Хронометраж

Эмме восемнадцать и ей впервые пришлось столкнуться с проблемой «разбитого сердца». Хотя с её точки зрения это название чересчур локально, потому что от боли ломит не только грудную клетку, но и все подвижные конечности тела. Она лежит на бежевом кафельном полу ванной комнаты и ритмично всхлипывает, глядя прямо в один из лучей, встроенных в потолок светильников. Кажется её мать рассказывала, что ей пришлось изрядно повозиться с доставкой этих ламп из Швеции, хотя сами узоры на прозрачных ободках выполнены из венецианского стекла. «Эмми, ты представляешь насколько это абсурдно?!» — повторяла миссис Адерли в ходе всего разговора, пока дочь в очередной раз старательно выводила на лице гримасу заинтересованности. Теперь Эмма представляла, что значит та самая «абсурдность», она прокручивала в голове злосчастный вечер восьмого апреля, когда Тим лежал на кровати, приобнимая её за плечо, а уже в следующую секунду заявил, что «она в него влюблена, а он в неё нет». Формулировка весьма понятна. Ей было больно, но почему-то планета не остановилась и продолжила вращаться с той же скоростью по неизменной траектории. Люди по-прежнему подстригали газоны своих теннисных лужаек и ровно в восемь сорок и открывали двери подъездных ворот для отполированных мерседесов, развозивших их по юридическим конторам, офисам и небоскребам многоэтажных кампаний. Мир проигнорировал её проблему и это было абсолютно нормально. Вот только её это безразличие не затронуло. Её мать, как всегда, отнеслась к происшествию холодно и без особого энтузиазма. «Пройдет. Просто отвлекись.» Эмме пришлось признаться самой себе, что совет реализуется просто отвратительно. Дрожь в коленях не уходит, а ребра всё так же неприятно зудят. Она наконец-то встает и доползает до дизайнерской мозаичной раковины, в которой ополаскивает раскрасневшееся лицо. Полопавшиеся сосуды глаз, оплетают голубую радужку, как спутанные нити льняного коврика, лежащего у ванны. День, может быть, и другой, но суть вся та же. Адерли безнадежно выдыхает сквозь сомкнутые пальцы, прячась в созданном ладонями миниатюрном укрытии. Она слишком устала и намучилась с происходящим бредом, напоминающим по сюжет один из драматичных мексиканских сериалов, который крутят по телеканалу для вечно улыбчивых домохозяек, прячущих за спиной свеже испеченный вишневый пирог. Пробыв несколько минут в позе свернувшегося эмбриона на подогнутых коленях, Эмма всё же сметает остатки здравомыслия в один угол и решает, что единственная полезная функция на которую сейчас способно её тело — это ходьба. Девушка постепенно перебирается в прихожую и, накинув старую поношенную ветровку отца, затягивает шнурки пыльных кед. Ещё раз окинув темный коридор пустым взглядом, она прихватывает ключи из блюдца, привезённого родителями, кажется, из Стамбула. Что-то невнятно пробубнив о прогулке, Эмма различает бодрый голос матери, доносящийся с кухни: «Хорошего вечера, милая», и сухо хлопнув дверью встречает прохладный порыв вечернего ветерка на Мэитон стрит. Пока девушка бездумно волочит ноги по пустынным улицам Бэль-Эйр, свежевыбеленные стены особняков зеленеют с наступающими сумерками, а детский смех стихает за гаснущими окнами и смыкающимися бархатными шторами. На город постепенно накатывает густая тьма, которую тут же разбавляют холодные лучи автоматических фонарей, выстроившихся на посту вдоль перекрестка. Эмма что-то бессмысленно напевает себе под нос, когда наконец-то доходит до опущенного шлагбаума респектабельного района. Один из служащих, стоящий у входа, приветственно улыбается, любезно предлагая вызвать такси до центра. Адерли приходит к выводу, что добропорядочный сотрудник охранного агентства лучше разбирается в её предпочтениях, чем она сама.

