Нарисованная жизнь

Уже с четверть часа они наблюдали, как Палермо и Токио самозабвенно орут друг на друга. С чего всё началось, точно сказать никто не смог — не то Палермо сделал ей замечание, не то Токио отпустила какую-то скабрезную шуточку в его адрес, — но ощущение было такое, словно они смертельные враги. Будто две бочки с порохом оставили прямиком у тлеющего костра. Ракель покачала головой, не веря, что этим людям уже через пару недель придётся прикрывать друг друга от автоматов полиции. Если, конечно, они доживут. Прозвучало имя Рио, и Токио, зарычав, бросилась на Палермо. Он отскочил как раз вовремя, и в следующее мгновение Найроби и Стокгольм повисли у неё на руках, не давая Токио сделать ни шага, ни движения. Она давилась проклятиями и, кажется, слезами, пытаясь отбиться от девушек и снова врезать Палермо. — Уберите от меня эту чокнутую! — заорал им Палермо. Присмотревшись, Ракель заметила на его щеке три царапины — значит, Токио его всё же достала. Он это тоже заметил, провёл рукой по щеке, размазывая крошечные капельки крови, и изумлённо уставился на свою ладонь. — Дикая сука! — сплюнул на землю и повернулся к подошедшему Профессору. — Профессор, если Токио будет продолжать в том же духе, я умываю руки и выхожу из игры! Не хватало ещё, чтобы мы все погибли из-за её очередной истерики! И парня нам тоже, — Палермо повернулся к Токио и выразительно поднял брови и округлил глаза, — так не спасти! Токио снова дёрнулась, но, похоже, запал её прошёл, и она беспомощно обмякла в руках у Найроби и Стокгольм. Найроби что-то шептала ей на ухо, кивая на Палермо, и губы её дёргались в явно притворной улыбке, и Токио тоже пыталась улыбнуться. Но она не сводила взгляда с Серхио, как и все остальные, и Ракель тоже повернулась к нему. И едва не отшатнулась: более неживым его лицо могло показаться, лишь надень он маску Дали. Брови его были нахмурены, но при этом лицо всё же почти ничего не выражало. Мало-помалу стихли все шепотки, бормотание Найроби и проклятия Палермо, Токио перестала всхлипывать; Денвер, напряжено глядя на Профессора, чертыхнулся и замолчал. Было что-то поистине магическое в способности Серхио одним только молчаливым взглядом успокаивать всех этих крикливых и вспыльчивых людей. Не робевшие перед полицией и спецслужбами, без оглядки, со смехом идущие на любые, самые безумные и рискованные авантюры, они замирали перед этим тихим человеком в очках, как выводок крольчат перед удавом. — Токио. В его голосе отчетливо слышался укор, и девушка сжалась. Удивительной была не только способность Профессора удерживать всё их внимание на себе, но и безошибочно угадывать провинившегося; воспитателям в яслях, вероятно, так же легко выяснить, что из малышей первый полез в драку. И даже если никто, включая саму Ракель, не мог разобраться, с чего всё началось, Профессор это буквально чуял. Они и впрямь были ему как дети. — Профессор, я просто… — Профессор, Токио всего лишь ошиблась! — Найроби больше не могла молчать, злобно зыркнула на Палермо и прижала подругу крепче к своему плечу. — Всего один неправильный проводок, и ничего ведь не случилось!.. Это не повод устраивать ей взбучку, словно ей десять! Ты просто мужлан! — бросила она Палермо. — Всего один проводок! — всплеснул руками Палермо, закатив глаза. Он стремительно подошёл к Серхио и стал жестикулировать прямо у его лица. — Всего один проводок! Один промах! Одна осечка! Одна не поражённая цель! Один перепутанный пузырёк! Один шаг не туда! Одно забытое кодовое слово! — Он загибал пальцы, а потом растопырил их и широко развёл руки, изображая взрыв. — Я постоянно это слышу, Профессор. Оправдания, оправдания, оправдания. Сколько