Нетронутый мир

      — Мне жаль Шатова, — тянет Кириллов жалобно, беспомощно, лицо гримасой боли искажается, слезы так и грозятся на глазах выступить. Сначала была злость, обида, почти детская, острое чувство несправедливости. И тогда Кириллов кидается на Верховенского, выхватывает из-под подушки револьвер, а сам выкрикивает, весь бешенством горящий: — Ты убил его! — обвиняет, вырывается из горла рев прямо в лицо жестокому бесу. Но потом приходит пустота. Чувство осознания своей беспомощности. Чувство утраты. И вина. Которая накрывает Кириллова лавиной, так что плечи ощутимо тяжелеют, будто цепи железные на них накинули. Кириллову глаза жжет. Почему он не заметил? Почему не вступился, не защитил, не был рядом? Это так нечестно. Образ Шатова, еще живого, стоит перед глазами. Шатов, взволнованный, раскрасневшийся, как совсем юный мальчик, вбегает к нему в комнату, выпаливает с порога: — Ко мне жена вернулась! А глаза сияют, по лицу улыбка скользит, несмелая, но счастливая, такая тихая, сокровенная радость на шатовском лице. А Кириллов сам уже улыбается, вскакивает, Шатова в объятия заключает. И будто свет их обоих прошибает — так редко они видели радость полную в этом гадком городе N. Кириллов щебечет: — Чая возьмите, сахару возьмите, вот, всё берите!.. И теперь Иван, у которого жена, сын новорожденный, светлая жизнь впереди, вероломно убит негодяем, человеком жестоким, ни перед чем на пути к цели не останавливаюшимся. У Кириллова губы дрожат. У него в голове скачут образы. Он вспоминает пшеничные волосы Шатова, его упрямый взгляд, но всегда прямой и честный. К языку подкатывает горечь. Как он мог такое допустить? Голова начинает болеть ощутимо, кружится, будто карусель. Кириллов медленно с ума сходит, рассудок здравый уж с новостью недоброй улетучился. А бес тем временем скалится лукаво: — Так и мне жаль! «Врёшь, врёшь, скотина ты, гадина, ничего тебе не жаль! Говоришь так, чтобы мне угодить!» — негодование так и вскипает в крови Кириллова. А ему уж всё равно. Кириллов в горе своём не замечает совершенно, как смерть подкрадывается и к нему уже, тянется поцелуем холодным к его вискам. Он думает: «Шатов — всё!». И в этом «всё!» столько упавшего сожаления, что мозги крутит, выворачивает, силы не жалеет. Но и Кириллов скоро тоже — «всё». Вот это Верховенский знает точно. Потому и наблюдает глазом зорким да бесстыжим за тем, как крутит-ломает Кириллова внезапно накатившее горе.