душу… Он не мог вынести этой самой страшной пытки из всех, изобретенных Эриком. Теперь он предпочитал действовать чужими руками, смотреть чужими глазами и не приближаться к манившему его месту. Но дарога, несомненно, мог довериться виконту, ведь тот действительно любил Кристину, он не мог оставить ее во власти монстра…  …и то, что перс услышал дальше, вдребезги разбило все его надежды.   – Я буду встречаться с ней каждый месяц перед входом в Оперу, – говорил виконт, блестя глазами, – она будет рассказывать мне о своем самочувствии, я наконец-то узнаю побольше о ее жизни; возможно, смогу даже немножко помогать ей…   Дарога уже не слушал его. Перед глазами перса плавало черное облако, оно поглощало все его внимание. Но через некоторое время его ухо уловило:  – Дестлер…  – Вы сказали – Дестлер? – повторил перс, тупо глядя в пространство.  – Вам нехорошо, друг мой? Приказать принести вам воды?   Рауль заботливо склонился над ним. Мухи. Жирные, с зелеными крыльями, с мерзким жужжанием роятся вокруг него, норовя сесть на лицо... И почему их так много? Почему в графском особняке их не могут уничтожить? Прихлопнуть, прихлопнуть…. Он инстинктивно поднял руку, желая отогнать этот рой, но рука застыла в воздухе: рой собрался в круг, в котором проявились черты виконта… Это же его лицо, его прекрасный профиль, его добрые встревоженные глаза… Это не гнусные насекомые, которых здесь совсем нет… Хамид поймал губами воздух, расстегнул верхнюю пуговицу:  – Вы ведь извините меня, месье виконт? Я так давно не курил кальян, с непривычки можно даже потерять сознание…  – Конечно, конечно.  – Так о чем вы говорили?  – Месье Дестлер теперь учит Кристину петь. Он вернул ей голос. Она даже будет выступать на каком-то парковом концерте, недалеко от ее швейного ателье. Мне по-прежнему тревожно за нее, но Дестлер, какими бы ни были его побуждения, всяко лучше, чем Призрак Оперы.  «Эрик Дестлер, – стучало в висках у перса. – Эрик Дестлер, первый палач Мазендерана». О да, Кристина теперь в надежных руках. В надежных руках…  Добрые голубые глаза потемнели от тревоги за друга:  – Вы уверены, что вам не нужно принести воды, месье Хамид?  – Совершенно уверен, месье виконт. Но уверены ли и вы, что сделали все возможное, чтобы удержать мадемуазель Дайе от опрометчивых шагов? Приложили ли все возможные усилия? Помните: с кем бы девушка ни занималась, под крышей Оперы она никогда не будет в безопасности.  – Я сделал все, что мог. Настаивать на большем не позволила моя честь.  – Ставите ли вы свою честь выше безопасности мадемуазель Дайе? – предпринял он тщетную попытку. Возможно, еще удастся избавиться от этих мух…   Но голубые глаза заледенели:  – Мой друг, я доверяю ей. И я не могу лишать ее свободы, на которую у нее есть полное право. Я уже благодарен ей за то, что она согласилась видеться со мной и извещать о своем состоянии.  Мухи возвращались. И было бесполезно бороться с ними. Но можно было спросить, где будет проходить парковый концерт.    ----------------------------------------------------------- Эрик отметил ее странное возбуждение, нараставшее со вчерашнего дня. Она с трудом могла сосредоточиться на занятиях, и он еле сдерживал недовольство ее небрежностью. Он с тревогой наблюдал ее легкие движения, необычный блеск глаз, внезапный румянец и столь же внезапную бледность. Она не сразу отвечала на его вопросы, то и дело прятала глаза и была удивительно рассеянна. Прежде всего, он решил, что ей нездоровится, и попытался заставить ее выпить составленное им самим снадобье, понижающее жар. Но Кристина с непривычным упорством отказалась его принимать, уверяя, что чувствует себя прекрасно. Эрик быстро провел рукой по ее лбу и убедился, что она не лжет: наощупь кожа ее даже казалась прохладной. Тогда он заподозрил, что она возбуждена встречей с виконтом. Поход в кондитерскую состоялся две недели назад, и с тех пор Кристина ни разу не задерживалась после работы, выходные проводила в доме на озере, была пунктуальна, аккуратна и сдержана. Однако значило ли это, что она с тех пор не виделась с юношей и не думала о нем? Ведь Эрик давно уже не следил за каждым ее шагом и не мог знать в точности, как раньше, что происходит с ней там, на поверхности. Быть может, она с сожалением вспоминает о своем выборе и мечтает вернуться к мальчишке, оставив пение… Эрик запретил себе даже думать об этом, но поведение девушки не давало ему забыть о самых мрачных предположениях, разъедавших его изнутри.  