"Даже темноты бояться лучше вместе...*"
Телефон звонил уже, казалось бы, вечность. Его назойливое жужжание разбавляло утреннюю тишину кухни, то и дело перебивая наши с Викой ленивые беседы. В седьмом часу, после самой долгой бессонной ночи в моей жизни, говорить ни о чём не хотелось — лишь мерно перебрасываться обрывистыми фразами, вроде «Кофе бы…» или «Как же болит голова…», чтобы окончательно не уснуть за кухонным столом под въедающееся в подкорку жужжание. Последние несколько часов прошли для меня в мутном рапиде: воспоминания вспышками всплывали в уме, словно нарезка из хаотичных слайдов, что никак не хотели складываться в цельную, последовательную историю. И лишь вид сидящей напротив девушки, что развалилась на дряхлом стуле, помогал отмотать время вспять и выстроить вновь цепочку из спонтанных событий. Я вспомнила, как Вика вошла в мою квартиру и, едва не споткнувшись о груду наваленных пакетов, тихо выругалась. Тогда же впервые зазвонил её мобильный — на экране высветилось фото матери, и она со вздохом скинула вызов. Расспрашивать я не стала — у нас была ещё целая ночь впереди. Затем следовала дежурная беседа, начавшаяся с ёмкого «Какого чёрта у тебя здесь происходит?» и закончившаяся у ближайшего мусоропровода, куда полетели остатки моих воспоминаний о прошлом. Донимать расспросами Вика не стала, молча помогая мне навести былой педантичный порядок в квартире. Видеть её с тряпкой для пыли, самолично вымывающую каждый угол опустевшей кладовки, казалось для меня дикостью — кто-кто, а Виктория Наумова была не из тех, кто любил марать руки. Но с каждым часом нашей молчаливой уборки, с каждым новым сброшенным звонком я всё больше понимала, что не узнаю эту девушку. Скопившаяся в ней злость вырывалась наружу с резкими движениями и тихой руганью, которая доносилась до меня из приоткрытой двери кладовки. Казалось, отполируй она до блеска пыльные полки, отмой всю плесень с трухлявого пола, и жить станет легче, а натужная боль внутри уймётся. Но этого не произошло. И в какой-то миг, когда трель телефона не прекращалась вот уже несколько минут, а Викины проклятья внезапно утихли, я бросила надежды оттереть от пятен хозяйский ковёр и со стуком вошла внутрь тесной кладовки. Вика сидела на полу, упёршись спиной в шаткий стеллаж с бытовой химией, и с нечитаемым взглядом буравила лежащий рядом мобильный, что продолжал сотрясаться от входящих вызовов. На этот раз звонил отец, но сбросить она не спешила. Очередная вспышка в памяти помогла вспомнить, как я осторожно прошла вдоль старых стеллажей (вспомнился мерзкий запах — смесь отсыревшего дерева и дешёвой хлорки) и уселась напротив Вики. Мы молчали до тех пор, пока звуки входящего звонка не утихли и в тесной кладовке не наступила приятная тишина. Моё тихое «Поговорим?» заставило Вику оторвать взгляд от потухшего экрана мобильного и впервые взглянуть мне в глаза. Её лицо выражало злость — детскую, наивную злость на людей, которые слишком заигрались в заботливых родителей. Телефон зазвонил вновь, и Вика не глядя сбросила, после чего устало выдохнула: «Ну, давай поговорим». Дальше были часы, проведенные за кухонным столом в попытках объясниться-оправдаться-забыться, только бы не молчать. Мы пили горький фруктовый чай («Никакого алкоголя», — сказала я, когда Вика отчаянно посмотрела в сторону моего серванта) и много, слишком много говорили. Я рассказала ей о том, как уволилась с работы, а она поведала, как впервые попробовала выйти на сцену с собственным материалом и полчаса говорила в тишину. Мы сделали по глотку мерзкого чая за собственную (не) удачливость и продолжили вести размеренные беседы. На очередном звонке от родителей, что был едва ли не мгновенно сброшен, Вика притихла. Я спросила, почему бы попросту не выключить телефон, а она лишь безрадостно усмехнулась и сказала: «Если выключу — они будут тут уже через пять минут». Игры, в которые она играла со своими родителями, меня не сильно забавляли. Ближе к утру, когда Вика уже успела в красках описать мне тот спор, что завязался у них с отцом, она впервые мельком выглянула в окно — жест был мимолётным, но меня он встревожил. Тревога, промелькнувшая в её взгляде, пока она осматривала окрестности нашего старого двора, не давала мне покоя до самого рассвета. В седьмом часу, когда мерзкий фруктовый чай окончательно остыл, вялые разговоры сошли на нет, а телефон продолжал содрогаться от надоедливого жужжания, я с раздражением выдохнула: — Да ответь уже! — Пусть идут к чёрту, — философски изрекла Вика, в очередной раз сбросив вызов. Своим затуманенным усталостью взглядом я уловила шевеление неподалёку и, лишь присмотревшись, заметила, что это моя непрошеная гостья потягивается, отгоняя накатившую дрёму, и делает неловкие попытки подняться с насиженного места. При одном взгляде на себя в отражении зеркальной дверцы кухонного шкафа Вику будто покоробило, и она с натужным вздохом поплелась в ванную «приводить свою заспанную рожу в порядок». Я продолжала сидеть на кухне, с упоением сбрасывая входящие вызовы, и размышляла о том, как бы лучше унять нарастающую головную боль. Приняв ударную дозу аспирина, что завалялся в закромах моей аптечки, я вновь покосилась на Викин мобильный. На экране одно за другим всплывали сообщения от безымянных абонентов: «Где ты?», «Возьми трубку!», «Ответь хотя бы отцу!». Непрочитанных СМС накопилось уже больше сотни и я невольно пролистнула их вверх, вчитываясь в обрывистые фразы. Последнее, что высветилось на экране, — сообщение от абонента «Мама»: «Я все равно найду тебя». Телом прошла дрожь. Я заблокировала экран и на негнущихся ногах поплелась к окну, повторяя невольный жест подруги. Во дворе никого не было — только соседский мальчишка выгуливал своего бигля перед тем, как пойти в школу. Стоя у окна, я невольно засмотрелась и не услышала, как в коридоре раздались медленные шаги. Вика, явно повеселевшая после утреннего душа, мерно напевала себе под нос какую-то незатейливую мелодию, но вскоре это тихое завывание прекратилось. — Варя, — позвала она меня, и я резко отпрянула от окна. — Не помнишь, мы всё выбросили ночью? Её вопрос застал меня врасплох, из-за чего пришлось напрячь затуманенную память, прежде чем ответить: — Да, кажется. А что? — Да тут какая-то папка помятая валяется, — ответила Вика с коридора. Никакой папки остаться не могло, ведь вся макулатура, что имелась в старых запечатанных коробках, полетела в пакет для бумажных отходов и теперь томилась на дне местного мусоропровода. Если