Нарисованная жизнь

Пальцы у Токио были прохладные, нежные и осторожные, с едва ощутимыми мозолями от ежедневных тренировок с оружием. И всё же, когда она сжала повреждённую лодыжку, Моника вздрогнула и зашипела. — Это всего лишь вывих. Или связку потянула. Пустяк. Она хмыкнула и одновременно всхлипнула, так что звук вышел какой-то странный, заставивший Токио усмехнуться. Вот только Монике было не до смеху. — Палермо ни за что не допустит меня… Я подвела тебя и Рио! Токио поджала губы, рассматривая её ногу. Моника шмыгнула носом, утирая слёзы, катившиеся не то от боли, не то от досады и беспомощной обиды. Палермо устроил им настоящую полосу препятствий, в которой, к тому же, им нужно было обойти и Боготу с Марселем — словно они оба не нуждались в этих тренировках. Воспользовавшись тем, что Богота явно отвлёкся на Найроби, Моника проскочила мимо него и оказалась бы у финиша первая, если бы не этот чёртов камень. Она уже представляла, что было, конечно, не слишком скромно, собственное ликование и возможность доказать Денверу, как он ошибался на счёт неё, но вместо маленького триумфа получила лишь острый приступ боли в лодыжке. До чего же она оказалась никчёмным грабителем! Получила травму на ровном месте, а ведь на этой площадке не было ещё ни одного человека, который бы желал убить её или упрятать за решётку! Найроби и Боготе пришлось прервать свой флирт, чтобы помочь ей доковылять до низенького каменного парапета в другом конце монастырского двора; весь этот своеобразный марафон смялся и оборвался глупыми словами ободрения и попытками помочь ей как-то, пока Лиссабон бегала за льдом. Стараясь не встречаться взглядами с мужем, Моника вдруг встретилась глазами с Палермо — и его выражение лица, она была уверена, ей не забыть до самого своего смертного часа. А потом, словно её ангел-хранитель, явилась Токио и увела её подальше от сочувствующих и настороженных взглядов. — Никого ты не подвела. И Палермо тебя допустит. У каждого из нас в ограблении своя роль, Профессор всё продумал и… — Токио задумчиво почесала кончик носа. — Он не сможет обойтись даже без одного из нас, что бы там Палермо ни говорил. Взгляни на Лиссабон: у неё руки ещё не до конца зажили, но никто не собирается изгонять её из команды. Моника заметила это плохо скрываемое недовольство в голосе Токио. Что ж, предубеждение её против бывшего инспектора было всё ещё сильно; или она попросту не могла принять, что у её ангела-хранителя появился кто-то, о ком он будет заботиться несравнимо больше. — Хороши бойцы. — Она с грустью посмотрела на свою распухшую ногу. Сколько понадобится времени, чтобы всё зажило? Откладывать ограбление нельзя, ведь от этого зависит жизнь Рио. Придётся ей, в самом деле, наверное, отказаться, и остаться лишь женой и матерью… — Скажи, хоть кто-нибудь поранился или травмировался, когда вы готовились в Толедо? К первому ограблению… Токио хмыкнула. — Однажды мы напились до бесчувствия. Москва отпаивал нас водой и пивом, Берлин грозился прострелить нам наши тупые головы, — несмотря на ужас такой угрозы, Токио улыбнулась, — а Профессору пришлось перенести два или три занятия, потому что наши головы никак не хотели переставать болеть. — Но никто из вас не сдирал кожу с ладоней так, что не мог держать оружие, или не подворачивал ногу и оставался хромым за три недели до ограбления. — По чистой случайности. Или потому, что мы были слишком пьяны и несчастны, чтобы лазать по канату или носиться мимо препятствий. Ничего страшного… Токио, вероятно, хотела сказать что-то ещё, но посмотрела поверх головы Моники и замолчала. Она быстро обернулась и увидела Денвера, стоящего на пороге полутёмной комнаты. И всё же даже в этом полумраке хватило света для того, чтобы ей разглядеть весь спектр эмоций в голубых глазах мужа: гнев, тревогу, досаду и сочувствие. Ей не хотелось, чтобы он видел её такой, заплаканной, несчастной и беспомощной, как в дни их странного знакомства, но и отвести взгляда от его побледневшего лица с раздувающимися ноздрями и поджатыми губами она не могла; все гневные аргументы как будто замерли сейчас на этих сжатых губах, а она не могла даже отпираться, как следует: это она сидит здесь зарёванная и с распухшей ногой, а ограбление ещё даже не началось! Что ж, она всегда умела признавать свои ошибки, но никто не говорил, что это давалось ей легко. Монике казалось, что он готов обрушиться на неё гневной руганью прямо сейчас, но Денвер лишь подошёл к ним решительным шагом и, быстро наклонившись, порывисто поцеловал её в лоб. Ошеломлённая, она подняла лицо, наблюдая, как Денвер и Токио скрестили взгляды у неё над головой. Они, похоже, хорошо