Кристина же весь вечер присаживалась и снова вставала, ходила из конца в конец гостиной, безуспешно пыталась взяться то за вышивку, то за книгу, один раз даже попросила Эрика позаниматься с ней дополнительно, но он, несмотря на то, что сам очень хотел этого, вынужден был отказать ей, объявив, что ее нынешнее возбужденное состояние является помехой для серьезной работы.   – Я надеюсь, что вы, мадемуазель, будете более собранной завтра вечером и не позволите вашим мыслям отвлекаться на посторонние предметы. Музыка не терпит суеты, – довольно строго заметил он. При этих словах она снова густо покраснела, и он еще больше уверился в своих подозрениях.  – Маэстро, – проговорила она нерешительно, опустив глаза, и уже это льстивое обращение подсказало Эрику, что она собирается о чем-то его попросить, – завтра вечером, боюсь, я опять буду вынуждена задержаться в ателье.   Он снова почувствовал, как по его венам разливается горячая волна гнева. Все это время в нем копилось глухое раздражение ее нелепыми передвижениями и бессмысленными действиями, и эти слова стали спусковым крючком, позволившим взрывной волне вырваться наружу. Ища совершенства во всем, Эрик не выносил пустого времяпровождения, попыток заполнить время ненужными хлопотами и пустячными делами, еще более далекими от творчества, чем даже обычная лень. Кристина делала сейчас именно то, что он не принимал и категорически осуждал в повседневном быту людей из верхнего мира, и хуже всего было, что вся эта несносная беготня явно выдавала ее душевное волнение, источник которого ему, как он полагал, был ясен.  – А почему, позвольте спросить? – поинтересовался он обманчиво холодным тоном, не предвещавшим ничего хорошего его протеже.  Кристина запнулась, еще сильнее укрепляя Эрика в его подозрениях.  – Мадам Антуанетта… да, мадам Антуанетта хочет, чтобы я закончила еще одну недоделанную работу… несмело проговорила она.  – Закончила работу! – его голос загремел над ее головой, и она испуганно отступила. Эрик же продолжал, выпуская наружу всех своих демонов и уже нисколько не заботясь о ее душевном спокойствии:  – Вы, несносная девчонка, маленькая предательница, вы думали, что сможете меня обмануть, прибегая к такой невинной уловке?  Она сжалась под его обвинительным взглядом, янтарные глаза пронзали ее насквозь.  – Вы пришли ко мне, умоляя, чтобы я сжалился над вами, чтобы снова открыл вам дверь в мой мир, который вы покинули без малейших сожалений два года назад! И после того, как я согласился заниматься с вами, посвящать вам свое время, вкладывать в вас свою душу, вы опять проявляете свою склонность к изменам, снова пытаетесь убежать, скрыться, солгать!  Под таким напором Кристина, давно уже отвыкшая от подобных сцен за время их учтивого и сдержанного общения, неожиданно заплакала, и он осекся, с ужасом видя, как по ее щекам стекают слезы, вызванные его грубостью.  – Эрик, это не так… – начала она, судорожно всхлипывая, – поверьте мне… Я действительно должна задержаться по просьбе мадам Антуанетты…  Но он поднял руку, призывая ее замолчать:  – Вы не давали мне ни малейших оснований верить вам прежде, как же я могу доверять сейчас? – с горечью спросил он, больше не повышая голоса. Ему было больно смотреть на ее расстроенное лицо, он не выносил ее слез, но как предостеречь ее от ошибочных шагов, которые она, несомненно, намеревалась предпринять? Убежденный, что заботится только о ее благополучии, он уже вполне спокойно произнес:  – Кристина, простите мне эту сцену. Памятуя о нашем договоре, я лишь хотел предупредить вас, что вы вольны распоряжаться своей частной жизнью так, как сочтете нужным, пока это не затрагивает вашего служения музыке. Вы свободны, я нисколько не претендую на ваши тайны, но все же советую вам быть осмотрительной. Любые тесные отношения, любые обязывающие к чему-либо связи могут стать помехой на вашем пути, могут вернуть вас в то плачевное состояние, из которого мне с таким трудом удалось вас вывести. Помните об этом, Кристина. – Его голос был серьезен и, хотя Эрик не и хотел этого, звучал довольно угрожающе.  