Нарисованная жизнь

Жжение в ладонях становилось всё сильнее, грозя обратиться в настоящую боль, а потом — в слабость, в поражение. Мысленно проклиная себя, своё чёртово упрямство, приведшее её в такое унизительное положение, Серхио, Палермо, а заодно и Рио с Токио, по чьей милости она должна была заниматься тем, против чего её тело столь рьяно протестовало, Ракель сделала ещё несколько движений, пытаясь продвинуться вверх по канату. Но руки предательски слабели, ладони потели, и она почувствовала, как липкая сукровица сочится из ссадин на ладонях. Она считала себя выносливой, но даже ежедневные занятия на велотренажёре не имели ничего общего с теми изматывающими упражнениями, какими ежедневно нагружал их Палермо, и теперь каждую её мышцу сокрушала боль, каждую косточку ломило; все эти кроссы, канаты и прочее осталось для Ракель далеко в прошлом, во временах, когда они со Сьеррой прогуливали пары по физкультуре на ближайшей курилке. Ей до смерти не хотелось сдаваться — и всё же пришлось. Расцепив руки, Ракель упала на маты, прямо под укоризненный взгляд Палермо. Внутренне сжалась в ожидании очередной резкой реплики, столь обычной для этого человека. Потом напомнила себе, что она всё-таки не девчонка — в чём, кстати, и крылась ещё одна причина её неудач на канате. Палермо придётся проглотить своё недовольство и свои упрёки. — И зачем всё это? — резко поинтересовалась она, всё ещё сидя под канатом и глядя на него снизу вверх. — Меня не будет в банке, я буду с Профессором, так что навыки альпинизма мне вряд ли понадобятся. От неё не укрылся быстрый, как молния, взгляд Токио на неё. Ракель знала, что той не слишком нравится, что её не будет в банке, ведь, несмотря ни на что, она всё ещё не особенно доверяла Ракель. Сколько ужинов им нужно было вместе приготовить и съесть, чтобы эта тень подозрительности исчезла из тёмных глаз девушки? Сколько вина нужно было, чтобы смыть это недоверие? Много больше, чем они уже разделили, подозревала Ракель. Но эта настороженность объяснялась, в том числе, и беспокойством Токио о Серхио, и это несколько извиняло её в глазах Ракель. Впрочем, что бы там ни думала Токио, ей приходилось держать свои возражения при себе: расчеты Профессора были неприкосновенны, никто не смел ослушаться плана. Во всяком случае, пока они обсуждали его детали в аудитории. — Всякое может случиться, — флегматично заметил Палермо, но в глазах его плясали чертята. — Слушайте все! — Он возвысил голос. — Когда мы выдвинемся, каждый из нас должен уметь всё до последней детали так же хорошо, как если бы он с рождения занимался только этим делом! Плавка, стрельба, альпинизм, разминирование, медицинская помощь! Я вытрясу душу из каждого, мать вашу, но вы будете самыми лучшими бойцами на свете! А кто оплошает, будет мной собственноручно выдан Алисии Сьерре! Денвер недоверчиво рассмеялся. Токио пошла дальше и ответила Палермо настолько нелестно, что он велел ей самой лезть вверх по канату. Конечно, он своей угрозы не исполнит. Но что касалось всего остального… о, он мог это сделать! Ракель вздохнула и поднялась. Ступила за границу выложенного матами квадрата, потянулась за водой и сделала пару внушительных глотков. Горло горело, как и руки, ставшие липкими от сукровицы. Ракель ополоснула их водой, прижала к штанам, чтобы немного просушить. Конечно, Палермо никого полиции не выдаст, но не потому, что любит их или заботится о них, а потому что это разрушит этот идеальный план. А уж этого-то он никак не мог допустить. Этот план был единственным наследством Берлина, доставшимся Палермо, он принадлежал ему так же, как и Серхио; Серхио был ответственен за технологии, хитроумные ходы, призванные одурачить полицию и весь мир, великолепное искусство обмана, на долю же Палермо досталась муштра. И тут-то он был в своей стихии. Он измывался