Беседы о прекрасном

Полгода спустя Лучи июльского солнца проникали в пустынную комнату небольшой квартиры на окраине. Когда-то на её месте была спальня, моя спальня. Ободранные стены здесь раньше подпирали несколько книжных полок, что вместе с высоким шкафом теперь были погружены в грузовик и уже мчали к своим новым хозяевам в соседнюю область. Остаток вещей давно уже покоился в больших коробках без опознавательных надписей. От них я тоже однажды избавлюсь, но пока это всё, что я имела, входя в новую жизнь. Облака пыли окутали комнату, и я видела, как её микрочастицы витают в лучах тусклого света, оседая на нескольких полупустых коробках, которые я медленно заполняла оставшимися пожитками. Всё, что осталось от меня в этом помещении, — старый письменный стол, который я прикупила на распродаже в Икее и совершенно не собиралась забирать, и пробковая доска, что хранила последние рабочие заметки вперемешку с парой-тройкой свежих фото. Там были стикеры с хаотичными поручениями от Станиславского, которые он оставлял мне перед каждым новым делом. Теперь, когда мы работали вместе, приходилось привыкать не только к его неспокойному нраву, но и к совершенно непостижимому подходу к работе, что включал миллион заметок («Так у тебя не будет никаких лишних вопросов», — пояснил он), длинные ночные беседы и вечные нескончаемые споры о том, как лучше выстроить линию защиты. И пока я проглатывала собственную гордость, внимая очередному нравоучительному монологу, Станиславский продолжал делать свою работу, привнося немного справедливости в этот мир. Рядом с размытым фото из моего выпускного двухнедельной давности подрагивала на ветру небольшая заметка из местной прессы. Текста было немного — всего-то пару сотен знаков о том, как районный суд признал Диану Светлову невиновной в умышленном убийстве, назначив ей год условно за превышение необходимой самообороны, который Диана проведёт на реабилитации в центре психологической помощи. Немного позже апелляция помогла сократить срок до шести месяцев, и вот уже через пару недель эта девушка будет полностью свободной. Такой исход сложно назвать хэппи-эндом, ведь я всё ещё помню последнюю речь Дианы на суде, помню, как тряслись её руки и потух взгляд после того, как судья озвучила окончательный приговор. Ей было страшно, и страх этот крылся куда глубже, чем обыкновенные человеческие инстинкты. «Всю свою жизнь она провела в тюрьме и теперь, получив гарантию свободы, просто не знает, что с ней делать», — говорил мне Станиславский после суда. Хотелось верить, что Диана Светлова ещё получит свою долю счастья, что раны прошлого затянутся, а весь кошмар настоящего забудется… ну, а пока мы со Станиславским будем делать всё, чтобы она не чувствовала себя совершенно одинокой в этом мире. Рядом с заметкой о Диане висело несколько наших с Викой снимков, сделанных на её старый полароид: там были фото из её последних выступлений в «Эхе» — теперь уже с новым материалом, — и тройка неумелых селфи. Их я оставлю здесь — на память о последних полгода, что мы с Викой провели в этой тесной квартирке на окраине. Смешно вспоминать, как я нашла её в нашей кухне после того, как мы со Станиславским вернулись в город. Вика сидела у окна и попивала мой горький фруктовый чай. Рядом с ней лежали чемоданы с вещами и прочей мелочью, что должна была создать для неё иллюзию дома в этом месте. «Мать передала», — сказала она, указывая на свои пожитки. Лариса Наумова была той ещё назойливой женщиной, но даже она не решилась переломить волю собственной дочери. И пусть ей не нравилась обстановка моей квартиры, а здешний район она и вовсе называла «окраиной цивилизации», это уже не имело никакого значения. Вика сделала свой выбор — впервые без чьей-либо помощи. Последнее, за что зацепился мой взгляд, — старое детское фото, — единственное, что сохранилось от семейного фотоальбома. Я долго думала, что с ним сделать — оставить здесь или вовсе избавиться от греха подальше. От него больше не веяло былым холодом, а лёгкая полуулыбка матери уже не отдавала презрением. Это было всего лишь воспоминание, и ничего больше. — Ты собралась? — послышался позади знакомый голос. Вика зашла в комнату неспешным шагом, минуя несколько последних коробок с вещами, и с тихим вздохом окинула взглядом комнату. Пустота этого прежне тесного пространства угнетала её не меньше моего. — Почти, — ответила я, забрасывая старое фото в