только это не… — Оставь её, — воскликнула я раньше, чем цепочка из воспоминаний успела утянуть меня ко вчерашнему дню. — Это материалы для диссертации Станиславского. Личность не в меру дотошного и уж больно назойливого преподавателя из моего прошлого осталась нетронутой в наших беседах. Вике я обмолвилась лишь, что сдала его предмет и теперь ищу Станиславского, чтобы передать документы. Ну, а большего ей знать не нужно. Пусть Станиславский остаётся в её воображении тем самым Дознавателем из старых монологов, — заключила я ещё ночью, во время наших посиделок. Но вся моя осторожность уже не имела никакого значения, ведь Вика показалась из двери, ведущей в коридор, и в руках у неё была раскрытая папка — та самая, которую мне днём ранее доверил дядя. — Правда? — с недоверием поинтересовалась Вика, листая бумаги. — Не похоже на научные труды. Скорее дело какое-то, правда, потрёпанное… Одного лишь слова было достаточно, чтобы я бесцеремонно выудила открытую папку из рук Вики и, позабыв о чувстве такта, стала вчитываться в информацию, что хранилась внутри этого куска картона. Бумаг и вправду оказалось немного — всего-то с десяток листов, на которых хранились неподшитые материалы Дела №231, заведённого РОВД по соседнему району. Среди них — заявление на имя начальника отдела от лица Дианы Светловой, показания девушки, психологический портрет, сделанный экспертами по работе с несовершеннолетними, пара страниц медицинской экспертизы, подтверждающей факты насилия против Дианы, и, что самое важное, вырезанная страница из регистрационного журнала с заметкой об этом деле. Все бумаги были изрядно помяты, словно их до этого усердно пытались утилизировать в шредере, и лишь печатка районного отделения отличала их от банальной макулатуры. Просматривая один за другим документы, я чувствовала, как на лице невольно расцветает улыбка. Впервые я готова была расцеловать Вику за её беспардонность, чем бы, несомненно, её неслабо удивила. Но с радостью пришло осознание: пока эти бумаги у меня, они ничего не стоят. А это значит лишь одно… — Нужно найти его, — прошептала я, захлопнув папку. — Кого? — спросила удивлённо Вика. — Станиславского. — Эти бумаги, — она покосилась на папку. — Ты ведь знаешь, для чего они, — не вопрос — утверждение. — Только не заливай про диссертацию. Её интерес казался мне чем-то уж больно неестественным. Раньше всё, о чём мы с Викой болтали, все наши беседы обо мне обращались в длинные ироничные монологи, в которых моя жизнь становилась предметом шутки. Теперь же старая тетрадь с многозначительным названием покоилась на дне мусоропровода рядом с остальной бесполезной макулатурой, а в словах Вики слышалось лишь искреннее любопытство. И это встревожило меня. — Зачем тебе это? — спросила я. Вика улыбнулась. — А зачем ты меня вчера пустила? — вопрос ответа не требовал, ведь Вика уже знала его. — Я хочу помочь тебе, Варя. Только пока не знаю, как. От её слов что-то внутри меня, — какая-то хилая кромка сомнений, — треснуло. И я рассказала ей всё, что знала: о Диане Светловой, об убийстве, что обсуждают все местные СМИ последние несколько недель, о несуществующем Деле №231 и даже о Станиславском, как бы тяжко мне не было выуживать из памяти эти моменты. Вика слушала молча, впервые не перебивала и не пыталась свести всё серьёзное к шутке. Её телефон ещё несколько раз разразился тихой трелью, обрывая мой сбивчивый рассказ, но она резко и без лишних сомнений выключила его, отбросив в сторону. Всё, что я рассказывала, могло казаться каким-то сюром или сюжетом из Криминальной России, но в той корявой реальности, где приходилось существовать, каждое сказанное мной слово оказалось правдой. Закончив свой затянувшийся монолог, я украдкой посмотрела на Вику. Её вьющиеся соломенные волосы струились липкими мокрыми прядями по плечам, спадая на лицо, а глаза — широкие, с янтарным переливом, — уставились в пустоту тёмного коридора, словно пытаясь отыскать там ответы на все насущные вопросы. — Ты права, — вдруг заговорила Вика, переводя на меня свой взгляд. — Его однозначно нужно найти. — Только я понятия не имею, как, — с отчаянием простонала я. — Все мои звонки, сообщения, голосовые — всё в никуда уходит. Вика какое-то время молчала, нервно постукивая пальцами по деревянной столешнице. Её пристальный взгляд блуждал кухней, пока не остановился на небольшой фотокартине в дешёвой раме, на которой была изображена панорама ночного мегаполиса. — А ты дома у него была? — спросила Вика. — А есть смысл? — парировала я. — Он явно не здесь, раз связи нет. — Может и так, — пожала плечами Вика. — Но кто нам мешает поболтать с радушными соседями и расспросить их? Уверяю тебя, какой-то любопытный дед или скучающая домохозяйка нам точно больше скажут, чем любые камеры наружного наблюдения. План был хорош, но уж больно много в нём осталось места для сомнений. «Не верю», — сказал бы совсем другой Станиславский. — И как ты себе это представляешь? Я ему никто, даже не друг, — так, неудачница-студентка. Что я этим людям скажу? — слова мои сквозили неприкрытым скептицизмом, но Вику это, похоже, совершенно не задело. Она одарила меня своей загадочной улыбкой и с упоением произнесла: — А кто сказал, что ты будешь с ними болтать, как Варвара Томина? — Что ты предлагаешь? Вика только шире улыбнулась. — Простой человеческий обман, — сказала она, отбирая у меня папку с документами.***
Спустя долгие несколько часов препираний и споров, которые закончились моим сокрушительным «Ну, ладно», мы с Викой шагали вдоль безымянной улочки исторического центра — места, где услужливый водитель такси решил нас высадить, когда его навигатор завис и перестал показывать путь. Если и была во мне капля авантюризма, то в этот миг она медленно испарялась под неожиданно ярким февральским солнцем. В руках я зажимала герметически запакованный пакет с заветной папкой — часть легенды, которую придумала Вика. Суть плана состояла в том, чтобы притвориться курьерами экспресс-доставки и опросить соседей о предполагаемом месте нахождения некоего «Станиславского А.