изучили друг друга, потому что не произнесли ни слова, но Токио сжала плечо Моники, глядя на неё сверху вниз. — Ну, Денвер неплохо заштопал тебя в прошлый раз: ты выжила, и даже ноги не лишилась. Справится и тут, тем более что дело плёвое. — Это была Найроби, — пробормотала она, пытаясь вымучить улыбку. Получилось не слишком хорошо. Ей очень не хотелось оставаться с Денвером наедине. Не сейчас, когда от его гнева слишком ощутимо вибрировал самый воздух вокруг них. Она знала всё, что он скажет, до последнего слова; знала так же, что он оказался прав. Но, в то же время, что-то внутри неё не соглашалось с тем, что её участие в ограблении крайне нежелательно, и что ей никогда не сравниться с Токио и Найроби… Хотя у неё были очевидные причины усомниться в собственных способностях, она всё ещё считала, что должна разделить это ограбление с Денвером и остальными. Токио тем временем бочком удалилась, и Монике показалось даже, что, выходя, та облегчённо вздохнула. Когда они остались одни, Моника напряглась. Любая из сцен, которые должны были последовать за этим, казалась Монике нехорошей. Ей было больно, страшно, она презирала себя за слабость и очередную неудачу и чувствовала, что способна наговорить Денверу такого, чего бы ей не хотелось говорить… И он, в свою очередь, никогда не считал нужным скрывать, что думает. Но вместо обвинений, упрёков, любых фраз, начинающихся с «я же говорил» Денвер просто опустился на корточки и закатал штанину на повреждённой ноге. Моника охнула, когда он аккуратно сдавил распухшую щиколотку, рассматривая её со всех сторон. Из глубин её существа поднялся какой-то безотчётный животный страх, сердце заколотилось; память безжалостно подсунула ей воспоминания из другой жизни, когда она, раненая и испуганная до полусмерти, оказалась во власти бандита, прострелившего ей ногу. Она доверяла Денверу, он касался её бесчисленное количество раз, как и она — его, но это первое прикосновение к болезненно пульсирующей плоти было так похоже на то, другое, когда он пытался остановить кровотечение из её бедра. — Денвер. — Пересохшие губы едва шевельнулись, Моника облизнула их. Соль от высыхающих слёз неприятно стягивала лицо. Желая получить что-то ещё, изгладить воспоминания, вытеснить это прикосновение другим, она протянула ему руку с призывно раскрытой ладонью. Он тут же отозвался: взял её руку в свою, переплетая пальцы, легко коснулся тыльной стороны ладони губами. — И как тебя угораздило? — Ты же всё видел сам… Он поднялся, отошёл к столику, где Токио оставила аптечку. Какое-то время слышался лишь шорох упаковок, а Моника беспомощно смотрела ему в спину, гадая, что сейчас происходит с ним. Но когда он выбрал, что ему нужно, и снова направился к ней, Моника отвела взгляд от лица мужа, не в силах увидеть на нём злость или ярость, так хорошо знакомые ей. Не произнеся ни слова, Денвер снова присел рядом с ней, вновь ощупал ногу, и Моника постаралась вытерпеть боль беззвучно, лишь шумно вздохнула. Тишина окутала их коконом, плотно спрядённой паутиной натянутых нервов. Что ж, уроки медицины от Профессора не прошли для Денвера даром, даже если он и потерпел неудачу с дохлой свиньёй: движения его были плавными, мягкими, аккуратными. Может быть, всё дело было в том, что ему больше не приходилось воровать медикаменты, и над ним не витал призрак разъярённого и безжалостного Берлина. На миг воспоминания рассеяли даже её жалость к самой себе, и Моника улыбнулась собственным мыслям, хотя, видит бог. Поверх головы Денвера она наблюдала, как эластичный бинт тур за туром ложится на её щиколотку, белоснежная лента обхватывает её ногу, сковывая движения. — Вот так, — заключил Денвер, прищепкой скрепляя бинт. — Всего лишь вывих, Токио права, а не огнестрельное ранение. Не так страшно. — Моника почувствовала, что он улыбается, хоть и не видела его лица. — Лучше было бы, конечно, если бы у нас была лангета, но… Марсель собирался в город, попрошу его купить. Кажется, их тоже нужно добавить к списку Профессора. Как ты думаешь? Он, наконец, посмотрел на неё с улыбкой, которая напомнила Монике, почему она здесь, учится стрелять из гранатомёта и оперировать в полевых условиях, а не работает секретаршей или живёт размеренной жизнью матери-одиночки. Когда он так улыбался, ему можно было простить любую глупость. Оставалось только надеяться, что и он простит ей её глупость. — Ты был прав, — со вздохом сказала она. Денвер нахмурился. — Прав? В чём именно? — Ну… — Моника развела руками, — я никчёмная, неуклюжая, даже пробежать не могу, не поранившись. Как бы я ни пыталась, как бы ни храбрилась, но я секретарша, а не