над ними, как бывалый вояка измывается над желторотыми новобранцами. Будто они и впрямь были солдатами. Впрочем, наверное, были. И их слишком маленькое войско готовилось дать отпор неумолимой машине правительственной жестокости и безразличия. Ей было сложно сработаться с Палермо. Безусловно, его готовность жизнь отдать за дело, которым они занимались, его преданность подкупали. Но это было ещё не всё. Палермо был просто олицетворением всего того, что она так ненавидела и презирала в мужчинах: этого самцового высокомерия, пренебрежения к женщинам, словно они действительно слабы, постоянного напоминания об их немногих настоящих, а не выдуманных мужчинами слабостях вроде детей и возлюбленных, постоянного стремления казаться лучшим из всех, кого она встречала в своей жизни. Вряд ли Палермо смог бы поднять на неё руку — а если бы осмелился, пожалел, — но на любую другую женщину… Именно от этого в своём муже она сбежала, как от огня; именно из-за отсутствия подобных качеств она впервые обратила внимание на Серхио-Сальву. Но Альберто был не единственным мужчиной, наделённым подобными отвратительными качествами. Во время своей работы в полиции Ракель немало повидала подобных Палермо мужчин — по обе стороны зеркального стекла допросной. Преступники обычно плевались насмешками и оскорблениями, никогда не шли на контакт, не говоря уже о сделках, а любое наказание воспринимали с искусно, но всё же деланным безразличием; коллеги, всегда смотрели на женщин свысока, на всех женщин, даже тех, кто не хуже них управлялся с логикой, пистолетами, наручниками и владел рукопашным боем; они считали, что оказывают женщинам большую услугу, просто тем, что терпят их в рядах полиции. Преступникам она могла грозить, на мужчин-полицейских могла не обращать внимание, но от того, сможет ли она найти общий язык с Палермо, может быть, зависит её жизнь. Его жизнь. Жизни их всех. Она часто сравнивала Палермо с Берлином, таким, каким она видела его однажды лично и ещё один раз, по телевизору вместе со всей Испанией; естественно, про себя — что-то подсказывало, что Палермо не стерпел бы подобного сравнения, вздумай она заговорить о том вслух. Оба они были эгоцентричными психопатами, но Берлин, в отличие от Палермо, мог быть почти обаятельным, когда ему того хотелось. И он явно любил, когда им восхищались. Это заставляло его быть мягче с теми, кто окружал его, даже с врагами; с нею он и вовсе из кожи вон лез, чтобы показаться обходительным и галантным. Палермо же, казалось, было наплевать, как к нему относятся, и он едва ли давал себе труд задумываться о чувствах тех, кто его окружал. — Лиссабон? — Она увидела перед самым своим носом протянутую ладонь и, несколько мгновений помедлив, вложила свою руку в руку Палермо. Он сжал её ладонь так крепко, что она зашипела от саднящей боли в мелких ранках, рывком подняв её на ноги. — Ты должна. Без моего слова Профессор операцию не начнёт. — Он сверлил её взглядом, и кожей Ракель чувствовала напряжение Токио, ловящей буквально каждое слово. — Пока все не будут готовы, мы не начнём, понимаешь? Она кивнула. В горле снова пересохло, она протянула руку, всё так же не сводя взгляда с невозмутимого лица Палермо, и кто-то вложил в её ладонь бутылочку с минералкой. Вокруг них стояла мёртвая тишина, как будто все ждали развязку этого противостояния. Ещё бы! За Палермо последнее слово перед началом ограбления, и если кто-то окажется не готов… С каждым днём пребывания Рио в руках Алисии Сьерры вероятность получить его обратно живым и здоровым уменьшалась. А они не для того затевали всё это, чтобы вернуть себе призрак былого весёлого и отчаянного юноши. — Я справлюсь. — Ракель вновь обрела способность говорить. — Но… — Выставила вперёд ладони, кожа которых была повреждена грубым волокном каната. — Мне нужен день, чтобы привести это в