Нетронутый мир

      Кириллов засыпает быстро. Шатов осторожно грубыми своими руками укрывает его тоненьким одеялом — единственное, что он нашёл. Подумав, он достаёт свое пальто. Оно тоже служит Алексею импровизированным одеялом: Шатов старательно стелет его поближе к продрогшим худым плечам, выпирающим бледным ключицам. Алексей Нилыч изнеможен. Веки его чуть подрагивают, но вырубился он как-то резко, до самого конца сжимал рукав шатовской рубашки и выкрикивал громкие слова. Его теория…Новый Бог…Шатов ужасался этим идеям. И зачем его друг думает о таких страшных вещах? Неужто в самом деле Николай Всеволодович подтолкнул? Иван не хотел верить. Как это, именно Ставрогин, который ему, Шатову, высказал такую замечательную мысль про исключительный русский народ. Иван вздохнул. Еще раз глянул на Кириллова. Тот спал крепко. Лоб весь взмок, лицо по-прежнему было бледным, под закрытыми веками темнели круги под глазами. Но зато теперь физиономия взбалмошного Кириллова выражала спокойствие и только. На кухне Шатов налил себе воды из кувшина, выпил, сидел у окошка долго-долго, потому что голова слишком разрывалась от боли, чтобы идти спать. А потом он услышал звук хлюпающих по полу босых ступней. — Не спится? Иван оборачивается. Кириллов встречает его грустной, тоскливой улыбкой на потрескавшихся губах. Проходит к Шатову, садится рядом и молчит. Знает, что виноват, что сгоряча сорвался, но ни слова не скажет. Гордый. Поэтому Шатов начинает первый. — Не буянишь больше? — голос чуть треснул, видимо, он слишком долго молчал. — Не буяню, — Кириллов усмехается, подбирает под себя колени, — Когда же вы меня, Шатов, буйным видели? Я же вам про теорию мою рассказывал, — он морщится, вспоминая, на лоб ложатся лёгкие складки, — Да-да, мы спорили, потом вы мне про свой освободительный русский народ начали. Никакого буйства. — Ох, Кириллов, Бога ради, — упрекает его Иван, — Вам Ставрогин совсем мозги запудрил. Что это вы вчера выдумали? Своеволие… Вы так переменились, теперь ходите мрачный, а со мной только переругиваетесь. — Так вы меня слушать не хотите. — Не вы это, не вы! Подите спать. Алексей Нилыч смотрит на него снисходительно. Шатов чувствует раздражение. Зачем он так смотрит, зачем этот изматывающий полуночный бред? Отчего они превратились вот в это? — А знаете, — абсолютно ровным голосом вдруг огорошивает Кириллов, — Я хочу себя убить. Иван бледнеет, меняется в лице. Рука рефлекторно в плечо соседа цепляется. Сердце пропускает удар, потому что Шатов знает, что Алексей Нилыч не врёт. — Вы что такое говорите? — ужаснулся он, — Кириллов, вы бредите! Но инженер смеется. На его лице расцветает полубезумная, абсолютно сумасшедшая улыбка. Глаза блестят лихорадочно и ярко, будто Кириллова бросило в болезненный жар. — Не-е-т, — хохочет он, — Я первый раз в жизни, что в здравом уме! Шатов, я впервые вижу, как есть! Иван от этих слов вздрагивает. Сам вскакивает, а Кириллова усаживает на стул — чтобы успокоить. — Послушайте, — терпеливо начинает он, — Это на нас обоих так влияет Америка. Давайте вернёмся? Я скучаю по России. Там всё будет по-прежнему. Шатов не произносит: мы будем прежними. Кириллов задерживает взгляд. Он тоже хотел бы вернуться, но уступить Шатову… Нет! Гордо вскидывает подбородок. Глаза Ивана Павловича, голубые, светлые и очень грустные, смотрят на него с мольбой. Но Кириллов чеканит отчётливо: — Я не хочу. И тогда Шатов рассердился. Вспылил, заперся в соседней комнате. До следующего дня они не разговаривали. Потом, конечно, вернулись в попытке примириться. Получился вновь спор — глупый и бессмысленный.