ошибок вы допустили в предыдущем плане?! Сколько человек погибло?! Он сделал паузу, впившись взглядом в Серхио — тот вздрогнул, словно Палермо его ударил. Улыбка мрачного удовлетворения мелькнула на губах Палермо, он посмотрел на Денвера, Хельсинки. И заговорил вкрадчиво, но за этой мягкостью лишь едва скрывалась опасность: — А предыдущий план был лишь детской шалостью по сравнению с тем, что ждёт нас сейчас. Кто-то со мной не согласен? Наша дорогая Лиссабон, — он сделал шутливый поклон в её сторону, и Ракель напряглась, — едва не сцапала вас за хвост. А всё потому, что кое-кто позволял себе находить оправдания, когда ошибался, и ошибаться, раз находятся оправдания! Но мне кажется, инспектор Сьерра — не инспектор Ракель Мурильо. Или, может быть, поинтересуемся мнением Рио на сей счёт?! При имени своего парня Токио снова дёрнулась. Моника так сильно сжала её запястья, что, Ракель видела, костяшки пальцев обеих девушек побелели. Моника укоризненно покачала головой, глядя на него. — Хватит, Палермо. — Манила всегда казалась Ракель самым сдержанным и отстранённым членом банды, но сейчас, похоже, Палермо сумел задеть даже её. — Мы уже всё поняли. — Ты-то что поняла? — вскинулся он. — Вряд ли ты что-то поняла, а они могли бы. Твоё дело вообще сидеть да помалкивать, вот начинай уже сейчас! Она набрала воздуха в грудь, чтобы ответить, и наверняка было не миновать нового скандала, но Серхио вскинул руку, прерывая эту цепь взаимных обвинений. — Хватит. Я всех услышал. Тебя, Палермо, в первую очередь. Занятий сегодня больше не будет, нам всем надо остыть. А теперь, пожалуйста, идите по своим комнатам. Каждый по своим! — настойчиво уточнил он, видя, что Токио, Найроби и Стокгольм удаляются в обнимку. Но девушки даже не думали его слушать, скрывшись в монастыре. — Денвер, — Серхио взглядом указал ему на Стокгольм, но тот только раздражённо пожал плечами. Ракель улыбнулась: отношения у Денвера с женой кое-как наладились, и он наверняка не хотел снова портить их. Даже в угоду Профессору. — «Каждый по своим»? Серьёзно? Найроби права: им не по десять. Нам всем не по десять, Серхио. Что за католическую школу ты пытаешься тут устроить? Он не ответил, снял очки и потёр переносицу. Таким усталым она никогда ещё его не видела. На мгновение ей стало стыдно: кому, как не ей было знать, что он не спал ночами, дорабатывая и переделывая десятки деталей из плана своего брата, подстраивая его под свою команду, а когда наступало утро, ему приходилось сражаться с упрямством и вспыльчивостью всех этих людей по отдельности и разом. Но потом она вспомнила, как несколькими минутами ранее он так безоговорочно встал на сторону Палермо, даже не потрудившись выслушать Токио. Да, она была не самым спокойным человеком на свете, но и её можно было понять, ведь ежесекундно она думала о Рио в руках безжалостной Алисии Сьерры или других палачей из спецслужб. Каждое мгновение наверняка казалось ей годом, годом, в который они снова ничего не предпринимают. Не удивительно, если в какое-то из этих мгновений у неё дрогнула рука. — Ракель… В одном Палермо прав: мы не должны допускать ошибок. Мы не можем себе их позволить. Посмотри на Денвера: его жена идёт с нами, и он не сводит с меня взгляда; если Стокгольм погибнет, а он нет, мне, кажется, проще будет самому пустить себе пулю в лоб. — Он мрачно усмехнулся. — Да и я сам… Ты идёшь с нами, хотя ты и будешь в относительной безопасности… надеюсь. — Серхио протянул руку, нашёл ладонь Ракель и сжал её. Пальцы его были холодными. — Поверь, я знаю своих людей. Мы потеряли Берлина, Москву и Осло в прошлый раз, потому что кто-то не подчинился, кто-то отошёл от плана, кто-то ошибся, а