Она вся поникла перед этим суровым предостережением; ее руки беспомощно дрожали, в глазах был страх – не перед ним, а перед обещанной им карой за легкомыслие. Видя это выражение, он смягчился, боясь, как бы испытываемые ею чувства – которые он вызвал в ней вполне сознательно, стремясь не столько наказать за поведение в настоящем, сколько отвратить от возможных соблазнов в будущем – не оказали уже сейчас пагубного влияния на ее голос.   Кроме того, в его груди при виде ее заплаканного лица скреблось какое-то непонятное ему самому, враждебное всем его нынешним принципам ощущение, на поводу у которого он никак не мог пойти. Случись это, ему бы пришлось прижать ее к груди и гладить по волосам до тех пор, пока ее глаза не прояснеют и вновь не засияют улыбкой, как в прошедшие дни. Чтобы положить конец ее слезам и побороть собственного внутреннего врага, Эрик решительно взял себя в руки и сказал, как будто между ними и не было этой неприятной сцены:  – Сейчас, Кристина, пойдемте: я приготовлю вам горячий чай с травами, которые успокоят вас и смягчат ваше горло. Когда вы его выпьете, я сыграю ноктюрны Филда, а потом немного почитаю вам. Довольно этой никому не нужной суеты, которая развращает вашу душу и ничего не прибавляет к красоте мира. День должен быть заполнен осмысленными и гармоничными действиями, и ни одно его мгновенье не должно быть потеряно впустую; тогда и подземелье Аида сможет наполниться дневным сиянием.  Слыша эти речи, она немного просветлела и, доверчиво глядя на него, поднялась со своего стула и последовала за ним на кухню. Однако Эрик понимал, что не до конца убедил и утешил ее, так как, уже усевшись за стол в ожидании, пока он приготовит ей обещанный чай, она продолжала нервно переплетать пальцы, а ее глаза по-прежнему блестели от непонятного возбуждения, которое, однако, было вовсе не похоже на мечты о любимом, а наводило скорее на мысль о болезненных переживаниях.   В конце концов, он решил, что не является ее цербером. Ее собственный страх перед новой потерей голоса, который он постарался укрепить в ней своими словами, будет ее лучшим надсмотрщиком и не позволит ей поддаться искушению вернуться к светскому щеголю. Он предупредил ее о последствиях – и, если она нарушит их договоренность, то пусть пеняет на себя.  ----------------------------------------------------- Предостережение Эрика прозвучало для Кристины как суровый и безжалостный приговор, как однозначный ответ на ее собственные тревожные раздумья и сомнения, которые заполняли ее голову с тех пор, как она дала согласие мадам Антуанетте, и преследовали ее, как фурии, накануне столь желанного выступления. Ей пришлось готовиться к нему урывками, репетировать в своей комнате при ателье вместо работы, на что ее хозяйка согласилась, скрепя сердце, и девушка отнюдь не была уверена в том, что споет выбранные ею отрывки из Оффенбаха хорошо. Но не это было основной причиной ее волнения. Она снова собиралась предать своего учителя, пусть и не таким образом, как он того ожидал. Меньше всего Кристина думала о бывшем женихе, но слова ее ментора о возможной потере голоса и о том, что музыка не терпит суеты, показались ей скорее предсказанием, чем предупреждением. Чем же его несчастная ученица и собиралась заняться, как не суетой, исполняя на публике дешевые опереточные арии, которые Эрик не допустил бы даже в свою прихожую, не говоря уже о своем театре? Он воскресил ее из праха, и как же она планировала впервые показать на публике свой столь желанный дар? Как намеревалась отблагодарить его за все старания и заботы? Даже сейчас, когда она стала свидетельницей его гневной вспышки, он не забывал о ее благополучии, стремясь успокоить ее и смягчить ей горло. А она хотела воспользоваться его заточением в подвалах, чтобы делать во внешнем мире то, что он никогда бы не позволил ей в стенах его владений. Не покарает ли ее за эту очередную измену судьба, отняв у нее то, что она так недостойно использует?   