О.», получателя именного письма, роль которого отыгрывал тот самый герметический пакет. Ни подтверждающих документов, ни чёткой последовательности действий у нас не было — только чистый энтузиазм и немного слепой веры. Шагая мимо здания местной почты, я по памяти воссоздавала маршрут, которым мы со Станиславским добирались до его дома. В то время на город опустилась ночь, но знакомые очертания кварталов исторического центра на пару с электронной картой вели вперёд. За углом узкой безымянной улочки оказался широкий бульвар. За ним — плеяда из проулков, в одном из которых сокрылся бар «Эхо», а немного дальше — уже родной Проспект Революции со сверкающим в свете солнца ЦУМом и грязным, зажатым в тиски соседних зданий «Центром круглосуточной юридической помощи». Прошла одна маленькая вечность, пока среди десятка поворотов, что отходили от бульвара в дворы жилых кварталов, я нашла тот самый, что вывел нас к тесному бетонному колодцу из хрущёвских многоэтажек. Первое, на что я обратила внимание, — парковка. Пустая. Машины не было на её привычном месте, а это лишь ещё раз подтверждало мои догадки о том, что Станиславский не в городе. При свете дня эти места казались мне куда более живыми и уютными, что ли, чем в ту далёкую морозную ночь. И пусть дом всё ещё был похож на старый муравейник, испещрённый полувековыми трещинами, отвращения он не вызывал. Теперь во мне был лишь страх — не людей, что могли послать на все четыре стороны, и даже не собственного обмана, к которому я так и не привыкла, нет. Я боялась ничего не найти. — Это здесь? — спросила Вика, обрывая поток из бессвязных мыслей в моей голове. — Да, — ответила я. — Ну, тогда пошли. Мы остановились у первого подъезда, и я судорожно пыталась вспомнить те дивные манипуляции, которые Станиславский проделывал со старым домофоном. Первые несколько попыток набрать нужную комбинацию оказались тщетными, и лишь когда к хаотичному набору из цифр прибавилась решётка, замок задребезжал и дверь удалось с протяжным скрипом отворить. Внутри оказалось всё так же сыро и холодно, как и в последний раз, что я была здесь. Решено было начать с заветного восьмого этажа. Не найдём ничего среди ближайших соседей — пойдём ниже. Ржавый лифт поднял нас наверх и прямо перед тем, как он открыл свою металлическую пасть, я нацепила дежурную натянутую улыбку. Ещё со времён работы в «Центре», которые теперь казались уж слишком далёким прошлым, мне запомнилась одна прописная истина — улыбка располагает даже худших из нас к какой-никакой беседе. Первой на нашем длинном пути была резная деревянная дверь квартиры номер «51», находящейся в максимальной отдалённости от апартаментов Станиславского. Я позвонила трижды — и трижды по ту сторону меня ждала оглушающая тишина. Никакой реакции на хриплое клокотание звонка не последовало, и я со вздохом отпрянула от двери. Стоящая рядом Вика лишь пожала плечами. — Ничего, — сказала она ободряюще. — У нас ещё шесть квартир на этом этаже. Наш оптимизм, впрочем, совсем скоро угас. Хозяева следующих двух квартир даже говорить с нами не стали, в одной дверь открыл мальчишка лет десяти, что заставило меня практически мгновенно откланяться, а ещё две соседние населяла толпа квартирантов из ближнего зарубежья, что едва ли понимали русский язык. В конечном итоге на этаже осталась лишь одна квартира, в которую мы не постучали. Она находилась прямо напротив массивной металлической двери апартаментов Станиславского и с порога показалась нам уж больно заброшенной. Дверной звонок там не работал, а потому пришлось постучать — сперва осторожно, несмело, а потом, когда по ту сторону послышалось тихое шуршание, стук стал громче, настойчивее. Лестничным пролётом пронёсся истошный скрип — это ржавые петли впервые за долгое время сдвинулись с места, — и вмиг старая лакированная дверь отворилась, а за ней, точно тень, стояла пожилая дама. С виду она была совсем маленькой, а плохая осанка только убавляла в росте. Одного взгляда на её немного сгорбленную фигуру было достаточно, чтобы понять — эта женщина не настроена на беседы. — Вы же не из этих… — заговорила она, поправляя свой залакированный начес, — не пришли мне здесь о своей вере рассказывать? Мы с Викой переглянулись и я, прочистив горло, сказала: — Нет, мы из службы доставки. Принесли посылку для вашего соседа напротив, — я показательно взглянула на оборот герметического пакета, — для Станиславского А.О, — Саше, что ли? — спросила женщина, и голос её казался куда мягче. — Ну, так давайте, я передам. Подобной реакции мы не ожидали, а потому пришлось вмешаться Вике, что до этого безучастно стояла рядом и с опаской поглядывала на женщину перед нами. — К сожалению, это невозможно, — сказала она. — Мы можем отдать её только получателю. Если бы вы подсказали нам, где его искать… Договорить Вика так и не успела, ведь пожилая дама схватилась за дверную ручку и только и успела, что бросить: — Ничем не могу помочь. — Стойте! — вдруг воскликнула я, останавливая ладонью дверь, прежде чем она успела наглухо закрыться перед нами. — Прошу, вы же знаете его, не так ли? Просто скажите, где мы могли бы его найти. Это, правда, очень важно. Я с отчаянием взглянула на стоящую у приоткрытой двери женщину и вдруг почувствовала себя ребёнком, что вот-вот должен был принять законное наказание за собственные проделки. Вика с изумлением наблюдала за мной, но вмешиваться не стала. После такого у нас больше не осталось оправданий. — Доставка, говорите? — усмехнулась пожилая дама, окинув нас с Викой своим зорким взглядом. — Пожалуйста, — с надеждой шепнула я. Хриплый вздох донёсся из темноты квартиры, после чего входная дверь вновь распахнулась перед нами и прежде строгая женщина учтиво отступила в сторону. — Проходите, — сказала она, и предложение её было встречено нашими сконфуженными взглядами — Не здесь же разговаривать?! Помешкав на пороге, я всё же ступила внутрь, утягивая за собой Вику. В руках у меня по прежнему был пакет с документами, а в голове полный коллапс из хаотичных мыслей, что никак не выстраивались в слаженную цепочку. Шагая вдоль узкого коридора, я думала о том, как эта женщина смогла познакомиться со Станиславским, при упоминании которого добрая половина соседей отмахивалась и закрывала перед нами дверь. Мысли мои занимала и тесная квартирка, не идущая ни в какие сравнения с большими апартаментами по соседству. Всё здесь, казалось бы, застыло на рубеже шестидесятых и семидесятых: от ГДРовских шкафов на шатких ножках, что теснились в прихожей, до скрипучих кресел-лодочек, на которых нам пришлось сидеть в гостиной в окружении десятков горшков с подсохшими папоротниками и геранью. Эта квартира словно сошла с обложки советского мебельного каталога — такая же стерильно чистая и безжизненная. Пожилая дама, представившаяся Антониной, попросила нас подождать её в гостиной, пока закипит вода на чай. Отказы, увы, не принимались, а потому вскоре мы с Викой