другие простили ошибку… — Но Берлина ты наказал, — заметила она, вспомнив о пуговице с отпечатком и своих не слишком честных действиях. Серхио искоса посмотрел на неё и тихо сказал: — Не проходит и дня, чтобы я не пожалел об этом, Ракель. Может быть, если бы я оставил ему шанс на безмятежную жизнь, он бы поберёгся и… — он тряхнул головой и замолчал. Ракель поджала губы. Она не могла сожалеть о Берлине искренне — в её памяти остался лишь самовлюблённый и опасный социопат, но искреннее горе человека, которого любила, она уважала. — Но ты знаешь, что Токио не станет терпеть пренебрежительного к себе отношения. И будет права, — заметила Ракель. — А Палермо перешёл черту, но остался прав. Снова. — Палермо — это Палермо. Он редко выбирает слова, это правда, но он гений в своём деле, Ракель. Он разрабатывал с Берлином этот план, он, не я, он болеет всей душой за его исполнение… Это его дань памяти моему брату, что ли… Токио же хочет лишь вызволить Рио. И всё! Что случится дальше или что станет с остальными, ей, в общем-то, наплевать. Не потому, что она хочет остальным зла, просто… Такая уж она. Но я не могу допустить, чтобы спасением Рио всё ограничилось, понимаешь? Я должен сделать так, чтобы все выбрались, и мы с тобой, и Марсель остались живы и на свободе. Я больше не могу никого потерять. И если кто-то поможет мне в этом, то это Палермо, а не Токио. — А ты уверен, что стоит… — она замялась, не зная, как выразить сомнения так, чтобы не задеть его. Возможно, Серхио и пытался оценивать свою команду объективно, но глубокая привязанность к каждому из них мешала ему. Ракель, хоть и успела полюбить их и почувствовать ответственность за всех, ещё могла трезво смотреть на вещи. — Я хочу сказать, я бы не оставила этих двоих в замкнутом пространстве и тем более в доступе к оружию. Ты понимаешь меня? Серхио быстро посмотрел на неё из-под нахмуренных бровей. Он понимал. И это осознание, необходимость сомневаться в людях, которых он не просто самолично подобрал, но и успел врасти в каждого из них душой, давила на Серхио словно гранит. Но он должен был вынести эту тяжесть, а она могла лишь поддержать его. — План ещё не поздно пересмотреть или скорректировать, могут быть другие задания для каждого из них… — Нет, Ракель, — отрезал он. — Если мы станем пересматривать план, на это уйдёт ещё несколько месяцев. А у нас нет этого времени. У Рио нет времени. Понимаешь? Она кивнула. Она знала этого мальчика так мало, но не могла не думать о нём. Реже, чем Токио… с другой стороны, она отлично, куда лучше, чем все они, знала, на что способна Сьерра, и как сильно разъярена полиция. Когда-то она тоже была такой. Думая о женщине, с которой когда-то училась в полицейской академии, Ракель думала, что могла бы стать такой и сама, когда её мир рухнул после того ограбления. Если бы не Серхио… — Ты точно уверен? У тебя не должно остаться сомнений сейчас, пока мы в монастыре и ещё можем всё переиграть или вовсе свернуть. Если ты начнёшь сомневаться, когда мы войдём в банк, мы погибнем. — Уверен. Палермо может плеваться ядом и оскорблять всех и каждого, но он сделает всё, что должен, и лучше всех, потому что он профессионал. И потому что он бесконечно предан памяти Берлина. Токио сделает это ради Рио. И даже если у неё больше не будет ни единой причины подчиниться и следовать намеченному плану, мне хватит и этого. — Ладно. Ракель поцеловала его в щёку и сжала его плечо. Серхио нужно будет немного времени на размышления, она знала, и чуть больше — чтобы вернуть душевное равновесие, которое пошатнули его слишком эмоциональные друзья. Несколько фигурок оригами, пару часов медитации… Ей бы тоже не мешало потренироваться. Она