Желание противостоять его воле целиком сошло на нет, ведь внутренне она была согласна с каждым его словом, зная по опыту, что он прав. И до загадки его фамилии ей теперь не было особого дела: даже если Дестлер и он – одно и то же лицо, это ровным счетом ничего не меняло в их уроках и в его трепетном отношении к ее таланту. Кристина видела в его взгляде беспокойство за нее, когда она испугалась его угроз; она чувствовала тепло в его словах и жестах, когда он подавал ей чай и уговаривал пообедать. Но кусок не лез ей в горло, и он, против обыкновения, не стал настаивать, а укутал ее в мягкий плед и проводил в гостиную, где усадил в кресло поближе к камину. Была ли это забота о ней самой или о ее голосе? Она не знала, но как же приятно ей было ощущать деликатную хватку его пальцев органиста на своей руке, чувствовать рядом его дыхание, самой вдыхать его запах… Его запах. То, что некогда отвратило Кристину от Призрака больше всего, внушив почти плотское отвращение к его существу, сегодня привлекало ее больше всего остального. Она различала какой-то горьковатый, чуть терпкий аромат, напоминающий древесные масла; от него легко кружилась голова, хотелось подойти к его источнику как можно ближе и впитывать эти желанные миртовые ноты. Ее тянуло к нему, тянуло почти против воли, так как она помнила, что между ними двумя существует некая грань, которую ни за что нельзя переступать. Но слабость, внезапно распространившаяся во всех ее членах, не позволяла даже поднять голову, чтобы прямо посмотреть на него.   Она знала, что увидит маску, и в первый раз за все это время подумала о том, что за ней скрывается. Но эта мысль странным образом не испугала ее. Напротив, она вдруг ощутила, что ей очень важно увидеть именно его лицо, таким, какое оно есть, с черными пятнами, глубокими язвами, провалами на месте щек, тонкой, едва прикрывающей кости, кожей. Сама не зная почему, сейчас она желала дотронуться до этой хрупкой, изъеденной ранами кожи еще раз; заглянуть в его глаза, не оттененные шелком маски; прикоснуться своими губами к его узким и сухим губам… Кристина вздрогнула и пришла в себя, не желая поддаваться этим мыслям. Теперь она осознавала, что это не выдумка и не иллюзия, ей действительно хочется этого и хочется уже давно, но это стремление никуда не приведет ее, так как сам он запретил ей даже мечтать об этом. Они лишь учитель и ученица, ничего больше. Он принял ее обратно, несмотря на предательство, и заботится о ней, как раньше, только ради той силы, которую любит по-настоящему и которой ни в чем не может отказать – силы, воплощением которой Кристина для него является.   Между тем, в комнате зазвучали ноктюрны их любимого ирландца, которые вынудили девушку, несмотря на ее нервное возбуждение, окончательно расслабиться; ее пальцы, сжатые в кулачки, распрямились и свободно легли на ручки кресла, голова безвольно склонилась на грудь, даже кончики пальцев ног, казалось, таяли в томительном теплом блаженстве. Она даже не заметила, как музыка прекратилась, и ее ментор медленно подошел к ней и остановился рядом, пристально изучая ее черты. Он вглядывался в ее идеально-светлую кожу, не поврежденную ни одной морщинкой, ни одним темным пятнышком; неотрывно смотрел на ее изящный прямой носик, на ее мягкие губы, сейчас чуть приоткрывшиеся от неги, которой он и добивался своей игрой. Ее серо-голубые глаза были полуприкрыты прозрачно-розовыми веками, вдоль изящной шеи ниспадали на затянутую в шелка грудь очаровательные рыже-каштановые завитки. Несмотря на новое выражение лица, она была все той же девочкой, которая впервые услышала своего ангела; все той же девушкой, которая впервые спела для него в «Фаусте»; и все той же Далилой, которая обнажила его позор перед всем Парижем.   А он был все тем же дураком, который надеялся вновь вернуть ее, вновь привязать к себе и уже никогда и никуда не отпустить. Она была нужна ему, он понимал это все отчетливее; нужна вся целиком, такая, какой он ее помнил, и даже такая, какой сделали ее эти два года вдали от него. Первая вдохновляла Эрика; из второй он хотел снова слепить свое второе, лучшее «я», свое единственное идеальное зеркало. Она живет и будет жить его вкусами и его идеями; она будет придавать им совершенную форму; она никогда не опустится до уровня посредственности, банальности, вульгарности. Она опять озарит собой его театр и превратит его в настоящий храм, смиренным служителем которого он будет. Ее аполлиническая красота, ничем не нарушенная гармония ее черт и ее нового голоса покажут всему миру его истинное лицо. А ей…  … Он низко склонился над ней и едва дотронулся тыльной стороной ладони до ее нежной щеки с крошечной теплой ямочкой. В то же мгновение странное чувство, смесь острой, болезненной сладости и странного раздражения – на себя? на нее? – снова обожгло его так, что он тут же отдернул ладонь. Она открыла глаза.  – Я обещал почитать вам, – спокойно сказал он. – Или вы предпочли бы сразу пойти отдыхать?  – Нет, я очень хочу послушать ваше чтение, – возразила она полусонным голосом, начиная тереть глаза привычным детским жестом. Он легко провел рукой по ее голове и вышел из комнаты, чтобы взять книгу в библиотеке. Вернувшись, он обнаружил девушку уже вполне проснувшейся, выпрямившейся в кресле и с любопытством ожидавшей его выбора.   – Я хотел бы прочитать вам сцену из Данта Алигьери. Вам знаком этот поэт? – спросил Эрик и остановился, желая видеть ее реакцию.  Кристина с удивлением и некоторым опасением взирала на тяжелый том в его руке. Она, безусловно, слышала о пресловутых адских муках и страшилищах Ада, описанных в поэме этого итальянского автора, хотя и никогда не открывала его книги. Девушка вообще была довольно несведуща в области литературы, а тем немногим, что знала, была обязана скорее затверженным наизусть оперным сюжетам; так, Гете она никогда не читала, но персонажей Гуно перечислила бы с закрытыми глазами. Эрик неоднократно пытался заполнить эту лакуну в ее образовании, но всякий раз натыкался на невнятное, но весьма упорное сопротивление с ее стороны, и, поскольку речь шла не о музыке, ему не хватало настойчивости, чтобы преодолеть эту преграду, хотя, приложи Призрак хотя бы половину усилий, что прикладывал в области пения, он справился бы с этой задачей играючи. Однако сейчас он выжидательно смотрел на нее, и она неуверенно пролепетала:  – Это… это же что-то о демонах преисподней?  Он саркастично усмехнулся:  – Нет, Кристина. Не думайте, что я бы стал утруждать ваш слух описаниями той реальности, в которой мы оба сейчас имеем счастье пребывать. Дант не ограничился рассказами о вечной тьме, но написал также и о том, как из нее выбраться. Впрочем, и в бездне есть место для прекрасного: недаром же несколько лет назад в Берлине было опубликовано сочинение одного замечательного русского композитора, посвященное самой романтической любви между двумя персонажами «Ада»…  Она густо покраснела, в который раз убеждаясь в своем невежестве, а он, не обращая на это внимания, продолжал:  – Но я не хотел бы забивать вашу голову этими сладкими бреднями. Мы с вами не будем говорить сегодня о Паоло и Франческе. Вместо этого я желаю приобщить вас немного к восприятию зрителей – показать вам, что почувствуют те, кто вскоре услышит ваш голос со сцены. Она вздрогнула, услышав наконец долгожданные слова, и тут же понурилась, вновь испытывая невыносимый и теперь еще более обоснованный стыд за свои тайные намерения.  – Я прочитаю вам текст в старом стихотворном переводе Антуана Дешана. Главные герои поэмы – Дант и Вергилий – выбираются на свет Божий из адского мрака. – Начал Эрик, приняв состояние Кристины за смущение неподготовленной ученицы и, как хороший наставник, желая поскорее ввести ее в курс дела. – Они оказываются на берегу острова, посреди которого высится гора Чистилища – места, где души умерших могут постепенно очиститься от грехов, снова обрести красоту невинности и постепенно подняться к Раю. Среди прочих душ умерших, только что причаливших к этому берегу, Дант встречает своего старого друга из земной жизни – музыканта Казеллу. Он трижды пытается обнять его, и трижды его руки касаются пустоты: ведь Казелла – всего лишь призрак, в отличие от Данта, человека во плоти, который еще пока не умер. – Эрик запнулся и помолчал, глядя вдаль. Кристина медленно и осторожно протянула руку в его сторону, как будто пытаясь коснуться маэстро; он проигнорировал ее робкую попытку повторить ошибку Данта и продолжал: – И тогда герой, желая хоть как-то почувствовать близость со своим земным другом, просит Казеллу спеть ему песню… Певец когда-то положил слова одного стихотворения Данта на музыку, и Дант хочет послушать, как звучит эта песня в его исполнении…  Кристина сидела ни жива, ни мертва. Она неотрывно смотрела на Эрика, зачарованная рассказом своего учителя, и в то же время страшащаяся уготованного ей нового испытания. Лелея ее тело больше, чем родной отец, он