остались одни среди царства советского шика. Пока подруга справлялась с шатким креслом, что так и норовило рассыпаться от её малейшего движения, я продолжала осматриваться. Мне хотелось найти хоть какие-то зацепки, чтобы связывали эту женщину со Станиславским. Её ласковое, почти материнское «Саша» не давало мне покоя. «Что-то должно быть у них общего», — размышляла я, обводя взглядом комнату. Несколько настенных полок и низкий дубовый комод оказались хранителями того небольшого количества книг, что имелось в этой тесной комнате, а высокая лакированная стенка сберегала отполированные до блеска сервизы, пару диковинных статуэток и неимоверное количество фотографий разной степени давности в однообразных дешёвых рамах. Только приглядевшись, я заметила, что со всех снимков на меня смотрел один парень: на некоторых он ещё ребячески скалился в камеру, держа в руках не то ранец, не то походный рюкзак, другие запечатлели его уже старшим в университетской мантии выпускника с красным дипломом в руках. И лишь одна показывала его совсем уже взрослым — мужчина на фото стоял среди толпы людей, что-то рьяно скандирующих на фоне, с плеча его свисал всё тот же походный портфель, а в руках была табличка «СПАСЁМ НАШ ЛЕС ОТ НЕЗАКОННОЙ ВЫРУБКИ». В углу фото была траурная лента и лаконичное «На вечную память Андрею». Сперва я не поверила собственным глазам. Тот самый парень, которого защищал долгих семь лет назад Станиславский, смотрел на меня с каждого снимка в этой комнате, что теперь больше походила на поминальную, нежели на тесную гостиную. Невидимая сила подтолкнула меня подняться со скрипучего кресла, оставив сконфуженную Вику позади, и подойти ближе к стенке. Я продолжала завороженно всматриваться в фото парнишки, то и дело улавливая лёгкие сходства в его внешности с грозным видом хозяйки квартиры, прежде чем меня прервал тихий голос, доносящийся со стороны: — Чай готов, — проскандировала Антонина, звякнув металлическим подносом о журнальный стол. Отпрянув от заставленной старыми фото стенки, я с тихим «Простите» вернулась обратно в своё скрипучее кресло-лодочку. Антонина присела напротив на узкую софу и с интересом принялась разглядывать меня, точно экспонат в музее. — Вы знали моего сына? — спросила она, проследив за моим взглядом, что то и дело упирался в старые фото. Они и вправду были похожи, — подумалось мне при виде острых, точёных черт лица парня, его немного прищуренных глаз, и растрёпанной копны русых волос, что одинокими прядями спадала на высокий лоб. Напротив меня сидела его искаженная, искорёженная тяготами времени копия. И вдруг, при виде мемориальной чёрной ленты на одном из фото, одиночество этой тесной квартиры обрело совершенно иной смысл. — Саша рассказывал о нём, — ответила я, не став избегать правды. — Я видела его фото в материалах дела, но не знала, что он… — последнее слово утонуло в моём тихом вздохе. — Погиб через год после суда, — сказала Антонина, прежде чем сделать глоток терпкого жасминового чая. — Несчастный случай на охоте. Ну, так, по крайней мере, пишут. Хотя никогда ещё я не слышала о несчастных застрелившихся. — Мне жаль. Мои слова заставили её натужно улыбнуться. — Не стоит, дорогая, — отмахнулась Антонина, опустив взгляд на свои подрагивающие в треморе ладони. — Думаю, Саша вам достаточно рассказал, чтобы вы поняли, что мой сын был замечательным человеком. Такие долго не живут. Послышался тихий звон фарфора — это Вика, до этого завороженно слушающая рассказ хозяйки квартиры, опустила свою опустевшую чашку на стол. Этот резкий, режущий звук вывел Антонину из собственных размышлений, и она засуетилась долить всем нам ещё немного терпкого чая. Чайник дребезжал своей небольшой керамической крышкой в её руках и капли кипятка так и норовили расплескаться повсюду. Это почти точно был Паркинсон. Поддавшись невольному порыву, я выудила из рук Антонины чайник и закончила этот нехитрый ритуал гостеприимства, бросив ей: «Присядьте, я всё сделаю». Ответом послужил понимающий кивок. Антонина отступила, присев на софу и вновь стала наблюдать за мной. Я ощущала на себе её пристальный взгляд, но так и не решилась найти ему объяснение. «Всё это могло быть обычным человеческим любопытством», — заключила я, отставляя в сторону чайник. — Так, а теперь, дорогие мои, — начала заговорщицки Антонина, глядя на нас с Викой, — рассказывайте. — Что рассказывать? — неловко спросила Вика. — Кто вы? Я невольно взглянула на подругу, что, явно, напряглась от такого прямого вопроса, заерзав на своём кресле. В глазах Вики читался немой вопрос: «Что дальше?». Ответ на него был лишь один — правда. Глотнув немного терпкого чая, я сказала: — Меня зовут Варвара Томина, я… — Ах да, — оборвала меня Антонина, утвердительно кивая. Ей тонкие губы растянулись в полуулыбке и женщина задумчиво сказала: — Мёртвая душа, я помню. Знакомое прозвище заставило сидящую рядом Вику сдавленно хохотнуть, и будь мы наедине, я бы с удовольствием стёрла эту мерзкую ухмылку с её лица. Но теперь перед нами сидела женщина, которая, похоже, знала обо мне куда больше, чем можно было предположить, а потому стоило держать марку. — Видно, Саша уже рассказывал вам обо мне, — заключила я с лёгким раздражением. Антонина утвердительно кивнула, а её улыбка стала только шире. — Не кори его, — сказала она, — всем нам свойственно делать поспешные выводы. Да и к тому же, хочешь верь, хочешь нет, а он с приезда в этот проклятый город такой болтливый не был, как после вашей встречи. — На этом хрупкая фарфоровая чашка, что покоилась в её руках, была отставлена прочь, и Антонина без доли иронии спросила: — Так зачем тебе сейчас Саша? — Хочу передать ему документы по его делу. — Не пустяк, это точно, — заключила Антонина, глядя на лежащий у меня на коленах пакет с документами. — Но я не уверена, что смогу тебе чем-то помочь, дорогая. Всё, что я знаю — Саша поехал работать. Иногда он пропадал в соседнем районе — рылся в архивах. Иной раз мог и в другую область укатить… «Это я и сама знаю», — нервно размышляла я. — А есть, может, какое-то отдалённое место, — продолжила допытываться я, — такое, чтоб без связи прям, — где он любил бывать? На миг Антонина задумалась. Подрагивающие ладони нервно переминали ткань изумрудной обивки софы, а грудь вздымалась от порывистых вздохов. В этой статичной позе она казалась похожей на восковую фигуру — один из экспонатов Мадам Тюссо, что выглядел одновременно настоящим и совершенно безжизненным. — Ну, разве что родительский дом, — задумчиво предположила Антонина. — Он часто туда наведывался, когда нужно было уединиться с собственными мыслями. Это уже было похоже на настоящую зацепку. — Не знаете, где это примерно находится? — спросила я, подаваясь немного вперёд. Антонина уверенно кивнула, и лицо её озарила былая улыбка.***