знала, что должна оставить Серхио одного в эту минуту. Нет, не Серхио — Профессора. Чтобы потом получить Серхио обратно. — Куда ты? — спросил он, когда Ракель стала подниматься по низеньким ступеням. Камень под её ногами был стёртым и щербатым; древний монастырь видел столько трагедий и драм, что их маленькие дрязги наверняка казались ему детской вознёй. Впрочем, так оно и было. Они повзрослеют, когда войдут в банк. — Проведаю Токио. — Оригами подождёт. Серхио нахмурился. — Ракель… Она вопросительно изогнула брови. — Надеюсь, ты не намерен отправить меня в постель в восемь, как провинившуюся школьницу? Если ты только не собираешься пойти со мной, — добавила Ракель, улыбнувшись. Но Серхио сейчас был явно не настроен на заигрывания — и она это знала. Возможно, ему бы и хотелось запереть её в комнате, как и всех, чтобы хоть так восстановить подобие порядка, так необходимого ему — и бесконечно нарушаемого всеми остальными; но были границы, которые он никогда не перейдёт, если хочет, чтобы их отношения не пострадали. Она была его возлюбленной, его любовницей, его другом, его солдатом — и в то же время они были равны. Она признавала его главенство, ведь именно Серхио был душой банды и мозгом операции, но взамен он признавал её право быть рядом, на равных. Иначе всё бы рухнуло. — Только, прошу, не затейте бунт. Она рассмеялась и вошла внутрь. Но перед комнатой Токио она всё же остановилась. Если у неё будут Найроби или Стокгольм, ничего не получится. О Маниле и думать не стоило — она держалась особняком, ни с кем особенно не пыталась подружиться, разве что рядом с Денвером прямо-таки расцветала и оживлялась… это смущало Ракель, учитывая, кем Манила была прежде. Ей не следовало привыкать к банде и слишком срастаться с ними тоже, учитывая её будущую роль — если она привыкнет считать себя одной из них, не сможет остаться в стороне, если что-то пойдёт не так. Нет, Ракель была уверена, что Манилу там не найдёт. А вот Найроби или Стокгольм… Токио и Найроби были лучшими подругами, обиду Токио Найроби приняла близко к сердцу, как собственную, это было видно… Она не сможет так скоро простить Палермо, какие бы разумные доводы там ни приводил Серхио. А Моника пыталась быть ближе к ним — и у неё это здорово получалось; её попытки бунтовать против Денвера и стать самостоятельным членом банды находили самую горячую поддержку у Токио с Найроби. Прижалась ухом к дверям, но за ними царила тишина. Ракель была уверена, что Токио не спит: слишком взвинченной она уходила, слишком мало времени прошло, никто не смог бы глаз сомкнуть в таком состоянии. Постучала. Шорох, покашливание, медленные неуверенные шаги убедили её в том, что хозяйка комнаты бодрствует. Ракель понятия не имела, кого Токио ожидала увидеть на пороге, но при виде неё на её лице отразилось чистейшее изумление. — Мадам Профессор? Ракель поморщилась. — Лиссабон. — Или инспектор Мурильо? Но дверь всё же открылась шире, впуская Ракель в спальню. На тумбочке у кровати она заметила откупоренную бутылку текилы или водки — в полутьме было не разобрать. Ясно, что лишённая возможности выцарапать Палермо глаза и общества подруг, она прибегла к единственному успокаивающему средству, на которое не наложил мораторий Профессор. — Ты знаешь ответ. Я не предатель, нравится тебе это или нет. Забудь об инспекторе. Токио рассеянно покивала, отвернулась от неё и тяжело плюхнулась на кровать. — Так ты пришла, чтобы ещё раз попросить меня терпеть Палермо, держать язык за зубами и подчиняться ему во всём? — Она прищурилась, глядя на Ракель. Она пожала плечами. — Палермо не прав, и я сказала об этом Профессору. Но терпеть тебе его придётся. И подчиняться. Если