никогда не давал отдохнуть ее душе, вновь и вновь погружая ее в горнило мистического экстаза, в поток боли или в озеро чувственного наслаждения. Она боялась строк, которые сейчас услышит из его уст, боялась, что они вызовут в ней новые страдания, неразрывно связанные с радостью, как все, что когда-либо исходило от ее мастера. И она не понимала, чего она боится больше: этой радости или этих страданий. А он начал:  Si, tenant à la main la branche de l’olive,                                             Un messager de paix dans une ville arrive,                                         Chacun se presse et court pour savoir le traité                                    Par le grave étranger dans la ville apporté:                                        Ainsi venaient à moi sur ces rives nouvelles                                      Les âmes oubliant d’aller se faire belles;                                             J’en vis une accourir et seule s’avancer,                                    Et montrertant d’amour en voulant m’embrasser                           Que je m’approchai d’elle au milieu de la grève;                             (Ombres des trépassés, vous fuyez comme un rêve!)   Как, держа оливковые ветви в руке,  Посланец мира в город приходит налегке,  И всяк торопится к нему услышать поскорей От него побольше иноземных вестей– Так спешили ко мне на побережья те Души, забывая стремленье к красоте.  Я увидел, как одна выбегает вперед;  И с такой любовью обнять меня идет,  Что я и сам по берегу приблизился к ней  (Но словно сон был облик призрачных теней!)  [ Речь идет о стихах II песни "Чистилища", здесь и далее перевод Дешана (издание 1829 г., хранящееся в библиотеке моего Эрика) цитируется по сайту:   https://gallica.bnf.fr/ark:/12148/bpt6k5455841k.pdf. Перевод  на русский французского перевода, выполненного александрийским стихом, – мой. Перевожу не с итальянского, дабы подчеркнуть некоторые появившиеся во французском переводе и отсутствующие у Данте нюансы, важные для понимания развития отношений Кристины с Эриком]  Эрик сделал паузу и долгим взглядом посмотрел на нее. Кристина не знала, куда спрятать глаза; такие простые слова повседневного языка складывались в странные строки, создававшие в ее голове удивительную картинку, которая напоминала ей что-то необычайно близкое и родное, манящее и в то же время отвращающее. А он читал дальше, глубоким и проникновенным голосом, почти силой выводя ее на пустынный берег Чистилища и принуждая быть невольной свидетельницей происходившей там встречи:  Trois fois mes bras tendus l’embarassèrent, trois fois     Ils frappèrent mon sein en formant une croix;                   Or donc l’étonnement se peignit sur ma fâce,                 Car cette ombre sourit et puis changea de place;           Et je la reconnus, elle me dit alors:                                       “Ainsi que je t’aimai là-bas avec mon corps,                    Ainsi je t’aime ici du corps débarrassée;                             Mais toi que viens-tu faire et quelle est ta pensée?”    Et moi: “Voici mon guide, et je vais le suivant                 Pour retourner bientôt dans le monde vivant.                 И трижды руки мои тянулись ее обнять,  И трижды на груди моей скрещивались опять. Тут краска удивленья лицо мне залила,  Ибо тень улыбнулась и в сторону отошла. Наконец я узнал ее, и молвит она: «Родной,  Как я любил тебя там, когда тело было со мной,  Так я люблю тебя здесь, избавленный от него,  Но что ты думаешь делать, и пришел для чего?»  А я: «Вот мой проводник, я следую за ним,  чтобы возвратиться в подлунный мир, к живым».  Образы итальянского поэта и его призрачного друга Казеллы, который именовался в поэме то «ею» (т.