Выходя из сырого, холодного подъезда мы имели на руках только приблизительную локацию — название посёлка на Тридцать седьмом километре, что располагался неподалёку от города. Именно там, как предполагала Антонина, находился старый родительский дом семьи Станиславских. Ни названия улицы, ни уж, тем более, точного адреса у нас не было. Впрочем, найти это всё за имением даже тех крупиц информации, что оказались в нашем распоряжении, было делом нехитрым — нужно было только добраться до дома и побыстрее выйти в сеть. Чтобы сократить путь мы решили не возвращаться по нашему былому маршруту и двинулись в сторону Проспекта Революции в надежде поймать такси. Солнце по-прежнему слепило глаза, а лёгкий морозный ветер подгонял вперёд. Вика то и дело ускоряла шаг, и мне приходилось нагонять её на каждом повороте улицы. Иногда она нервно оглядывалась, словно боясь завидеть позади нас что-то (или кого-то) подозрительное, но улица практически всегда оказывалась пустой — и только одинокие легковушки рассекали её на пути к центру города. Мы шли молча до самого конца длинного бульвара, пока впереди не оказался большой перекрёсток, с которого начинался Проспект Революции. Машин там было уже гораздо больше и все они вкупе с толпами снующих людей создавали запредельный шум. Не дойдя до пешеходного перехода, я ощутила, как Вика с отчаянием сжимает моё предплечье и тянет в сторону, скрывая нас обеих в тени очередного тесного проулка. — Какого чёрт… — не успела я закончить фразу, как тёплая ладонь прикрыла мне рот, и Вика нервно шикнула. — Тихо ты. — Что происходит? — шепотом спросила я, освобождаясь от слабой хватки. — На той стороне улицы ошивается мамин охранник, — Вика кивнула в сторону бульвара. — Я заметила его машину ещё у дома Станиславского, думаю, он шёл за нами оттуда. «Дерьмо», — выругалась мысленно я, судорожно осматривая окрестности. Последнее, чего мне хотелось в этот и без того безумный день — это встречи с очередным амбалом из подчинения семьи Наумовых, а потому принимать решения приходилось незамедлительно. Место, в котором мы оказались, было старым жилым кварталом, отдалённо похожим на тот, в котором жил Станиславский. Вот только, в отличие от его тесного двора-колодца, здешние дома не смыкались единым кольцом, и на той стороне широкой парковки виднелся неприметный проход, что мог бы вывести нас к Октябрьской площади. А там уж не так сложно будет поймать проезжающий троллейбус и покинуть, наконец-то, этот район. — Нужно убираться отсюда, — заявила я, схватив Вику за руку, и пошагала по наспех построенному маршруту. — Пойдём через дворы и, может, ещё успеем добраться до остановки, пока он не сообразил, что мы его заметили. Пока мы пересекали пустынный двор, Вика продолжала тревожно оглядываться назад, словно ежесекундно ожидала увидеть, как из темноты проулка покажется знакомая грузная фигура охранника и утащит её обратно в мир, из которого она только-только решилась убежать. В такие моменты я посильнее сжимала её ладонь и тихо приговаривала: «Всё хорошо». Тесный проход меж двумя обветшалыми девятиэтажками вывел нас к небольшой парковой аллее, что упиралась в мощёную Октябрьскую площадь — главное средоточие административных зданий нашего города. Вокруг сновали толпы людей (видно, у местных клерков как раз начался обед), солнце припекало их светлые головы, отражаясь бликами в окнах мэрии, а в центре этого броуновского движения возвышался памятник Ленину, который больше не прикрывала демонтированная неделю назад городская елка. Пробираясь через площадь, мы старались держаться ближе ко всем этим шумным компания, чтобы окончательно слиться с толпой. Но даже это мнимое подобие анонимности, что дарила шумная площадь, не спасало от навязчивых мыслей о погоне. Всякий раз отдаляясь от людей, я ощущала на себе чей-то пристальный взгляд — он словно прожигал меня насквозь, заставляя ускоряться на пути к конечной цели. На другом конце площади, рядом с круглосуточным придорожным кафе нашлась заветная остановка. Судя по электронному табло, мы как раз вовремя. Троллейбус подобрал нас с одной из центральных улиц через каких-то пару минут и пусть он ехал не совсем в нужном нам направлении, а впереди было ещё несколько пересадок, я была спокойна. Прожигающее чувство тревоги никуда не делось, оно всё ещё неприятно зудело внутри, но теплый салон и мерный шум радио смогли притупить его. Впервые из динамиков звучали не новостные сводки о деле Дианы, а обычная замшелая попса. Играло что-то из восьмидесятых, и вскоре эти мерные завывания убаюкали Вику — она положила голову мне на плечо, и с тихим зевком отдалась накатившей усталости. Впереди было ещё полчаса пути. К моему району мы добрались окольными путями, минуя любые открытые места и очевидные дороги. Паранойя, с которой мы покидали центр, сменилась ломящей усталостью. Бессонная ночь не прошла даром, а потому пришлось прикупить дешёвого, но крепкого кофе в местном ларьке, чтобы окончательно не свалиться с ног. Всё это время в памяти я повторяла название посёлка, которое мне дала Антонина. Это мог быть совершенно напрасный ложный след, не стоящий и малейших усилий, но пока у меня не было ничего другого, а время неумолимо приближало нас ко дню суда над Дианой Светловой, поэтому я решила попробовать. Уже дома, пока Вика отсыпалась на моей постели, я зашла в сеть со своей корпоративной почты, которую моё начальство так и не успело заблокировать, и набрала несколько сообщений в рабочий бот. На той стороне веб-паутины мои просьбы должны были дойти до одного из сотни ушлых айтишников, что не гнушался подработать на стороне и имел доступ к базам кадастрового реестра. Всё, что я запросила — список жителей посёлка, где находился родительский дом Станиславского, с именами и полными адресами. Задание было не сложным, — во время работы в «Центре» мы не редко пользовались подобными лазейками для сбора информации, — хотя куда быстрее (и дешевле) пробить место нахождения по биллингам. Однако, поскольку связь в той местности практически не ловила, я боялась, что уткнусь в какую-то точку на Тридцать седьмом километре среди полей и фермерских угодий, что, в конечном счёте, не приведёт меня никуда. Парень, с