грабитель. Я хотела быть такой же, как Токио и Найроби, или как Лиссабон или как Манила, но, видно, никогда не смогу… Это, — она кивнула на больную ногу, — только лишнее тому доказательство. А это только тренировка, Денвер. Что будет, если что-то подобное случится во время ограбления? Глупость может стоить кому-то жизни: мне, тебе или кому-то ещё из команды. Я не умею переносить боль стойко, я не умею стрелять, несмотря на ранение, я… Думаешь, я смогу простить себя, если из-за такой ерунды, как подвёрнутая нога кто-то погибнет? Он слушал её очень внимательно, но лицо его оставалось хмурым. Моника, чувствуя, как сбилось дыхание после этой тирады, глубоко вздохнула. Сейчас он согласится, и ей останется только упаковать вещи свои и Цинциннатти и отправиться обратно в Индонезию. В монастыре она не останется, чтобы проводить их на ограбление; просто не сможет попрощаться. Это требует куда больше сил, чем пойти на ограбление вместе с ними, и у неё, видит бог, столько нет. — Не говори так, — вдруг отрезал Денвер. — Как? — Вовсе ты не никчёмная, не неуклюжая, не… Послушай, — он повернулся к ней лицом, обхватил руками её колени, так, что Моника чувствовала сквозь штаны тепло его ладоней, — кто велел мне выстрелить себе в ногу? Я бы ни за что не решился на это сам. А до этого ты сумела украсть телефон прямо под носом у Осло, пронести его мимо меня и Берлина… почти. — Губы его тронула лёгкая улыбка. — Ты не терпела боль? В самом деле? — Я не люблю вспоминать те дни в хранилище, — предупредила она, понимая, о чём он заговорит сейчас. — Мне было так плохо, и я боялась тебя до чёртиков. — А я боялся тебя. И твоей раны; того, что ты умрёшь, и того, что тебя обнаружат. Так что ты терпела боль и мою не слишком умелую помощь… Его рука машинально коснулась того места на её бедре, где сейчас остался лишь едва заметный шрам. Моника хмыкнула. Насколько неумелым было тогда его искусство врачевать, могла судить только она, которой довелось испытать её на себе. — Но ты ничем не хуже Токио, Найроби или Манилы, слышишь? И я не хочу больше слышать ничего подобного. Его ладони теперь лежали на коленях Моники, и она накрыла их своими руками. — Погоди-ка, — осторожно начала она, — не хочешь ли ты сказать, что ты больше не против того, чтобы я шла с вами? Она так привыкла, что своё право быть частью банды ей приходилось доказывать, и прежде всего Денверу, что даже допустить, что ей больше не надо будет отвоёвывать его, было сложно. Больше она удивилась лишь когда грабитель, который подстрелил её и соблазнил, признался ей в любви и попросил её остаться в захваченном ими здании. Денвер снова нахмурился, закусил губу. Моника напряжённо следила за тем, как он, похоже, боролся с самим собой — эта борьба отчётливо читалась в каждой морщинке на его лице. Потом, медленно выводя незримые узоры на тыльной стороне её ладоней, он заговорил: — Нет. Нет, конечно, я предпочёл бы, чтобы ты осталась с нашим сыном в безопасности. Я не хочу постоянно оглядываться, постоянно дрожать за тебя, в конце концов, я не хочу погибнуть, защищая тебя… — Он замялся, потом быстро и словно извиняясь добавил: — не потому что я не хочу защитить тебя, а потому что я… Ох… — Денвер быстро провёл рукой по лицу и поморщился. — Я не хочу выбирать между твоей жизнью и своей. Понимаешь? Я хочу быть уверенным, что ты в безопасности и ждёшь меня, а не что ты так же рискуешь быть подстреленной или бог знает, что ещё. Я говорил тебе об этом прежде, и ничего с того времени не поменялось. Но если ты чувствуешь себя хуже от того, что не можешь пойти с нами… Я не понимаю этого: я вырос в этом дерьме, и выбора у меня никогда особо и не было, а ты можешь выбирать, и я не знаю, почему ты добровольно выбрала это… Но я не хочу, чтобы ты чувствовала себя лишней или другой, или слабой, или ненужной. Потому, если это так обязательно, то я… я готов… может, не сейчас, но я попытаюсь это принять. И попытаюсь сделать так, чтобы с тобой ничего не случилось. Вовсе не таких слов от него ждала Моника, когда он появился на пороге комнаты. Вообще было странно слышать порой такие речи от человека, выросшего где-то между наркопритонами и тюрьмой, но иногда на Денвера находило, ей ли не знать. В конце концов, говорил он это от сердца, и у неё не было причин ему не верить. Но кое-что в его словах зацепило её. — Так ты правда не понимаешь, зачем я делаю это? Взгляд Денвера стал пристальным. — Нет. — В самом деле? — Она вопросительно подняла бровь. — Нет. — Он помотал головой. — Ты не можешь делать это ради меня. Я не хочу, чтобы ты делала… — Но я делаю. Ради тебя. Ради себя. Ради нашего ребёнка. Это правильно.