порядок. Если ты действительно хочешь, чтобы я была на что-то годна. Палермо медлил. Ракель начинала беспокоиться: Палермо обожал, кажется, ощущение неминуемого сокрушающего взрыва, словно они все сидели на одной большой пороховой бочке. И, словно мало было того, что они задумали провернуть самое невероятное ограбление в истории, он как будто желал столкнуть их между собой. Ракель знала, что если он прикажет ей продолжить тренировку прямо сейчас, она откажется — это просто бессмысленно, и раны, став только глубже и болезненнее смогут лишь вывести её из строя на более долгий срок. Но скольких членов банды это настроит против неё? На чаше весов всё ещё лежали недоверие к её прошлому инспектора полиции и уважение, которая она уже успела снискать свой безропотной преданностью делу и Серхио, но перевес был всё ещё слишком незначительным. Любая мелочь могла поколебать его; любая мелочь могла отвратить от неё… скольких? Токио — а уж быть с ней на ножах Ракель хотелось меньше всего после их неоднозначной встречи на пляже, которая оставила в душах обоих не слишком приятный осадок. Найроби? Она была слишком предана подруге, а Ракель была для неё всё ещё чужой. Денвера? Хельсинки? Раскол в банде был меньше всего нужен Серхио и бедняге Рио; и меньше всего Ракель хотелось быть причиной подобного раскола. — Ладно, — спустя, кажется, целую вечность махнул рукой Палермо. — Но не будем тратить время зря. Профессор, полагаю, найдёт, чем занять тебя, пока ты лечишь руки. Хельсинки хмыкнул, а кто-то из девушек совершенно неприлично захихикал. Ракель почувствовала, что густо краснеет. Хотя с чего бы? Она уже давно не девчонка, и прекрасно знала, что стены в монастыре довольно тонкие. Палермо неожиданно ухмыльнулся и подмигнул ей, прежде чем гаркнуть на Найроби, чтобы та не прохлаждалась, а показала Лиссабон, как всё должно быть сделано. Найроби одарила его и Ракель по очереди убийственными взглядами, но сбросила тяжёлые берцы и проворно вскарабкалась по канату. Богота одобрительно хмыкнул, разглядывая снизу стройную фигурку девушки. Показательное выступление Найроби и её перепалка с Боготой — а было забавно слушать, как немолодой уже мужчина откровенно флиртует с зависшей в воздухе на канате, как маленькая обезьянка, девушкой — несколько разрядили обстановку. Палермо великодушно дал знак, что тренировка окончена, и все вздохнули с явным облегчением. Они отправились в дом под аккомпанемент бесцеремонных шуток Денвера, заставлявших Найроби раздражённо фыркать, а Боготу — рычать и грозиться; впрочем, всем и каждому было хорошо видно, что Богота смущён не столько тем, что его ухаживания заметили другие, сколько тем, что Найроби, кажется, не придала им никакого значения. Это показалось Ракель милым, и она улыбнулась, несмотря на тяжёлый осадок в душе и усиливающуюся саднящую боль в руках. Кроме того, она была благодарна этой парочке, которая, сознательно или нет, отвлекла от неё самой всеобщее внимание. За обедом она уселась подальше от Палермо, но всё же продолжала чувствовать на себе его взгляд. Как и взгляды всех остальных — любопытные, настороженные, озадаченные. Ни для кого не были секретом её отношения с Профессором, как и то, что Палермо был вторым после Профессора человеком в ограблении и не меньше его ответственным за успех предприятия. И в эти мгновения в каждой голове за этим столом наверняка роились мысли о возможном расколе между лидерами — и всё из-за женщины, которая ещё недавно была по другую сторону баррикад, а сейчас, возможно, не проявляла должного рвения. Если это случится, если Палермо и Профессор рассорятся, ограбление обречено, и Рио тоже, а также каждый из них, ведь они все пожертвовали своей свободой и беззаботной жизнью, чтобы оказаться здесь. Ракель знала, что они думают об этом, видела это в каждом взгляде, на каждом лице, и