которым меня соединил бот, согласился найти нужные данные в пределе часа. База кадастра была частично открыта для пользования, поэтому формально мы даже не нарушали закон — лишь умело обходили его на поворотах, как любило говорить моё бывшее начальство. Под мерное сопение Вики я продолжала ждать, когда же ко мне на почту придёт письмо с данными, параллельно в сотый раз просматривая локацию посёлка на карте. Доехать туда будет тем ещё испытанием, ведь никакие автобусы туда не ходили вот уже несколько лет, а местная железнодорожная станция закрылась ещё в девяностых. Место было живописным, ведь находилось у подножья лесистых холмов. Немного дальше располагались лыжные трассы и пятизвёздочные турбазы, в которых любила отдыхать Паулина Андреевна со своим очередным воздыхателем. И всё же это была глушь, а потому чтобы доехать, придётся поискать машину. На исходе оговорённого строка в углу экрана моего ноутбука высветилось уведомление о новом сообщении. Парень всё же не соврал и прислал мне на почту большой эксель-файл с информацией о жителях посёлка, рассортированной по улицам. Несколько первых страниц оказались совсем уж короткими — улицы Гагарина и Ворошилова были небольшими и вмещали всего-то по пару десятков домов, среди которых так и не обнаружился нужный. Пришлось промотать ещё тройку вкладок в файле, минуя проспект Ленина и парочку бульваров с такими же звучными названиями, прежде чем обнаружилась та самая Центральная улица, что на карте располагалась в самом сердце посёлка. Длинная таблица с адресами и именами мелькала перед глазами, и я всё листала вниз, пока на предпоследней странице не обнаружилась до боли знакомая фамилия. Карты показывали, что это была самая окраина посёлка — дальше только лесная чаща, что тянется на километры вперёд, и очередные фермерские угодья. Вика уже проснулась, когда я выписывала себе нужный адрес, попутно сохраняя маршрут. Спать не хотелось, однако фантомная усталость всё ещё косила с ног, а потому я решила сделать нам немного кофе, прежде чем поискать ближайший прокат машин для моей нелёгкой поездки. Уже на кухне, заправляя старенькую кофеварку, я услышала, как из глубины коридора до моего слуха доносятся тихие шаги. Звук исходил словно откуда-то извне и поначалу я подумала, что это соседские дети решили пренебречь школой и устроить у себя дома внеплановый челночный бег. Но уже через миг все эти мысли забылись, ведь тишину моей квартиры нарушила трель дверного звонка. Медленной поступью я вышла в коридор и остановилась прямо напротив входа, так и не решившись подойти ближе. Вскоре из моей комнаты показалась Вика, чью дрёму нарушил богомерзкий механический звон. — Варвара, открывай! — послышался знакомый женский голос по ту сторону двери. Сомнений больше не было — по ту сторону был самый нежданный гость в этом доме. — Это мать, чёрт… — шепнула Вика. — И что будем делать? — Драться, — выдохнула Вика, шагнув к двери. Спустя несколько поворотов ключа, заглушаемых очередной волной механического звона, входная дверь распахнулась перед нами, открывая поистине сюрреалистичную картину. Там, на фоне облезлых стен лестничной клетки стояла Лариса Сергеевна Наумова. Облачённая в не по погоде тёплое и уж больно вычурное для этой местности манто она глядела на нас с высоты своего изрядно увеличенного каблуками роста, не скрывая искреннего пренебрежения. — Ну и что ты здесь забыла? — спросила без церемоний Вика. — Что за тон, Виктория?! — возмутилась Лариса Сергеевна. Но её прежние упрёки больше не работали на Вику, а потому она со стоическим спокойствием повторила: — Я задала тебе вопрос: что ты здесь забыла? — Пришла забрать тебя домой. Вика издала сдавленный смешок. Со спины не было видно, но я могла поклясться, что сейчас на лице её расплылась въедливая ухмылка. — Куда, прости? — переспросила Вика. — Домой? Вчера отец, кажется, ясно дал знать, что у меня больше нет дома. — Он был зол, и уже жалеет о сказанном, — Лариса Сергеевна показательно поправила полы своего манто и с былым апломбом добавила: — Но и ты вела себя дерзко, дорогая. — Ну конечно, иметь собственное мнение в нашей семье это та ещё дерзость! — Не утрируй, — отмахнулась Лариса Сергеевна. — Лучше предложи матери войти. Мы всё обсудим с тобой и Варварой, — она послала мне свою лукавую улыбку, — и сможем найти компромисс… — Нет, — оборвала её Вика. Лариса Сергеевна выглядела так, будто её окатили ушатом холодной воды. Она прожигала дочь своим уничижительным взглядом, в котором читалась лишь одна яркая, всепоглощающая эмоция — ярость. — Нет, значит? — спросила она, шагнув вперёд. Рука со свежим маникюром коснулась фанерной двери, опережая порыв Вики с треском закрыть её. — Ну, хорошо. Я тогда наберу Вадима, попрошу прислать пару парней, чтобы вынесли эти двери к чёрту. Мне надоело играть с тобой в игры. На миг повисло молчание, и только тихий цокот ногтей по фанерной двери нарушал его. Вика с силой стиснула в руке дверную ручку, словно хотела вырвать её, чтобы упростить своей матери работу. Угрозы Ларисы Наумовой заставили меня напрячься, но куда больнее они ударили по стоящей рядом девушке, что из последних сил сдерживалась, чтобы не сорваться. — Сука, как же вы меня достали… — сокрушительно простонала Вика, отступая назад. — Ладно, хочешь поговорить — давай. Но есть одно условие. — Какое? — ехидно поинтересовалась Лариса Сергеевна, переступая порог квартиры. Вика сглотнула и, бросив на меня беглый взгляд, ответила: — Одолжи Варе свою машину, — её заявление впервые вызвало у нас с Ларисой Сергеевной схожую реакцию, краткое описание которой умещалось в одно слово — шок. Тем временем Вика уже вошла в раж и продолжила гнуть свою линию: — У неё родственница дальняя болеет, нужно съездить в деревню срочно, — последнее слово она выделила с особым нажимом. — И если ты будешь так добра, я даже соглашусь выслушать твои аргументы. — Вик, не стоит… — шепнула я. — А у тебя есть другие быстрые варианты? — с раздражением спросила подруга. Лариса Сергеевна, что всё это время мерила шагами прихожую, внезапно остановилась и один лишь взглядом заставила меня чувствовать себя немного ниже грязи под её ногами. Они с Викой были двумя противоположностями: мать — воплощение изящества и силы, и дочь — обычная отчаянная девчонка, что больше не хотела жить по чужим правилам. И как бы Ларисе Сергеевной не хотелось прогнуть её под себя, она вынуждена была отступить. — Ну, хорошо, — вздохнула она. — Иди, собирайся Варвара. Вадим довезёт тебя куда нужно. А мы пока воспользуемся твоей квартирой. Я ещё раз бросила взгляд на Вику — решительную и поистине прекрасную в этот миг, — после чего понимающе кивнула. — Да, конечно. Кофе на плите. Спасибо, — последнее слово я послала подруге, что уже ушла на кухню, уводя за собой свою нерадивую мать. Впереди меня ждала длинная дорога, а потому пришло время собираться в путь.***