коробку с канцелярией. — Как-то здесь… — Пусто? — Одиноко, — сказала Вика, и тут же поспешила добавить сбивчивым голосом: — Ты не подумай, я не отговариваю тебя ехать… Я улыбнулась и, подхватив в руки коробку с канцелярией, направилась в коридор. — Ничего, — бросила я, выходя из комнаты. — Веришь, я сама до конца не понимаю, что меня ждёт. — Отношения — штука непростая, — пожала плечами Вика, догоняя меня с оставшимся боксом, заполненным рабочими бумагами. — Тем более, когда приходится делить одну жилплощадь. Мы миновали узкий коридор, где когда-то вместе перебирали вещи из моего прошлого, прошли мимо тесной кухни, что ещё хранила память о наших полуночных разговорах, и остановились у самой входной двери. Лёгкое дыхание ветра из приоткрытого окна коснулось моего лица, и я ощутила, как в груди разливается приятное тепло. Сложно признаться, но мне будет не хватать этой тесной квартирки на краю цивилизации. — Тебя-то я как-то выдержала, — ответила я невпопад Вике, забирая у неё из рук оставшуюся коробку. — Да я ангел во плоти! — с наигранным возмущением воскликнула подруга, чем заставила меня только шире улыбнуться. — Безусловно. Я шагнула за порог и остановилась у лифта, в последний раз бросив взгляд на приоткрытую дверь своей старой квартиры. Вика стояла у входа, глядя на меня с лёгкой полуулыбкой. Её пшенично-белые волосы небрежно спадали на лоб, а руки нервно переминали складки на тонкой льняной рубашке. Она нервничала. Наверняка, хотела ещё что-то сказать мне — что-то остроумное или до ужаса нелепое. Но она молчала, а тем временем ржавый лифт уже открыл предо мной свою дверь. — Пока, Томина, — сказала вдруг Вика, и мне показалось, что её голос на миг дрогнул. — До встречи, — ответила я, покрепче сжимая в руках тяжелые коробки. Дверь закрылась. Минуя несколько этажей нашей пёстрой девятиэтажки, я спустилась вниз — в родной, отсыревший подъезд. Холод и сырость едва успели коснуться моих плеч, когда я распахнула ржавую дверь и вынырнула из тёмной парадной под безжалостные лучи июльского солнца. У подъезда, упёршись в бампер своей машины, меня ждал Станиславский. Увидев меня, он засуетился и буквально выдрал из моей цепкой хватки пару последних коробок, забрасывая их на заднее сиденье. Прежде чем сесть в салон, я вновь засмотрелась на пёструю, оранжево-желтую девятиэтажку, что больше походила на осиный улей. В окне шестого этажа я увидела мелькнувшую тень — её очертания были мне знакомы, они отдавали воспоминаниями из далёкого беззаботного детства, когда наибольшим моим счастьем был поход в театр на четвертый день рождения, а вселенская печаль заключалась в улетевшем в небо шарике. Тень улыбнулась мне и вальяжно махнула рукой. «Прощай, Варвара», — шепнул напоследок тихий женский голос. Этим летом я уже не вернусь в наш крохотный городок, не увижу, как по пыльным улицам разлетается в вальсе тополиный пух, а городская площадь наполняется толпами туристов, что снуют в поисках местных достопримечательностей. Как только закончится этот спонтанный и весьма сумбурный переезд, мы со Станиславским отправимся на юг — к его родителям. Они давно уже бросили надежду обосноваться у нас и, покинув свой дом в лесной глуши, теперь коротали лучшие годы у побережья Черного моря. Эти милейшие люди вот уже месяц изводили нас просьбами навестить их, и тут даже стальные принципы Станиславского не выдержали. Потом наш путь лежал в Питер — к дяде, что уже окончательно устроился на своей новой должности не перенимал возможности заманить меня к себе. «Хотя бы на денёк», — говорил он мне при каждой нашей беседе, и я всякий раз отвечала: «Потом». Теперь же, когда былые обиды забылись, а прошлое больше не тяготило меня, времени на «потом» не осталось. Было только «сейчас» — в компании человека, что по-прежнему мне не безразличен. — Готова? — спросил Станиславский, когда я, наконец, села в машину. Мои сентиментальные нейроны заискрили с новой силой, и лёгкий статичный разряд коснулся тела. Я знала, что в этот миг лицо моё озарила глупая, детская улыбка, но сделать с этим ничего не могла. — Да. Безымянным городком гулял ветер. Чёрная машина уезжала в даль, покидая окрестности неприметного района на краю цивилизации с его пёстрыми радужными домами и разбитыми тротуарами. Позади был суровый мир окраины, объятый привычной дымкой из доменных печей. А впереди — тысячи километров пути в неизвестность, навстречу новому будущему.