всё же могла думать только о том, что во время ограбления она будет не с ними в банке, а в фургоне с Серхио. С одной стороны, она была рада этому, ведь Серхио каждое мгновение будет у неё на глазах, а значит ей не придётся волноваться за него — не больше, чем за себя — или каждую минуту мучительно гадать, схватили его или же ещё нет. С другой стороны, она знала, что её соседство с Палермо в банке неизменно приведёт к конфликту, ведь она не из тех, кто безропотно подчиняется психопатам. А под этой рассудительной и отлично знающей план оболочкой скрывался себялюбивый, уязвимый и вспыльчивый до крайности человек, и время от времени даже сейчас эта другая личина являлась на свет. Ракель понимала, что её страхи малодушны, но ничего не могла поделать с тем, что испытывала огромное чувство облегчения из-за того, что в самый ответственный момент она будет избавлена от раздражающего общества Палермо. Всем будет спокойнее, если у них не будет возможности скрещивать шпаги из-за любой ерунды во время ограбления. Она надеялась, что Серхио ничего не заметит. Хотя бы не сейчас. Когда она окажется вдали от Палермо, её мысли придут хотя бы в какое-то подобие порядка, а боль в руках утихнет, она сможет спокойно ответить на вопросы Серхио. А вопросы будут, ведь скрыть ничего не получится. Ей придётся найти какую-то заживляющую мазь, чтобы обработать ссадины, наложить повязки, какое-то время её движения будут неловкими, и, в конце концов, возможно, ей придётся обратиться к Монике, которой всё-таки лучше давались уроки медицины, или даже к монахам, которые, как и их далёкие предшественники, всё ещё занимались врачеванием, несмотря на обилие самых современных госпиталей. Но всё это будет потом, а сейчас ей просто нужно пережить этот обед без того, чтобы Серхио начал задавать вопросы ей или Палермо. Ей просто нужно, чтобы гнев, боль и неприязнь не выплеснулись из них обоих прямо сейчас. Металл столовых приборов приятно холодил израненную кожу, но в то же время любое движение, причиняло ей хоть и слабую, но ощутимую боль. Ракель долгие годы скрывала от окружающих свои чувства за официальной маской сильной женщины, но рядом с Серхио она помалу приучала себя быть открытой, и теперь оказалось, что маску невозмутимости надеть обратно довольно сложно. Когда ей казалось, что Серхио не видит, она позволяла себе поморщиться, и в эти мгновения на лицах Токио и Моники неизменно отражалась тревога. Менее беззаботные, чем Найроби, сейчас, к тому же, занятая неослабевающим вниманием Боготы, они обе прекрасно понимали, что обедают на пороховой бочке, фитиль которой потихоньку начинал тлеть. Мужчины, казалось, лучше держали себя в руках, но напряжение за столом становилось всё ощутимее. Все прекрасно знали: Лиссабон была не только членом команды, а и возлюбленной Профессора, а он, как любой нормальный мужчина, не потерпит, когда его женщину обижают, даже если и ради общего блага. Никто не стал бы его осуждать, даже если бы он вмазал Палермо — и все знали, что, несмотря на безобидную внешность, он сможет это сделать, — но только не за какой-то месяц до начала судьбоносного ограбления. В конце концов, Ракель почувствовала, что не сможет выдержать больше ни секунды этого напряжения. К тому же, есть ей больше не хотелось; будет большим счастьем, если и то, что она съела, удержится в её желудке. Она поднялась и, сославшись на головную боль, ушла. К счастью, в аптечке нашлась заживляющая мазь, и Ракель, укрывшись в их с Серхио комнате, с облегчением нанесла её на ладони. Лекарство подействовало почти мгновенно, снимая пекущую боль; кровь запульсировала прямо под кожей, как бывает всегда, когда раны начинают затягиваться. Это было не бог весть какое увечье, но больше всего Ракель, расстроенная и уставшая, желала укутаться в одеяло и проспать до завтрашнего утра. На