За окном проносились серые виды пригорода. Чёрная Ауди выехала за черту города, минуя объятые дымной завесой промышленные районы. Где-то здесь, между мебельным заводом четы Наумовых и промышленными котельными лежали руины старой лесопилки, унёсшей жизнь одного не в меру честного парня. А немного дальше, прямо у железнодорожных путей спрятался покосившийся домишко, что видел худшие годы жизни Дианы Светловой. Всё порочное зло нашего крохотного города томилось на окраине. Спрятавшееся от взора чинуш, что грелись в своих тёплых кабинетах старого города, оно творило здесь свои жестокие дела, проливало кровь, толкало на зверские поступки даже самых слабых, и, в конечном счёте, — убивало всё человечное, что ещё осталось в людях. Никто прежде словно не замечал этого. Будто здесь, за завесой из белого дыма, осталась другая страна, неподвластная никаким нормам морали и права. Провожая взглядом удаляющиеся виды пригорода, я ощущала, как на груди разжимаются незримые тиски и дышать становится легче. Фантомная тревога, порождаемая суровым неонуарными пейзажами, отступала. И только картонная папка, лежащая рядом, напоминала, что вскоре мне вновь придётся вернуться в эту мрачную реальность. Совсем скоро завеса из дыма сменилась бескрайними полями, что принадлежали здешним фермерским хозяйствам. Летом здесь расцветали гектары подсолнухов и колосилась пшеница, а пока на километры вперёд виднелась только вспаханная земля, прикрытая тонким слоем прошлогоднего снега. Дорога к Тридцать седьмому километру, как в народе называли небольшой участок трассы на границе двух областей, тянулась медленно. Молчаливый водитель Вадим словно наслаждался этими минутами вдали от своего начальства и ненамеренно сбавлял скорость там, где этого можно было избежать. О дороге не спрашивал («Разберусь», — буркнул он в ответ на предложение проложить маршрут на навигаторе), да и в целом был идеальным попутчиком: никаких лишних разговоров и пристальных взглядов — только полная сосредоточенность на дороге. Он словно уже знал, куда едет, а потому ни разу не пропустил нужный поворот (я тщательно следила за этим, пока могла поймать сигнал GPS), прежде чем наш путь закончился неприметным съездом с ржавым указателем. До цели оставалось каких-то два километра. Ещё на трассе я начала замечать, что со связью здесь не всё ладно, но на подъезде к посёлку последняя мигающая полоска в углу экрана угасла, а телефон выдавал ошибку при малейшей попытке сделать звонок или поймать сигнал навигатора. Дальше путь тянулся в кромешную неизвестность. Минуя просёлочную тропу, окружённую густым лесом, машина выехала на относительно ровную заасфальтированную дорогу, что открывала путь в самое сердце этого дивного места. Вдали виднелись лесистые холмы, а по правую сторону параллельно с нами нёсся резвый ручей. Одноэтажные дома — новые и старые, покосившиеся и ухоженные, пестрящие всеми цветами радуги или удивляющие чудесами минимализма — обрамляли Центральную улицу. Я внимательно следила за номерами, чтобы не пропустить нужный адрес, хотя и знала, что он находится в самом конце этого пути. Дорога изящным изгибом свернула направо, и вот уже лесистый холм казался совсем близким: рукой подай, и очутишься в чащобе среди высоких сосен и зарослей дикой рябины. Перед ним, словно крепость, возвышался один единственный дом — двухэтажный коттедж, сбитый из грубых бетонных блоков, что находился на самом краю улицы. Адрес на воротах совпадал, а это значит, что именно здесь закончится моё путешествие. Вадим высадил меня на противоположной стороне улицы и, прежде чем уехать, услужливо спросил, не стоит ли подождать меня. Я лишь отмахнулась и, поблагодарив за поездку, попрощалась с моим молчаливым попутчиком. Когда черная Ауди скрылась за поворотом, я осмотрелась по сторонам и двинулась вперёд. Низкая калитка, которая ограждала дом разве что от приблудных псов и мелкой шпаны, легко поддалась под моим натиском и со скрипом отворилась. В окнах коттеджа горел свет, а это значило, что кто-то уж точно встретит меня по ту сторону двери. Осталось лишь узнать, насколько гостеприимным окажется этот человек к своему незваному гостю. Поднявшись по низкой, мощёной лестнице на крыльцо, я остановилась у высокой двустворчатой двери и на мгновение замерла. Одна моя рука крепко прижимала к груди заветную папку с документами, пока другая нерешительно застыла в сантиметре от резной дверцы. Понадобилось немного усилий, чтобы заставить себя постучать. Сперва вышло тихо и уж больно неуклюже. Не услышав ничего по ту сторону, я вновь сделала попытку — теперь уже куда более уверенную и громкую. Стучать пришлось недолго — видно, хозяин дома оказался поблизости, и совсем скоро я услышала доносящиеся из дома поспешные шаги. Ещё миг — и раздался щелчок замка, после чего тяжелая резная дверь медленно отворилась. Дышать вновь стало немного трудно, ведь воздух словно выбило из лёгких при виде немного помятого и явно сконфуженного Станиславского. Сперва, как и в любой затянутой пьесе, было молчание — мы оба смотрели друг на друга, пытаясь осмыслить то, что видели перед собой. Я до последнего не могла поверить, что найду его: после стольких дней молчания и виртуальных диалогов с пустотой, после чёртового увольнения, прощания с дядей и примирения с Викой я не могла поверить, что единственный шаг, который мне будет страшно совершить — это встретиться лицом к лицу с человеком, что превратился в мой худший кошмар и лучшего собеседника. Но бояться в одиночку я больше не хотела, а потому тихо сказала: — Привет. — Как ты здесь оказалась? — удивлённо спросил Станиславский. — С помощью череды нелепых случайностей, — ответила я, невольно вспоминая последние несколько дней. — Вообще, я хотела бы спросить у тебя то же самое, но времени у меня в обрез, а потому вот, держи, — я протянула ему папку с документами, и Станиславский осторожно принял её, словно боясь повредить то, что хранилось внутри. Он прямо там, на пороге раскрыл её и без лишних вопросов стал методично просматривать содержимое, вчитываясь в текст отдельных документов. С каждым новым листом, что он перелистывал, лицо