ты, конечно, всё ещё намерена вернуть Рио. Она набычилась, но не пошевелилась. — А что, есть сомнения? — У меня — нет. Но когда ты пытаешься влепить Палермо оплеуху, вместо того, чтобы попробовать исправить свои ошибки, у некоторых могут возникнуть. Профессор, например, считает, что это вредит учебному процессу. — Палермо заслужил несколько хороших оплеух. Это как минимум. Будь здесь Рио… Палермо не посмел бы так говорить со Стокгольм или Найроби — Денвер или Богота проломили бы ему башку и не посмотрели бы на Профессора. А потом мы бы как-нибудь разобрались с ограблением. Без Палермо. — Без Палермо — вряд ли, — медленно ответила она. Ракель Мурильо считала, что её не так уж просто удивить. Почти невозможно. Но Токио сейчас это удалось. Ракель знала досье Силены Оливейры на зубок — успела выучить во время первого ограбления, как и личные дела остальных, ища козыри и слабые места, по которым можно ударить. Казалось, у неё их нет, особенно после смерти матери; эта девушка грабила, убивала, лгала, сбегала от полиции не раз, проворачивала дерзкие дела, не моргнув глазом… Огнестрельное оружие было лучшим другом Токио… И Ракель привыкла видеть её такой. Но сейчас, глядя на Токио, она впервые увидела девчонку. Девчонку с оголёнными нервами, лишённую малейшей защиты. Ищущую, кто бы за неё вступился, и не находящую — нет, ей самой придётся вызволять своего принца. Манилу оберегал её странный статус, саму Ракель — Профессор, хотя она того и не просила; у Моники был Денвер, бросающийся на её защиту, даже когда она пыталась защищаться сама; за независимой и драчливой Найроби тенью стоял молчаливый, но грозный Богота, и все это понимали. У Токио не было никого. Она жила воспоминаниями о Рио и чувством собственной вины, нянча его и лелея, но этот канат истончался с каждым днём. Ангел-хранитель и тот встал на сторону Палермо в этой неравной битве. Она осталась одна в своей мрачной келье, в компании бутылки. — Ну, так уж вышло, что это тебе придётся спасать принцессу из лап дракона. Двадцать первый век, всё с ног на голову… Как бы горько ей ни было, но Токио всё же усмехнулась. Смешок вышел сухим, сдавленным, но всё же живым. И Ракель тоже осторожно улыбнулась. — Принцы и принцессы нынче равны, а может и драконы тоже. Как считаешь, сможем мы обставить полицию в этот раз? — Если вы не убьёте друг друга… — Она многозначительно подняла брови. — Хочешь, чтобы я признала, что Сьерра и остальные умнее меня? — А они умнее? — Токио заметно напряглась. Ракель закусила губу. Она рассказала Серхио и команде всё, что знала о людях, с которыми им предстояло схлестнуться, — с болью вспоминая об Анхеле и Суаресе, — не утаивала ничего ни единого риска. Подробнее о методах полиции мог бы рассказать только Рио. Хотела ли Токио услышать всё это снова? Едва ли она успела забыть. — Даже Профессор не склонен недооценивать их, куда уж мне? Мы должны попытаться, изо всех сил, Токио, — тихо сказала она. — Слишком много людей рассчитывают на наш успех. Она подумала о Рио где-то в застенках. О своей матери и Паоле на островах. О Цинциннатти в своей кроватке. О восьмерых — или сколько их там — ребятишках Боготы. Об отце Манилы. Они все будут ждать их снаружи, но и внутри банка каждый из них будет стараться защитить другого. Они слишком много пережили вместе, слишком крепка была связь. Они стали семьёй, раз и навсегда, и эти узы нельзя уже разорвать. — Они попробуют нас уничтожить, — добавила она с тяжело бьющимся сердцем, — а мы не должны помочь им в этом. Понимаешь? — Я-то понимаю. А Палермо? Ракель вспомнила, что говорил ей о нём Серхио только что. — Понимает, похоже. Может быть, поэтому он и так строг. Он не