вечер Серхио была запланирована какая-то лекция, но она надеялась, что он простит ей отсутствие. Должны же ведь быть и какие-то поблажки, раз уж она была девушкой главаря банды. Но остаться одной надолго ей было не суждено: хлопнула дверь, и за спиной Ракель уловила лёгкие и немного нерешительные шаги Серхио. — Что-то ты быстро, — проворчала она. — Я предоставила Палермо отличную возможность раскритиковать меня, а тебе — защищать меня перед всеми остальными. Думала, это задержит тебя не меньше чем на час. — Думала или надеялась? — Матрац прогнулся под его весом, когда Серхио сел рядом с нею. Их бёдра соприкасались, и Серхио обнял её за плечо, притянув к себе. В уголках глаз Ракель защипало. Не нужно никаких громких слов, адресованных к кому-то другому, если человек вот так обнимает тебя. В таком случае всё ясно и без слов. — Я была почти уверена. Палермо не из тех, кто держит язык за зубами, щадя чьё-то самолюбие или любые другие чувства. Серхио рядом с ней тихонько засмеялся, и это заставило Ракель обернуться и искоса взглянуть на него. Он тут же посерьёзнел. — Палермо не проронил ни слова. Как и все остальные. Но я понял, что между вами что-то произошло. Не хочешь рассказать, что именно? Ракель с интересом наблюдала за ним. Он казался таким спокойным и невозмутимым, словно даже эти мелкие дрязги среди членов банды были им тщательно спланированы. Или он просто с определённым равнодушием относился ко всему, что не заканчивалось тем, что одни члены команды начинали целиться друг в друга из пистолетов? — Ты никогда не удивляешься, верно? Он пожал плечами. — В моей… в моём деле нужно быть готовым к любой неудаче, к любой неожиданности. Мне кажется, я вполне усвоил это искусство. И всё же, Ракель… — Почему ты думаешь, что что-то случилось? Между мной и Палермо. Во время первого ограбления, когда она говорила только с Профессором, у неё нередко возникало ощущение, что этот человек сидит прямо у неё в голове — так мастерски он предугадывал любой её ход, пожалуй, кроме детектора лжи. И так же он предугадывал любые действия её команды. Это потом она узнала, что дело было не только в великолепной интуиции и удачливости этого человека, но и в жучках в полицейской палатке и тончайшем расчёте, но и сейчас у неё иногда возникало ощущение, что Серхио Маркина умеет читать чужие мысли. Совсем немного. — Я слишком хорошо знаю Палермо. — Она хотела было возразить: нет, это невозможно, Палермо и Серхио настолько разные, словно находятся на разных полюсах. Но он остановил её жестом. — Лучше, чем ты себе можешь представить. Он сегодня был молчалив. Он всегда молчалив, когда расстроен. — Расстроен? — Ракель фыркнула. — С чего бы ему расстраиваться? — Он уважает тебя и, вместе с тем, он переживает о плане. Этот план для него всё, — грустно сказал Серхио. — Так что всё-таки случилось? — в третий раз спросил он. Вместо ответа Ракель просто протянула ему руки ладонями вверх. Наклонившись над лоснящимися от мази ладонями, он тихонько присвистнул. Когда Серихо поднял голову, она увидела, что туча набежала на его безмятежное лицо. Сердце Ракель сжалось: ей всё же пришлось посеять семена раздора. — Канат, — пояснила она на всякий случай. — Глупость, на самом деле, но Палермо был весьма решителен, когда заставлял меня карабкаться по нему. А потом он сказал, что ограбление не начнётся, пока он не сочтёт нас всех готовыми. Так что я… — Решила, что он вышвырнет тебя из команды или остановит ограбление? — Он покачал головой. — Он не осмелился бы, даже если бы всерьёз захотел сделать это. Это ведь не только его план. Она опустила голову, разглядывая свои ладони, словно впервые видела эти ранки. — Я не хочу подвести тебя или… Никого не хочу подвести. — Ох, Ракель… — Вдруг Серхио крепко обнял её, прижимая к себе так, что её руки невольно скользнули по его груди, пачкая