Станиславского обретало задумчивый вид, а былая усталость понемногу сменялась неподдельным интересом. Последним в папке оказался осторожно вырезанный из регистрационного журнала клочок бумаги, где витиеватым почерком было написано «Дело №231» и дата регистрации, что подтверждала его действительность. Именно этот лист сейчас держал в руке Станиславский, раз за разом перечитывая выведенные на нём несколько скупых слов. — Это оно, — заключил он после небольшой экспертизы, — её дело. Как ты нашла его? Я лишь отрицательно мотнула головой и тихо ответила: — Не я нашла — дядя. Он вручил мне эти бумаги перед отъездом и попросил передать тебе. — Спасибо. Это невероятно… — Станиславский вновь засмотрелся на лист в руке, и лицо его озарила ребяческая улыбка. Он ещё раз принялся перебирать все до единого бумаги, словно боялся что-то забыть или упустить, но в какой-то миг остановился. Ребяческий восторг сменился искренним непониманием. — Постой, ты приехала сюда, только чтобы отдать мне эту папку? — Суд уже через неделю. Я подумала, что она тебе поможет. Станиславский опустил взгляд на папку и ещё какое-то время повертел её в руках, прежде чем шагнул назад в темноту прихожей и забросил её на небольшой журнальный столик. Затем он вернулся на крыльцо и вновь с неподдельным интересом взглянул на меня через линзы своих очков. — Ты получила зачетку? — поинтересовался словно невзначай он. За этим вполне безобидным вопросом крылся совсем другой, куда более личный. «Ты видела моё послание?» — вот что спросил Станиславский. — Да, — ответила я, — но не сказать, чтобы осталась довольна. — Я догадывался, — ухмыльнулся Станиславский, но я не разделяла его задора. Внутри меня разгоралось пламя, и сотни совершенно не лестных эпитетов рвались наружу. Хотелось кричать, срывая голос, да так, чтобы выплеснуть всю подавленную злость, что находила проявление только в нашей переписке с пустотой, хотелось рассказать ему об этих безумных днях, вот только все слова почему-то застряли в горле, и всё, что я смогла из себя выдавить, это обречённый шёпот: — Ты мог предупредить, что уедешь. Мог хотя бы написать… — Томина… — … Но ты сбежал, — продолжила уже гораздо громче я, — удрал в эту глушь и, судя по виду, решил заделаться в отшельники. — На этом голос дрогнул, и мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем сказать то, что хотела произнести с первых минут нашей встречи: — Господи, неужели после того, что у нас было, я не заслужила даже чёртового нормального прощания?! Я думала, что мои слова возымеют хоть малейший эффект на стоявшего напротив Станиславского, но всё, с чем я встретилась — это пустой безжизненный взгляд. Он словно не видел меня, опять, и от этого было только больнее. — Поверь, — тихо заговорил Станиславский, — ты заслужила чего-то куда большего, чем всё, что я мог бы тебе сказать, — чего-то лучшего, более уравновешенного и стабильного, чего-то, что однажды не разочарует тебя. — И с чего ты взял, что разочаруешь меня? Он опустил взгляд на собственные ладони, подрагивающие на холоде, и отрицательно мотнул головой. — Потому что я плохой человек, Варвара. Я облажался с работой, растерял всех своих друзей и настроил против себя коллег, а теперь ещё и чуть не засадил на десять лет невиновную девчонку! Впервые я слышала, как ломается его голос — как боль и страх продираются сквозь стоическое спокойствие и затуманивают прежде чистый от лишних сомнений рассудок. Мужчина напротив меня больше не казался мне ни злостным Театралом, ни безжалостным Дознавателем, ни даже суровым адвокатом Станиславским. Все эти ярлыки вдруг слетели, обнажая личность — живую, настоящую, со своими страхами и сомнениями. И этот образ — неидеальный и полный изъянов, — нравился мне куда больше всех былых масок. — Кому же ты всё это пытаешься доказать — мне или себе? — спросила я, сделав шаг вперёд. — Потому что я не вижу перед собой плохого человека, Саш, — ещё один шаг, и я уже чувствую, как его тёплое дыхание касается моего лица. Щекотно, — думаю я, но продолжаю скандировать свою речь: — Ведь плохой человек не стал бы класть на кон всё, чтобы вытащить из тюрьмы невиновного парня; плохой человек бы не заботился о матери своего погибшего клиента просто так, безвозмездно; плохой человек бы даже не пытался спасти Диану Светлову; и, в конце концов, плохой человек бы соврал мне месяц назад, что я умница и поставил незаслуженный зачёт. Всё потому, что у плохого человека тут, — я положила ладонь на его грудь, — пустота. А у тебя там бьется сердце. Нас разделяли жалкие сантиметры — расстояние одного решительного рывка, на который у меня так и не хватило сил. Я продолжала невесомо касаться того места, где под тяжело вздымающейся грудью теплилась жизнь, и лишь спустя мгновение поняла, что мою ладонь накрыла чужая дрожащая от холода рука. И от тепла её касания телом прошёл лёгкий статичный разряд — это мои сентиментальные нейроны искрились, пробуждая из глубины души давно уже забытое чувство всепоглощающего спокойствия. Переплетая наши пальцы, я чувствовала его боль, ощущала, как подрагивают его руки и бешено пульсирует вена, отмеряя удары сердца. Он был живым, мы оба были. Нет больше дикторского голоса, нет воспоминаний о прошлом, есть только жизнь — здесь, в настоящем, где рядом со мной человек, судьба которого по странной случайности стала мне не безразлична. Хватило одного движения, чтобы преодолеть оставшееся расстояние и ощутить лёгкое касание губ — несмелое, но искреннее. Мы не отдавались друг другу, нет, мы всего лишь делили это тёплое чувство на двоих. Я знала, впереди нас ждёт ещё много трудностей — не закрытым оставалось дело Дианы Светловой, а судьба Вики, так отчаянно пожертвовавшей мгновениями свободы ради меня, всё ещё не давала мне покоя. Но сейчас, в этом по-детски коротком поцелуе не хотелось думать ни о чём, кроме мужчины, чья судьба по-прежнему остаётся для меня небезразличной. — Тебе бы впору в суде выступать, — шепнул Станиславский, отстраняясь, но не отпуская меня. — С такими-то речами… — Может, однажды получится, — улыбнулась я. — Я даже не сомневаюсь в этом, — сказал он, и в этих словах не было и доли лукавства. Порывистый ветер завивал нам в спину, а февральское солнце слепило своими яркими лучами. Мы всё ещё не умели жить, всё ещё боялись собственных чувств, но теперь у нас было время, чтобы в этом разобраться. А потом мы спасём Диану Светлову и подарим этому миру ещё чуточку справедливости. Ведь иначе быть просто не могло.КОНЕЦ!