е. душой, тенью или сестрой души самого Данта), то «им» (Казеллой, другом, музыкантом), из-за чего Кристина не могла точно отделить мужские черты его облика от женских, причудливо смешивались в ее голове с образами из оперы Эрика – теперь девушка уже не сомневалась, что именно он написал «Орфея», неважно, под какой фамилией. Она понимала, что, читая ей это описание сцены, разыгрывавшейся между далекими от их жизни героями, Эрик на самом деле рассказывает ей об их встрече друг с другом, но не знала, видит ли он в ней, Кристине, Данта или Казеллу. Самой Кристине казалось, что в этом случае ей ближе роль Данта: она как будто физически ощущала пустоту в своих руках, когда все попытки обнять Призрака, приблизиться к нему как к человеку и как к... да, как к мужчине, заканчивались ничем. Ее губы задрожали, на глазах показались слезы. А Эрик уже совсем другим, мягким и чарующим тоном, неумолимо продолжал читать просьбу поэта, обращенную к Казелле:  Et je repris alors: “Si quelque loi nouvelle                                            Ne te le défend pas, si ton esprit fidèle                                                 Te rappelle quelqu’un de ces chants amoureux                                Qui calmaient autrefois mes pensers douloureux,                           Apaise, Casella, par tes chansons naïves,                                            Mon âme que tu vois, sur ces lointaines rives,                                  Si fortement émue à l’aspect de sa soeur!”                                        Il se mit à chanter avec tant de douceur:                                            “Amour que tout le jour me gouverne et m’enflamme!..”            Que cette douce voix vibre encore dans mon âme;                        Et mon guide et moi-même et les autres esprits,                             Nous étions si contents, si vaguement épris,                    Que nous ne pensions plus à gravir la colline,                                     Et restions suspendus à sa bouche divine!                                         Молвил я: «Если законы этой новой земли   Не возбраняют того, и если б вспомнить могли  Твои верные уста те песни о любви, что утешать умели все печали мои,  Дай мир, о мой Казелла, своим пением опять  Душе моей, которая устала страдать,  При виде сестры волненье в ней поднялось!»  И сладостное пение тотчас полилось:  “Любовь, что непрестанно надо мной царит!” -  Сладчайший голос до сих пор в душе моей звучит;  И проводник мой, и я сам, и все, кто прибыл с ним –  Мы были так довольны, так захвачены одним,  Что забыли о восхождении, предначертанном нам, И только покорились божественным устам! По лицу Кристины открыто текли слезы, она размазывала их по щекам и некрасиво хлюпала носом. Эрик со стуком захлопнул книгу, положил ее на столик и приблизился к ней.   – Что случилось, Кристина? - с беспокойством спросил Призрак. Его глаза, впервые за все время, прошедшее с момента ее возвращения, смотрели на нее с такой нежной тревогой, с такой ласковой заботой, что ей стало еще печальнее, и слезы полились еще сильнее, но, зная, что он не выносит женского плача, она плотно прикрыла лицо руками, оказавшись в полной темноте, наедине со своей сладкой мукой.   Тогда Эрик присел перед ней на корточки и осторожно, но с силой опустил свои ладони на ее руки и развел ее пальцы, заставляя взглянуть на него. Она уперлась взглядом в его маску, ее красные от рыданий глаза стали блуждать по ней, пытаясь уловить хоть намек на скрытое за куском шелка лицо. Он дотронулся до ее мокрой щеки и провел по ней сверху вниз кончиками указательного и среднего пальцев. Его дыхание участилось, и внезапно он резко поднялся, отошел от нее и после небольшой паузы тихо произнес:  – Теперь, дорогая моя, вы знаете, что будут ощущать ваши зрители, когда услышат вас. Ваше пение заставит их забыть обо всем, оставив в душе непреходящую сладость, продолжая вибрировать в ней, как струна, спустя долгое время после того, как вы уже погрузитесь в молчание…  – Вам не надо объяснять мне этого, Эрик. – Неожиданно для него, и тем более для себя самой, твердо сказала Кристина. –  Я не понаслышке знакома с этим ощущением. Я до сих пор чувствую сладкую струну вашего голоса в собственной душе, и страдаю без нее, как поэт страдал без песен Казеллы. За что вы так наказываете меня, лишая вашего пения? – отчетливо проговорила она в абсолютной тишине подземного дома.  Тишина не нарушалась еще долгое время, показавшееся ей вечностью. Наконец она снова осмелилась поднять к нему залитое соленой влагой лицо.  – Завтра вы сможете задержаться в ателье, на сколько вам будет угодно, – холодно сказал он. – Но будьте осторожны, рекомендую вам все же вернуться ко мне до наступления темноты. Бродить по ночному Парижу - не лучшее занятие для молодой девушки.