мазью старомодный пиджак. Оставил короткие поцелуи на щеке, лбу, подбородке. От этих прикосновений по всему телу Ракель растеклось невероятное живительное тепло. — Разве ты не понимаешь? Ты не просто часть команды, часть ограбления, ты — часть меня. Лучшая моя часть, надо сказать. Я бы ни за что не позволил ему это сделать, даже если бы он собирался. Но, к счастью, Палермо довольно разумен, даже если со стороны кажется, что всё совсем наоборот. Ей было хорошо и спокойно, и на какие-то мгновения ей стало плевать на команду, на Палермо, на ограбление… на всё и всех, кроме Серхио. Он приводил ещё какие-то доводы, конечно, разумные и правильные, которые должны были бы успокоить Ракель и заставить её поверить в её важности для банды; голос его был негромким и размеренным, как когда он вёл для них уроки в импровизированной классной комнате. Серхио хотел, чтобы она к нему прислушалась, но Ракель не слышала. Под этот убаюкивающий голос она перестала быть инспектором, грабителем, матерью — осталась лишь женщина, для которой ничего на свете не было важно, кроме той невероятной любви, которую она испытывала к этому человеку. Она не заметила, как заснула. Напряжение этого дня буквально свалило её с ног, и проснулась она, когда за окном уже висели ранние сумерки итальянской осени. Монастырь казался притихшим, не было слышно ничьих голосов, лишь отголоски колокольного звона, уже угасающего. Всё тело Ракель затекло, и ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, почему: рядом с ней, впаявшись в неё, лежал Серхио, сжимая её в объятиях; его тело точно повторяло изгибы её тела, скорчившегося в защитной позе эмбриона. Первая мысль её была о том, что ему, наверное, жутко неудобно, и когда он проснётся, каждая мышца в его теле будет болеть. Потом Ракель с удивлением поняла, что ладони уже не болят так сильно, как прежде. И только потом — что она пропустила и тренировку, и лекцию. И Серхио тоже. Она осторожно тронула его за плечо. Очки его смешно сбились на сторону, и Ракель сняла и убрала их, чтобы они случайно не разбились; волосы были взлохмачены, на щеке, когда он повернулся, она увидела отпечаток подушки. Кому как не ей было знать, что Серхио плохо спал по ночам? Порой, ложась спать, она оставляла его за какими-то записями и на рассвете заставала за ними же. Подготовка к ограблению требовала серьёзного труда, и всё усугублялось тем, что всё нужно было сделать максимально быстро. Она знала, что Серхио справится, что его грандиозный ум решит любую задачу, но иногда он выглядел таким измотанным, что ей хотелось отговорить его от этой затеи. И вот, кажется, он смог отдохнуть. Серхио заворочался и проснулся. Моргнул, пытаясь сфокусировать на ней взгляд, и Ракель вернула ему очки. Он сел на постели, попытался пригладить волосы, потянулся. Пиджак и рубашка его были безнадёжно смяты, любой из команды, кто бы увидел Серхио в таком виде, ни за что не поверил бы, что они просто спали. Проклятые пошляки. — Ты проспал лекцию, — со смешком сказала она, приглаживая его волосы. Он поймал её руку, перевернул ладонью вверх и пристально всмотрелся в раны. — Почти не болит, — заверила Ракель. — Я рад. Проспал? — Он посмотрел на часы и нахмурился. Она рассмеялась. — Подумать только! Профессор, какой пример вы подаёте своим ученикам? — Ракель снова прильнула к нему.  — Что ж… Значит, сегодня у них был незапланированный выходной. Они должны благодарить тебя за это. Завтра наверстаем. — Уж за это они точно меня не поблагодарят. Вдруг улыбка осветила его лицо, стирая эту серьёзность, и Ракель вспомнила, за что полюбила этого странного и загадочного человека. Его улыбка была одной из причин, по которой она отдала ему своё сердце. Одной из сотни причин. — Может быть. Но я уж точно тебе благодарен. — И, поправив очки, он наклонился, чтобы поцеловать её.