позволит, чтобы идеальный план его… ммм… Берлина, — нашла выход она, и Токио усмехнулась, — развалился. А для этого мы все должны выжить, выйти из банка и утереть нос полиции. И мне, признаться, нравится такой расклад. Токио долго смотрела на неё. Кивком предложила ей выпить, но Ракель так же, жестом, отказалась. После довольно долгого молчания Токио спросила: — Почему? — Что — почему? — Ты так хочешь обставить полицию, — пояснила она. — Ведь они же были твоими друзьями, твоей командой… Профессор сказал, ты даже замужем была за копом. — Это было в другой жизни, — Ракель поморщилась. Если о чём-то в безвозвратно утраченном прошлом и можно было жалеть, то уж точно не об Альберто. — Не многовато жизней для одного человека? — Можно подумать, у тебя была одна. — После паузы Ракель добавила: — я читала твоё личное дело. — Это что-то личное? У тебя к полиции? Ракель опешила. Что-то подобное говорил ей и Серхио, предостерегая от излишних эмоций, которые могут только помешать делу. И Токио явно имела в виду то же самое. Нет, Серхио не мог ей рассказать, едва ли он бы вообще стал говорить с Токио о ней… Но неужели Токио настолько хорошо знала своего ангела-хранителя, что говорила его словами? — Что-то личное, — буркнула она. — К полиции, но больше — к Профессору. — Профессор говорил, понадобился год, чтобы ты нашла его. Я думаю, что ты просто не искала. — В её голосе звучал вызов. — Но ему я не сказала. Будто сделала одолжение. — Не искала. Потому что понятия не имела, где. Я могла только следить за расследованием полиции, к которому меня больше не допускали; отчасти я надеялась, что они найдут его, и я узнаю, где он, но также я надеялась, что они никогда не нападут на его след. Я понимала, что так больше никогда не увижу его, но, в то же время, я не хотела, чтобы его посадили. Он оставил мне координаты, но я слишком поздно вспомнила об открытках. — Вот как… — протянула Токио. — Да, так. — А я всё гадала, почему тебя не было с нами на корабле, почему ты не последовала за ним, как Моника за Денвером… — Если бы я могла, то последовала бы, поверь, — твёрдо заявила она. — А потом ты появляешься с ним на острове, ты, которая хотела всех нас посадить… Что я должна думать? Ракель вздохнула. Упрямство Токио стало притчей во языцех, и ей, похоже, так же не удастся его переломить. — Что всё в жизни меняется. Я действительно больше всего на свете хотела посадить вас тогда. Это была моя работа, моя… жизнь. Я действительно считала, что это правильно. Но сейчас я мечтаю только об одном: чтобы не потерять ни с кем из вас связь, когда мы разлучимся. Если бы я руководствовалась только законом, я бы и сейчас считала, что полиция вправе сделать с нами всё, что угодно, чтобы остановить то, что мы собираемся сделать. Мы все здесь преступники, и Рио преступник. — Токио напряглась, а Ракель перевела дыхание, думая, когда же она сорвётся. — И я теперь тоже преступник. Видишь, как всё переменилось? Важны не перемены, а то, ради чего мы позволяем им происходить. — Скажи ещё, что Палермо наорал на меня сегодня из лучших побуждений. — Что-то вроде того. — Ты пришла сюда уговорить меня не пристрелить его, пока он спит? — Что-то вроде того. Ты только Профессору не говори. — Ладно, я попытаюсь. — Она поймала вопросительный взгляд Ракель и пояснила: — не пристрелить Палермо. — Буду тебе весьма признательна. Переделывать план некогда, — повторила она слова Серхио. Она так же тихо вышла из комнаты, оставив Токио в обществе бутылки. Завтра у неё будет трещать голова, и Палермо снова станет над ней потешаться. Потом Токио ответит ему, и всё начнётся сызнова. Но это лишь будет значить, что они живы. А больше ничего и не нужно.