***

Машина притормаживает у окраины людного переулка, выводя Эмму в общий мельтешащий поток туристов и выпущенных на волю из офисов и агенств жителей Лос-Анджелеса. Потоки толпы постепенно растекаются по ближайшим барам и ресторанам, пока Адерли усиленно выбирает из представленного разнообразия гастрономических развлечений вечерний досуг. Неоновая вывеска кинотеатра маняще мерцает среди тусклых ламп, отбрасывающих призрачные блики на потрескавшийся тротуар. Несколько парочек перешептываясь забегают через вращающиеся стеклянные двери в красный сумрак холла. Эмма прищуривается и задумчиво бороздит подошвой туго перетянутых кед по пробивающимся сквозь асфальт редким пучкам сухой травы. На неё сурово смотрят две пары глаз, принадлежащие актерам — Леонардо Конте и Бреду Пассу. Внизу постера виднеется лаконичная подпись: «Однажды в Лос Анджелесе. Режиссёр и сценарист Дэвид Тарино». Эмма любила кино. Все его проявления. Короткометражное, художественное, документальное, ужасы, триллеры, комедии, драмы. Композиция, построения кадра, звуковой контрапункт, ретроспекция, цветовые решения, сценарии, драматургия, языковые и живописно-пластические элементы — всё это крайности одной сущности. Пестрой и яркой. Она проглатывает тебя и вращает в стеклянном коридоре узоров, словно гигантский калейдоскоп без выхода и окон. Наблюдая за оранжевыми огнями вывески, Эмма вдруг неожиданно осознаёт: может быть, миру и плевать на её историю, людей никогда не станет волновать плачущая на перекрестке девушка. Окружающим безразличны её эмоции и мысли. Но их также захватывают огни калейдоскопа. Они также тянутся к выдуманным мирам и историям. Им осточертели их работы, нудные домочадцы и гнетущая рутина. Им скучно. А чем она хуже? Адерли усмехается и забегает сквозь лопасти стеклянных дверей. Ей выбивают поблескивающий билет с красным окаймлением под номером «734198». И уже спустя несколько минут девушка рассекает Голливуд 60-х на черном кабриолете, пусть и сидя в бархатном кресле кинозала.

***

Эмме недавно исполнилось двадцать пять. Она ненавидит кардио, но упорно бежит за намечающейся полосой красного заката. Зачем он ей вообще сдался? Адерли сама не понимает, просто неожиданно приходит к выводу, что без него всю отснятую ленту можно с чистой совестью выкинуть в мусорное ведро, поджечь и сбросить этот арт-перфоманс с обрыва оголодавшим койотам. Она всё так же не переносит безразличия к её энтузиазму. Бин успела ей изрядно надоесть со своими нравоучениями относительно пиар компании, но кроме неё более квалифицированного специалиста по площадке не найти. Поэтому Эмма игнорирует предложения из обширного перечня пресс конференций, пока не выхватывает из бессвязной нудной речи: «вас ожидают мистер Вуд и мистер Тарино». Он здесь?! Какого черта её не предупредили, почему не сказали сразу! Естественно за час до их прибытия Эмма вряд ли бы успела выиграть шесть золотых Адамов, досконально изучить три тома альманахов к постановке света на площадке и применить на практике все приемы комбинированной съемки, но хоть выбрала бы запонки по интереснее… Она содрогаясь оборачивается, и натыкается на профиль далекого кумира юности. Черные растрепанные волосы, раздраженно суженные карие глаза, четко прорисованный контур носа с небольшой горбинкой, тонкие плотно сомкнутые губы и недовольно сдвинутый подбородок. На нем черный некогда выглаженный костюм и ослабленный узел идентичного по цвету галстука поверх белоснежной рубашки. Но кроме этого Тарино окружает то самое ламповое потрескивающее свечение старого Голливудского лоска, которое она себе и представляла. И кажется аура утреннего похмелья… Но какая к черту разница?! На её съемки приехал сам Дэвид Тарино с Энтони Вудом! И, кажется, он уже ненавидит один факт её существования… Но теперь он хотя бы о нем знает.